2) Комплекс общественных наук (ист. наука), изучающий прошлое человечества во всей его конкретности и многообразии… Превращение ист. знаний в ист. науку длит. процесс…»
«А почему, собственно, длительный процесс?» — цеплялся я засыпающим мозгом за последний островок бодрствования в сознании, как вдруг тишина заклинилась хриплым криком:
— И-и-и! И-и-и! И-и-ыгрм! Ай! А-а-а-а-и-и-и-й!
Я вскочил и наклонился к Анфисе. Ее глаза были открыты, но ничего не выражали, кроме слепого животного ужаса. Она задыхалась в сиплом вое. Не медля ни секунды, я стал трясти ее, понимая, что в такие мгновения только испуг пробуждения может спасти от испуга сна. Она очнулась.
— Что? Что с тобой? — шепотом спросил я ее.
— А? Что? Ох, да, сон, ужасный сон, страшный сон, страшный, страшный, страшный…— Анфиса даже затрепетала от воспоминания.
— Расскажи мне, может быть, ничего страшного нет,— просил я,— а если очень страшно, то расскажешь — и легче станет, ты скоро забудешь, что тебе снилось.
— Женщина… Пожилая женщина… Какая-то моя знакомая… Пожилая и добрая с виду. Мы с ней сидели за столом и разговаривали. Я укачивала маленького на руках. Вдруг эта женщина захохотала, протянула ко мне руки, они вытянулись, как резиновые, одной она стала отрывать от меня малыша, а второй рукой, очень жесткой и сильной, какой-то костяной, начала душить меня… Ох, как страшно… Я думала, я умру, но маленького не отпускала…
— Ну ничего, ничего,— успокаивал я Анфису,— все прошло. Очень плохой сон, но он кончился, сейчас ты заснешь, и тебе больше такое не приснится, ты увидишь что-нибудь очень хорошее. Договорились?
— Договорились…
Она заснула, а я не мог больше спать и, поскольку надо было что-то предпринимать от бессонницы, снова погрузился в обратный поток времени. Если бы я нырнул в прямой поток, он, может статься, вынес бы меня в тот день, в тот беспросветный стылый день, когда мы кремировали малыша Анфисы.
До этого черного дня оставалось еще три месяца.
24. Были кочки, с которых мы проваливались по колено, по пояс, по грудь — в секс, секс, секс, перенасыщенный плотский образ жизни, вне запретов и стыда, чавкающий, чмокающий, сладкий, страстный, сладострастный образ жизни, прерываемый сном, едой, служебными обязанностями и естественными надобностями.
Но самое страшное, что было в болоте,— это огромные пространства мелочей. Абсолютно ровные, без кочек, непонятного серо-грязно-лилово-будничного цвета, тряские, желейно-жидкие и чрезмерно податливые, они плавали в болоте, как саргассовые острова, и обойти их было невозможно. Более того, обходить их считалось предосудительным.
По мелочным омутам можно было продвигаться единственным способом — бежать что есть силы, на скорости отряхивая с ног разные оторвавшиеся пуговицы, нестираные носки, не купленный к ужину хлеб, утерянные копейки, просыпанную соль, разбитую тарелку, сломанный выключатель в ванной, капли мочи на полу в туалете, пыль на телевизоре и тысячи, тысячи, тысячи прочего, прочего, прочего…
монолог
«Мой мальчик был высокого роста, хорошо ориентировавшийся в пространстве (не то что я)…»
Когда Фант впервые прочитал эти строки в прекрасной и трагической повести Сусанны Георгиевской «Монолог», его пронзило смертоносное в своей обнаженности ощущение. Фанту показалось, что буквы горят на белой странице и выжигают зрение…
«…Глаза его — словно крылья, всегда в полете.
…Велосипед… Я не успела купить ему трехколесный велосипед. Я была бедна.
Он знал все марки машин. Потому что — мальчик. Мой сын был мальчиком.
Перед тем как уйти на фронт, я каждый день зарывала в холмик его могилы игрушки. По ночам мне казалось, что он стучится в двери ко мне. Он одет в свое некрасивое желтое пальтецо. Стучится и улыбается робко, потерянно…
— Ма-а-ама!»
— Иоланта! — закричал, забился, задергался Фант.— Иоланта, Анфиса, благоверная, подруга моя, спутница! Боже, ВОТ ЧТО СТРАШНО ПО-НАСТОЯЩЕМУ! Не слова, которыми мы обмениваемся, мало осознавая их тяжесть или их бестелесность… Не последствия даже этих слов… Не внезапное осмысление слепящей краткости счастья… Страшно ЭТО:
«…каждый день зарывала в холмик его могилы игрушки…»
Бежать, бежать, бежать… Спрятаться друг в друге… Войти друг в друга… Любить друг друга… Жить вечно… Это очень важно, чтобы люди жили вечно. Особенно маленькие…
У Фанта пока нет маленького. Так уж получилось, что не заимел он еще ни сына, ни дочки. Вот такой, неспешный, оказывается, человек: тридцать семь лет уже, а детей нет.
Малыш Анфисы, о котором Фант пишет в своей «Фуге»,— не его ребенок. А под Анфисой следует понимать… Иоланту. Да-да, речь идет именно об Иоланте. Имя же Анфиса Фант выбрал специально. Такой уж он решил провести эксперимент: дать женскому персонажу самое ненавистное имя и — вопреки ему! — сделать героиню симпатичной, вызывающей сочувствие и даже заслуживающей любви.
Совершенно неважно, кто был отцом того самого малыша. Важно, что уже на четвертом месяце беременности Иоланта осталась одна-одинешенька.
И еще важно… горько… душераздирающе… что ребенок этот… умер…
у-м-е-р У-М-Е-Р УМЕР УМЕР УМЕР
Ему не исполнилось и полугода. Мальчик умер от лейкоза. Иоланта едва не сошла с ума. Она знала: причина болезни таилась в ней самой. И причина эта та же, что и у кошмара, который мучил ее двадцать пять лет. Спас Иоланту от самоубийства не кто иной, как Фант: он не отходил от нее ни днем, ни ночью. А потом они уже не могли расстаться. И жили вместе вот уже шесть лет. Оба были старожилами Орпоса…
…Это случилось на двенадцатом году жизни Иоланты. Ее отец работал в торгпредстве во Франции, они всей семьей жили в Париже. Той весной отец с дочкой отправились в короткую поездку на море — в Аркашон. Сняли на три дня домик в окрестностях города, предвкушая наслаждение солнцем, морским ветром и лангустами: оба страсть как любили морских раков.
Ясным апрельским утром подводная лодка «Дельфин», курсировавшая в Бискайском заливе, произвела немотивированный пуск ракеты. Кто отдал приказ — человек или компьютер,— осталось неизвестным. Ракета взорвалась, едва выйдя из шахты,— в трехстах метрах над уровнем моря.
Иоланта собирала ракушки на пустынном пляже. Внезапно вдали — почти на горизонте — что-то сверкнуло. Иоланта стояла спиной к морю, и это спасло ее глаза. Она не увидела, как в воздухе взбух ослепительный огненный шар и устремился ввысь. Но платье на девочке вспыхнуло. Когда Иоланта в ужасе обернулась, над морем расползался сверкающий «бублик» — гигантское тороидальное кольцо. Его подпирал толстый столб — смерч воды, выброшенной из моря Взрывом. Через несколько секунд «бублик» и столб воды приняли форму колоссального гриба, но этого Иоланта уже не видела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
«А почему, собственно, длительный процесс?» — цеплялся я засыпающим мозгом за последний островок бодрствования в сознании, как вдруг тишина заклинилась хриплым криком:
— И-и-и! И-и-и! И-и-ыгрм! Ай! А-а-а-а-и-и-и-й!
Я вскочил и наклонился к Анфисе. Ее глаза были открыты, но ничего не выражали, кроме слепого животного ужаса. Она задыхалась в сиплом вое. Не медля ни секунды, я стал трясти ее, понимая, что в такие мгновения только испуг пробуждения может спасти от испуга сна. Она очнулась.
— Что? Что с тобой? — шепотом спросил я ее.
— А? Что? Ох, да, сон, ужасный сон, страшный сон, страшный, страшный, страшный…— Анфиса даже затрепетала от воспоминания.
— Расскажи мне, может быть, ничего страшного нет,— просил я,— а если очень страшно, то расскажешь — и легче станет, ты скоро забудешь, что тебе снилось.
— Женщина… Пожилая женщина… Какая-то моя знакомая… Пожилая и добрая с виду. Мы с ней сидели за столом и разговаривали. Я укачивала маленького на руках. Вдруг эта женщина захохотала, протянула ко мне руки, они вытянулись, как резиновые, одной она стала отрывать от меня малыша, а второй рукой, очень жесткой и сильной, какой-то костяной, начала душить меня… Ох, как страшно… Я думала, я умру, но маленького не отпускала…
— Ну ничего, ничего,— успокаивал я Анфису,— все прошло. Очень плохой сон, но он кончился, сейчас ты заснешь, и тебе больше такое не приснится, ты увидишь что-нибудь очень хорошее. Договорились?
— Договорились…
Она заснула, а я не мог больше спать и, поскольку надо было что-то предпринимать от бессонницы, снова погрузился в обратный поток времени. Если бы я нырнул в прямой поток, он, может статься, вынес бы меня в тот день, в тот беспросветный стылый день, когда мы кремировали малыша Анфисы.
До этого черного дня оставалось еще три месяца.
24. Были кочки, с которых мы проваливались по колено, по пояс, по грудь — в секс, секс, секс, перенасыщенный плотский образ жизни, вне запретов и стыда, чавкающий, чмокающий, сладкий, страстный, сладострастный образ жизни, прерываемый сном, едой, служебными обязанностями и естественными надобностями.
Но самое страшное, что было в болоте,— это огромные пространства мелочей. Абсолютно ровные, без кочек, непонятного серо-грязно-лилово-будничного цвета, тряские, желейно-жидкие и чрезмерно податливые, они плавали в болоте, как саргассовые острова, и обойти их было невозможно. Более того, обходить их считалось предосудительным.
По мелочным омутам можно было продвигаться единственным способом — бежать что есть силы, на скорости отряхивая с ног разные оторвавшиеся пуговицы, нестираные носки, не купленный к ужину хлеб, утерянные копейки, просыпанную соль, разбитую тарелку, сломанный выключатель в ванной, капли мочи на полу в туалете, пыль на телевизоре и тысячи, тысячи, тысячи прочего, прочего, прочего…
монолог
«Мой мальчик был высокого роста, хорошо ориентировавшийся в пространстве (не то что я)…»
Когда Фант впервые прочитал эти строки в прекрасной и трагической повести Сусанны Георгиевской «Монолог», его пронзило смертоносное в своей обнаженности ощущение. Фанту показалось, что буквы горят на белой странице и выжигают зрение…
«…Глаза его — словно крылья, всегда в полете.
…Велосипед… Я не успела купить ему трехколесный велосипед. Я была бедна.
Он знал все марки машин. Потому что — мальчик. Мой сын был мальчиком.
Перед тем как уйти на фронт, я каждый день зарывала в холмик его могилы игрушки. По ночам мне казалось, что он стучится в двери ко мне. Он одет в свое некрасивое желтое пальтецо. Стучится и улыбается робко, потерянно…
— Ма-а-ама!»
— Иоланта! — закричал, забился, задергался Фант.— Иоланта, Анфиса, благоверная, подруга моя, спутница! Боже, ВОТ ЧТО СТРАШНО ПО-НАСТОЯЩЕМУ! Не слова, которыми мы обмениваемся, мало осознавая их тяжесть или их бестелесность… Не последствия даже этих слов… Не внезапное осмысление слепящей краткости счастья… Страшно ЭТО:
«…каждый день зарывала в холмик его могилы игрушки…»
Бежать, бежать, бежать… Спрятаться друг в друге… Войти друг в друга… Любить друг друга… Жить вечно… Это очень важно, чтобы люди жили вечно. Особенно маленькие…
У Фанта пока нет маленького. Так уж получилось, что не заимел он еще ни сына, ни дочки. Вот такой, неспешный, оказывается, человек: тридцать семь лет уже, а детей нет.
Малыш Анфисы, о котором Фант пишет в своей «Фуге»,— не его ребенок. А под Анфисой следует понимать… Иоланту. Да-да, речь идет именно об Иоланте. Имя же Анфиса Фант выбрал специально. Такой уж он решил провести эксперимент: дать женскому персонажу самое ненавистное имя и — вопреки ему! — сделать героиню симпатичной, вызывающей сочувствие и даже заслуживающей любви.
Совершенно неважно, кто был отцом того самого малыша. Важно, что уже на четвертом месяце беременности Иоланта осталась одна-одинешенька.
И еще важно… горько… душераздирающе… что ребенок этот… умер…
у-м-е-р У-М-Е-Р УМЕР УМЕР УМЕР
Ему не исполнилось и полугода. Мальчик умер от лейкоза. Иоланта едва не сошла с ума. Она знала: причина болезни таилась в ней самой. И причина эта та же, что и у кошмара, который мучил ее двадцать пять лет. Спас Иоланту от самоубийства не кто иной, как Фант: он не отходил от нее ни днем, ни ночью. А потом они уже не могли расстаться. И жили вместе вот уже шесть лет. Оба были старожилами Орпоса…
…Это случилось на двенадцатом году жизни Иоланты. Ее отец работал в торгпредстве во Франции, они всей семьей жили в Париже. Той весной отец с дочкой отправились в короткую поездку на море — в Аркашон. Сняли на три дня домик в окрестностях города, предвкушая наслаждение солнцем, морским ветром и лангустами: оба страсть как любили морских раков.
Ясным апрельским утром подводная лодка «Дельфин», курсировавшая в Бискайском заливе, произвела немотивированный пуск ракеты. Кто отдал приказ — человек или компьютер,— осталось неизвестным. Ракета взорвалась, едва выйдя из шахты,— в трехстах метрах над уровнем моря.
Иоланта собирала ракушки на пустынном пляже. Внезапно вдали — почти на горизонте — что-то сверкнуло. Иоланта стояла спиной к морю, и это спасло ее глаза. Она не увидела, как в воздухе взбух ослепительный огненный шар и устремился ввысь. Но платье на девочке вспыхнуло. Когда Иоланта в ужасе обернулась, над морем расползался сверкающий «бублик» — гигантское тороидальное кольцо. Его подпирал толстый столб — смерч воды, выброшенной из моря Взрывом. Через несколько секунд «бублик» и столб воды приняли форму колоссального гриба, но этого Иоланта уже не видела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42