Через два дня Роберто сорвал стягивавшую сверток веревку на глазах завскладом, чтобы тот удостоверился, что его доверием не злоупотребляют.
Моральный дух двух друзей был стабильно высоким, хотя на заключенных навалилась странная беда. Они жрали вещи, не предназначенные для этого; главным образом клей, который, вроде бы, имел вкус миндального теста.
Руки и ноги у них распухали, и заключенные вскоре умирали. Хлебная пайка снизилась до двухсот граммов. Основную пищу составляла баланда из брюквы. Ужесточение дисциплины выдавало, какой страх царил среди персонала. Тюремщики боялись заговоров и голодных бунтов. Пустой желудок – плохой советчик.
Каждую неделю в душевой два-три заключенных падали от изнеможения под струями воды. В комнате, через которую надо было пройти в душ, громоздились гробы. Узники, проходя мимо них, шутя стучали по ящикам кулаками.
Пришла вторая передача. Женевьев собрала ее в Марселе. В маленькой коробочке лежала роза. Роберто осторожно взял ее за стебель, и цветок закачался. Тогда он положил его в свои ладони, словно в колыбель, и напряг мускулы. Цветок перестал дрожать.
– Вы не можете оставить его у себя, – сказал завскладом и отвернулся.
– Возьмите, – произнес Ла Скумун через некоторое время. – Не хочу его выбрасывать, так что возьмите вы…
Завскладом взял цветок.
– Поставлю в стакан с водой в моем кабинете.
Он хотел добавить: «Вы сможете его видеть. И не волнуйтесь: выйдете на волю и будете иметь все – и цветы, и женщин». Но ничего не сказал. При Ла Скумунс он не решался много говорить.
– Спасибо, – прошептал Ла Скумун.
В передаче были шоколад, мед, сахар. В следующей будет пистолет.
На полуденной прогулке Ксавье узнал о приходе второй передачи.
– Она положила туда цветок. Поблагодари ее.
– Еще один месяц, – прошептал Ксавье. – Всего один маленький месяц…
В воздухе потеплело от ранней весны. Надзиратели, происходившие по большей части из крестьян, предсказывали жаркое лето. Но жара не могла заставить потеть зэков, превратившихся в скелеты. У тех, кто раньше был толстяком, кожа висела клочьями.
– Постарайся не нарваться на санкцию, – постоянно советовал Ла Скумун, зная, что наказанные лишаются свиданий.
Он приготовил тайник для пистолета.
– Дождемся дежурства Цинкового воротника, – сказал он Ксавье. – Он наложит в штаны, а у него ключи от всех дверей.
Цинковым воротником прозвали капрала, носившего твердые воротнички. Его сердце было таким же твердым. Чуть ли не единственное, что у него было твердым. Перед пушкой он должен был струсить. По крайней мере, таково было мнение Ла Скумуна.
Прошли недели, и Женевьев снова вошла в ворота централа. Передача была уже положена в обычное место. Она очень боялась, но эпоха была такой жестокой, а Ксавье так страдал, что она предпочитала, чтобы оба разыграли свою карту.
Только посмотрев на сестру, Ксавье понял, что поручение выполнено и вдруг почувствовал себя умиротворенным, его измученное лицо осветилось улыбкой, и Женевьев показалось, что на нем появилось детское выражение.
– Ты по-прежнему продаешь много роз?
– По-прежнему много, – ответила она.
– Знаешь, он очень обрадовался.
– Правда?
– Правда…
Она столько думала о Роберто, кладя в передачу розу! Ее это взволновало. «Господи, сделай так, чтобы они не умерли здесь!» – взмолилась она.
Они мало разговаривали.
– Ну вот! – заключил Ксавье.
– Теперь уже недолго. Самое трудное позади.
Она говорила это каждый раз.
– Да, позади, – согласился Ксавье.
Она вглядывалась в его волевое лицо. Последнее свидание. А потом?…
– Свидание окончено! – объявил надзиратель.
Ксавье разжал и сжал руки. Кровь стучала в виски. К счастью, они скоро отсюда удерут.
– Наберись терпения, – шепнула Женевьев, наблюдая за братом.
Надзиратель вышел в коридор, между двух решеток и прошел за Женевьев, чтобы отпереть дверь. Она быстро повернула сумочку.
Ксавье прочитал на приколотом к сумочке белом листке: «Сегодня в полночь». И Женевьев тут же ушла.
В столовой он отдал свою порцию соседу, который молниеносно сожрал ее, боясь, как бы Ксавье не передумал.
Чтобы легче было ждать, он закрыл глаза и стиснул кулаки.
В камере он утвердительно кивнул Ла Скумуну, и они стали дожидаться, пока надзиратели всех запрут, проведут перекличку и уйдут.
– Все готово.
– Наконец-то, – ответил Ла Скумун.
Ксавье рассказал ему о трюке с ридикюлем.
– Ты уверен?
– Как и в том, что разговариваю с тобой.
– Мог бы постараться узнать больше, – пробурчал Ла Скумун.
Ксавье засмеялся. Роберто убивал время как мог. Они считали удары часов, один из них обсчитался.
– Одиннадцать, – сказал Роберто.
– Нет, десять.
– Одиннадцать.
– Десять.
Они шептались, но хотели кричать.
– Твоя история – это точно не туфта? – спросил Ла Скумун через некоторое время.
– Если не веришь, можешь дрыхнуть.
Камеры были расположены вдоль всего корпуса. Они выходили во внутренний двор и на кольцевую стену. Длинные Узкие окна следовали друг за другом как тире морзянки.
В полночь послышался звук шарманки.
– Старина Миг! – прошептал Ла Скумун.
Его трясло. Ксавье отвернулся, чтобы друг почувствовал себя в одиночестве.
Миг сыграл мелодию популярной песенки, потом затянул песню моряка, мечтающего о собственной лодке. Ла Скумун, лежа на спине, вцепился пальцами в шероховатую ткань матраса. Эта музыка выворачивала ему кишки.
Послышались крики. Охрана прогоняла Мигли. Тот, продолжая играть, тронулся с места, и музыка приблизилась, чтобы через несколько мгновений удалиться. Ла Скумун натянул на голову одеяло и согнутой рукой вытер глаза.
* * *
В то утро, между последним ночным обходом и открытием камер, в углу бордосцев началось волнение. Бордосцы были хроническими бунтарями.
– Почему мы должны жрать эту блевотину?! – сказал один из них, стоя на своей койке.
– А штрафной режим видал? Шагай или подохни.
– Эта падла хозяин – не один на свете. Над ним префект. Надо только всем отказаться от их тухлой баланды и начальству станет жарко.
Зэки одобряли.
– При условии, что будут улики, – убеждал оратор. – Ждем завтрашнего утра. Я подойду первым. Если опять тухлятина, отказываюсь от порции, и вы делаете то же самое.
Эта идея понравилась всем.
– Им придется доложить в префектуру, а жратва станет уликой. Иначе мы все тут подохнем. Все время привозят новых, никого не выпускают, а общее число остается прежним. Разве не правда?
Это была правда, как и то, что хлеб иногда давали плесневелый, а суп кислый. Правда, что люди ели клей.
Ла Скумун знал, что коллективный бунт, даже неудачный, взбудораживает тюрьму. Зачинщиков просеивают и переводят в разные тюрьмы.
– Я не согласен, – заявил он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37