И вот он опять здесь, но на одну ноту печальнее. Опять случилось так, что на лестнице Петкович со страхом оглянулся, в глазах его можно было прочесть мысль, что Юришич шпионит за ним.
— Будьте так добры,— напевно произносит рядом Майдак,— передайте мою апелляцию вашей сестричке, когда она придет к вам на свидание, пусть отошлет.
— Хорошо, хорошо! — сам уже не зная в который раз утешает и подбадривает его Юришич и озирается вокруг: приметил, что во дворе нет Мутавца. Где он? Осмотрел весь двор, нигде его нет. Спросить не у кого, и он обращается к Ликотичу. Он слышал от Майдака, что Ликотич искал сыпь на груди у Петковича; отвратителен ему этот человек, но больше сейчас спросить некого. Оказалось — напрасно: Ликотич не знает или не хочет говорить.
— Пришел доктор Колар и пригласил его к себе. Наверное, в больницу отправят,— отозвался Рашула.
— Колар? — переспросил Юришич, решив сам пойти к нему. И он было пошел, но Рашула язвительно рассмеялся.
— Ну и человек, все на веру принимает!
Он скорчил такую гримасу, что Юришич брезгливо отвернулся. Поколебавшись, он все-таки пошел в здание тюрьмы. Зачем? Он подумал, что такой интерес к Мутавцу в присутствии Рашулы может показаться смешным. Ведь там, наверху, сейчас находится Дроб. Но почему он вспомнил о Дробе? «Не хочу умирать, хочу жить!» — почти как насмешка прозвучал в его сознании крик Мутавца.
Он снова сел рядом с Майдаком. Еще кое-что задержало его здесь: в воротах его окликнул Фонарщик с вечерними газетами, а Петкович остановился, поначалу смотрел в землю, потом, бросив взгляд на газеты, круто изменил направление и зашагал прямо к двери, открыв ее, он решительно ступил внутрь.
— Что это с ним опять? — спросил Юришич и взял у Фонарщика газеты.
Случилось так, что Петкович, в очередной раз резко поворачивая, наткнулся на топор, все еще лежавший возле дров. Зачем этот топор, кого он должен им убить? Да, именно такое желание появилось у него — топором с размаху! Но кого? Тут Фонарщик выкрикнул имя Юришича. Не Юришич ли тот прекрасный и благородный юноша, который пожертвовал собой ради Хорватии и который совершенно справедливо восхищается сербами, ненавидит императора и осужден за то, что готовил покушение на императора? Топором? Но эта бумага — много-много отпечатанных листов с крупными заголовками, не смертный ли это приговор? Его прислал император, император, который тиранит его родину, вместе с Пайзлом пособничает Турции, помогает ей воевать против югославян, император, который отнимает у него все — свободу, жену и саму жизнь, император Франё Пайзл! Разве можно не одобрить покушение на такого человека? Да. Долой его! Это единственное
спасение для всех — для него, Елены, Юришича, для всей Хорватии! Долой!
Он наклонился за топором, но внезапно замер в оцепенении. Долой смертную казнь! Как подобает мужчине, он подойдет к императору и потребует суда, а не помилования, только суда. Пусть суд решит, виноват ли он, нельзя допустить, чтобы вот так, без суда, он был казнен, он, принц с законными правами на хорватский престол! С царственно поднятой головой покидает он двор. Разумеется, он идет к начальнику тюрьмы.
Он не пробыл там и пяти минут, как послышались крики начальника о помощи. Еще минута, и Петкович выскочил во двор, бледный, взъерошенный, разъяренный, каким никогда его не видели. Он закричал:
— Долой смертную казнь! Долой императора! Вешайте меня теперь! Ха-ха-ха, всю Хорватию не перевешаете!
Охранники сгрудились в дверях, двое из них направились к Петковичу, но остановились от него на почтительном расстоянии и наблюдают. Из проходной слышатся жалобные стоны начальника тюрьмы.
— Что случилось? — первым поинтересовался Рашула, а сам с притворным недовольством отбросил ногой топор подальше от дров на видное место и не удержался от усмешки.
Охранник чешет затылок, сыплет проклятьями. Всему есть предел! Снова начальник звонил доктору Колару в больницу, а тот ему ответил, что занят на операции. Скоро, говорит, придет, пусть только начальник закажет санитарную карету! И начальник снова ее заказал, но ни кареты, ни доктора пока еще нет. Как будто они, охранники, поставлены здесь для усмирения сумасшедших! Как в сумасшедшем доме!
— Но что же произошло?
Об этом лучше охранника знает канцелярский писарь, который с улыбкой появился во дворе, вышел прогуляться.
— А то, что старик наш перепугался! — шепотом принялся он рассказывать. Охранники тоже заинтересовались. Дело в том, что Петкович пришел узнать, не поступил ли ответ из императорской канцелярии. На беду он заметил на столе свое прошение, еще не отправленное. Возмутился, стал требовать суда, но суда, в состав которого должны войти все европейские самодержцы. Только этот не смеет быть среди них, безумец
указал на портрет Франца Иосифа. Этого кровавого отчима, говорит, надо самого посадить на скамью подсудимых. И вот, схватив со стола линейку,, он набросился на портрет и располосовал его в клочья. Начальник тюрьмы ничего не мог поделать. Сам оказался в опасности. Петкович наступал на него, называя императором и доверенным лицом короля, ха-ха-ха, доверенным лицом! Но тут прибежали охранники, и Петкович признался, что он террорист. Заправский террорист — императора на бумаге убил, лояльный анархист!
Как будто услышав это замечание, что, впрочем, было исключено, Петкович, до этой минуты что-то бормотавший, вдруг заорал:
— Нет больше императора! Его убил лояльный анархист, ха-ха-ха! А из-за кого Елачич сошел с ума? Из-за кого Кватерник погиб? Тьфу!
Лицо его превратилось в маску. Бледное, заострившееся. Он громко оправдывается, жестикулирует руками, а перед ним никого нет. Он в одиночестве мечется по двору, все остальные сидят или спокойно стоят. Кажется, весь двор принадлежит ему, а сам он здесь государь. Вот теперь вешайте его! Но хорватский народ не допустит, чтобы его короля повесили; нет короля, который не мог бы быть лучше, но всего лучше, если вообще нет никакого короля! Да здравствует анархия!
— Сейчас, по крайней мере, меня никто не может упрекнуть,— сквозь зубы говорит Рашула, взглянув на Юришича,— что это я подбил его провозгласить себя королем, хи-хи-хи!
Известие, что Петкович напал на портрет императора — а может быть, не на портрет, а на воображаемого живого государя? — заставило Юришича внутренне содрогнуться; слишком поздно этот рыцарь любви и всепрощения начал ненавидеть, слишком поздно!
На Рашулу он даже не взглянул. Но зачем Рашула подвинул топор, на который Петкович засмотрелся перед тем, как отправиться к начальнику тюрьмы? Специально, чтобы возбудить Петковича? Но кажется, Петкович равнодушен к топору. Однако Юришич прячет его, а сам, вопросительно смотрит на Рашулу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
— Будьте так добры,— напевно произносит рядом Майдак,— передайте мою апелляцию вашей сестричке, когда она придет к вам на свидание, пусть отошлет.
— Хорошо, хорошо! — сам уже не зная в который раз утешает и подбадривает его Юришич и озирается вокруг: приметил, что во дворе нет Мутавца. Где он? Осмотрел весь двор, нигде его нет. Спросить не у кого, и он обращается к Ликотичу. Он слышал от Майдака, что Ликотич искал сыпь на груди у Петковича; отвратителен ему этот человек, но больше сейчас спросить некого. Оказалось — напрасно: Ликотич не знает или не хочет говорить.
— Пришел доктор Колар и пригласил его к себе. Наверное, в больницу отправят,— отозвался Рашула.
— Колар? — переспросил Юришич, решив сам пойти к нему. И он было пошел, но Рашула язвительно рассмеялся.
— Ну и человек, все на веру принимает!
Он скорчил такую гримасу, что Юришич брезгливо отвернулся. Поколебавшись, он все-таки пошел в здание тюрьмы. Зачем? Он подумал, что такой интерес к Мутавцу в присутствии Рашулы может показаться смешным. Ведь там, наверху, сейчас находится Дроб. Но почему он вспомнил о Дробе? «Не хочу умирать, хочу жить!» — почти как насмешка прозвучал в его сознании крик Мутавца.
Он снова сел рядом с Майдаком. Еще кое-что задержало его здесь: в воротах его окликнул Фонарщик с вечерними газетами, а Петкович остановился, поначалу смотрел в землю, потом, бросив взгляд на газеты, круто изменил направление и зашагал прямо к двери, открыв ее, он решительно ступил внутрь.
— Что это с ним опять? — спросил Юришич и взял у Фонарщика газеты.
Случилось так, что Петкович, в очередной раз резко поворачивая, наткнулся на топор, все еще лежавший возле дров. Зачем этот топор, кого он должен им убить? Да, именно такое желание появилось у него — топором с размаху! Но кого? Тут Фонарщик выкрикнул имя Юришича. Не Юришич ли тот прекрасный и благородный юноша, который пожертвовал собой ради Хорватии и который совершенно справедливо восхищается сербами, ненавидит императора и осужден за то, что готовил покушение на императора? Топором? Но эта бумага — много-много отпечатанных листов с крупными заголовками, не смертный ли это приговор? Его прислал император, император, который тиранит его родину, вместе с Пайзлом пособничает Турции, помогает ей воевать против югославян, император, который отнимает у него все — свободу, жену и саму жизнь, император Франё Пайзл! Разве можно не одобрить покушение на такого человека? Да. Долой его! Это единственное
спасение для всех — для него, Елены, Юришича, для всей Хорватии! Долой!
Он наклонился за топором, но внезапно замер в оцепенении. Долой смертную казнь! Как подобает мужчине, он подойдет к императору и потребует суда, а не помилования, только суда. Пусть суд решит, виноват ли он, нельзя допустить, чтобы вот так, без суда, он был казнен, он, принц с законными правами на хорватский престол! С царственно поднятой головой покидает он двор. Разумеется, он идет к начальнику тюрьмы.
Он не пробыл там и пяти минут, как послышались крики начальника о помощи. Еще минута, и Петкович выскочил во двор, бледный, взъерошенный, разъяренный, каким никогда его не видели. Он закричал:
— Долой смертную казнь! Долой императора! Вешайте меня теперь! Ха-ха-ха, всю Хорватию не перевешаете!
Охранники сгрудились в дверях, двое из них направились к Петковичу, но остановились от него на почтительном расстоянии и наблюдают. Из проходной слышатся жалобные стоны начальника тюрьмы.
— Что случилось? — первым поинтересовался Рашула, а сам с притворным недовольством отбросил ногой топор подальше от дров на видное место и не удержался от усмешки.
Охранник чешет затылок, сыплет проклятьями. Всему есть предел! Снова начальник звонил доктору Колару в больницу, а тот ему ответил, что занят на операции. Скоро, говорит, придет, пусть только начальник закажет санитарную карету! И начальник снова ее заказал, но ни кареты, ни доктора пока еще нет. Как будто они, охранники, поставлены здесь для усмирения сумасшедших! Как в сумасшедшем доме!
— Но что же произошло?
Об этом лучше охранника знает канцелярский писарь, который с улыбкой появился во дворе, вышел прогуляться.
— А то, что старик наш перепугался! — шепотом принялся он рассказывать. Охранники тоже заинтересовались. Дело в том, что Петкович пришел узнать, не поступил ли ответ из императорской канцелярии. На беду он заметил на столе свое прошение, еще не отправленное. Возмутился, стал требовать суда, но суда, в состав которого должны войти все европейские самодержцы. Только этот не смеет быть среди них, безумец
указал на портрет Франца Иосифа. Этого кровавого отчима, говорит, надо самого посадить на скамью подсудимых. И вот, схватив со стола линейку,, он набросился на портрет и располосовал его в клочья. Начальник тюрьмы ничего не мог поделать. Сам оказался в опасности. Петкович наступал на него, называя императором и доверенным лицом короля, ха-ха-ха, доверенным лицом! Но тут прибежали охранники, и Петкович признался, что он террорист. Заправский террорист — императора на бумаге убил, лояльный анархист!
Как будто услышав это замечание, что, впрочем, было исключено, Петкович, до этой минуты что-то бормотавший, вдруг заорал:
— Нет больше императора! Его убил лояльный анархист, ха-ха-ха! А из-за кого Елачич сошел с ума? Из-за кого Кватерник погиб? Тьфу!
Лицо его превратилось в маску. Бледное, заострившееся. Он громко оправдывается, жестикулирует руками, а перед ним никого нет. Он в одиночестве мечется по двору, все остальные сидят или спокойно стоят. Кажется, весь двор принадлежит ему, а сам он здесь государь. Вот теперь вешайте его! Но хорватский народ не допустит, чтобы его короля повесили; нет короля, который не мог бы быть лучше, но всего лучше, если вообще нет никакого короля! Да здравствует анархия!
— Сейчас, по крайней мере, меня никто не может упрекнуть,— сквозь зубы говорит Рашула, взглянув на Юришича,— что это я подбил его провозгласить себя королем, хи-хи-хи!
Известие, что Петкович напал на портрет императора — а может быть, не на портрет, а на воображаемого живого государя? — заставило Юришича внутренне содрогнуться; слишком поздно этот рыцарь любви и всепрощения начал ненавидеть, слишком поздно!
На Рашулу он даже не взглянул. Но зачем Рашула подвинул топор, на который Петкович засмотрелся перед тем, как отправиться к начальнику тюрьмы? Специально, чтобы возбудить Петковича? Но кажется, Петкович равнодушен к топору. Однако Юришич прячет его, а сам, вопросительно смотрит на Рашулу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108