Впереди весна, боялись эпидемии. На работы выходили все — там давали пайку хлеба и вволю горячего
густого супа из концентратов.
...Вот куда завел меня разговор с Иваном Порфирьевичем. А он уже не видел этого Сталинграда. Лежал госпитале в городе Энгельсе с ранением бедра. Ему шел двадцать третий, а мне пятнадцатый. Тогда эта разница в годах казалась невероятно большой. А сейчас мы сравнялись. Говорим о наших детях и внуках, которым не довелось все это видеть и пережить, и радуемся за них.
— Какое же это несчастье, война...— вздыхает Русакович.— Какое несчастье... Только тот и может понять, кто прошел через нее...
Мы расстались с Иваном Порфирьевичем. Потом от него долго не было письма. Начал волноваться. Вспомнил его слова: «Хворести стали одолевать. Война-то, она нам боком выходит...» Написал письмо учителю и капитану в отставке в белорусское местечко Старобин. Обрадовался, когда пришел ответ.
«...С приветом к Вам Иван Порфирьевич. Прошу Вас простить меня за долгое молчание. Не было времени написать.
Из Москвы уезжал поздно вечером, даже позвонить Вам не решился. Я еще раз заезжал в Смоленск и, приехавши домой, занялся ремонтом квартиры. Только вчера закончил, а теперь начинается учебный год.
Все время вспоминаю наши беседы. Я и сейчас будто с Вами говорю, вспоминаю сражения на Волге. Перебираю дни, людей, героев, защитников Сталинграда. Из-за давности и сильных боев многое забылось. Но рассказал я Вам не все.
Вспомнил одно сражение нашей артиллерии и минометов— 19 ноября 1942 года. В этот памятный день для всех нас, защитников, моя минометная рота вела сокрушительный огонь. Те, кто находился в стрелковых окопах, видели, как крушилась оборона врага, как летели вверх укрепления, его техника и живая сила.
Я уже Вам говорил, что для нас, защитников города, дороже были патроны и гранаты, чем кусок хлеба, в котором тоже нуждались. Но мы крепко знали, что отступать больше некуда, и наш клич был один: «Умрем, но не отступим. На той стороне Волги для нас земли нет!»
Вы расспрашивали меня про людей, свершивших подвиги. Что касается героев, то каждый защитник Сталинграда — герой, где бы он ни находился. Гибли люди везде: и в окопах, и на берегу Волги, где были переправы, и в хозподразделениях... Всюду проявляли героизм. Я это пишу Вам, потому что сам все пережил. До Сталинграда и после него прошел много боев. Был ранен и контужен пять раз, но Сталинградское сражение никогда не забуду... И я горжусь, что моей родной 284-й дивизии и лично мне в ее рядах выпала такая честь в тяжелое время для нашей Родины стоять на самом ее остром рубеже.
Может быть, что не так я пишу, но Вы простите меня. Вспоминая, очень сильно волнуюсь. Пошел мне шестидесятый год, последний год моей работы... Я тружусь в школе уже двадцать семь лет. Своим ученикам много рассказываю о боях и особенно про Сталинград. Слушатели у меня благодарные. Они сами будущие солдаты, и, попадая в ряды Советской Армии, многие мои воспитанники становятся отличниками боевой и политической подготовки. Немало моих учеников окончили военные училища и посвятили свою жизнь армии. Да и мои сыновья прошли через нее. Двое уже отслужили отличниками в армии, а последний, Александр, как я Вам рассказывал, служит второй год на границе, и тоже о нем хорошие отзывы командования.
Может бьггь, Вам доведется кого встретить из нашей дивизии или 1047-го стрелкового полка и родного 1-го батальона. Хотя и давнее время, но передайте от меня моим боевым друзьям самый горячий привет. Кланяйтесь им низко. Все же я надеюсь, что в ближайшее время Вы побываете на моей родине. Здесь новый город шахтеров... Вам будет хороший материал. Сочетая его с тем, что я Вам говорил в Москве и пишу в письмах, Вы можете написать про моих земляков. Так что я ожидаю Вас, Сядете любимым гостем.
Вы тоже пережили немало в Сталинграде, и мы все, кто там был в это тяжелое время, считаемся сталинградцами. Мы все, как братья.
Затем до свидания, крепко жму Вашу руку и желаю всего хорошего в жизни и в Вашем творческом труде.
Русакович И. П. 26 августа 1979 года».
Позже мы еще несколько лет переписывались с Иваном Порфирьевичем, но встречи наши оборвались. Хотя и пообещал я побывать в его обновленном Старобине, а не довелось. Был в Минске, а до этого городка не добрался, дела спешные закружили. Проезжал через Москву и Иван Порфирьевич, да не удалось и ему заглянуть ко мне. «Спешил с вокзала на вокзал, дети и внуки ждали»,— написал он мне в письме.
Так прошло больше трех лет, и мы обменивались только открытками к праздникам, в которых сообщали друг другу, что «пока живы-здоровы», да ругали суету «быстротечного времени», из-за чего некогда и повидаться.
И вдруг в конце января 1983 года Иван Порфирьевич Русакович появился в Москве, да не один.
Порог они переступили шумно, с наигранной смелостью, и видно было, что эта неестественность поведения двух пожилых людей, которым за шестьдесят,— продолжение их стеснительности и робости.
— Я тут со своим товарищем-фронтовичком... На сорокалетие в Волгоград едем...— Певучий выговор Ивана Порфирьевича Русаковича я узнал раньше, чем самого моего белорусского друга. Округлые, как голыши, слова все так же перекатывались в щербатом рту Ивана Порфирьевича, а я растроганно смотрел на его почерневшее и исхудавшее лицо, высохшую и уменьшившуюся, как у подростка, фигуру и чувствовал, что во мне поднимается боль. Как же быстро состарился этот человек, как неудержимо стареют и уходят от нас его сверстники-фронтовики!
Мою тревогу, видно, замечает и сам Иван Порфирьевич, и, когда проходят первые суетные минуты встречи и знакомства с его «товаркщем-фронтовичком», бывшим учителем, директором школы, заведующим роно Николаем Иосифовичем Толпеко, человеком степенным, сдержанным и, кажется, ни в чем не похожим на Русаковича, когда мы уже сидим за столом и поднимаем по первой рюмке за их поездку в мой родной Сталинград, Иван Порфирьевич все так же шумно говорит:
- А чего ты хочешь? (Это его «ты» относится не ко мне, не к его товарищу, а к кому-то невидимому, кто не знает того, что знаем мы.) Нас, фронтовиков, скоро будут на этом свете с фонарями разыскивать. Через десяток лет по пальцам считать будут...
Впалые щеки Русаковича чуть порозовели, глаза зажглись, и сейчас, как и в нашу первую встречу, после долгой переписки, когда мы с Иваном Порфирьевичем выясняли подробности и детали боев осенью и зимой сорок второго и сорок третьего годов, я опять думаю об этом состарившемся человеке и о бравом двадцатилетнем кадровом командире Красной Армии с двумя кубарями в петлицах, уже до Сталинграда дважды раненном, а здесь, в боях на Мамаевом кургане, в Банном овраге, на Метизном заводе и в других горячих точках города, командовавшем ротой, состав которой, как говорит сам Русакович, «постоянно опускался ниже нулевой отметки».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
густого супа из концентратов.
...Вот куда завел меня разговор с Иваном Порфирьевичем. А он уже не видел этого Сталинграда. Лежал госпитале в городе Энгельсе с ранением бедра. Ему шел двадцать третий, а мне пятнадцатый. Тогда эта разница в годах казалась невероятно большой. А сейчас мы сравнялись. Говорим о наших детях и внуках, которым не довелось все это видеть и пережить, и радуемся за них.
— Какое же это несчастье, война...— вздыхает Русакович.— Какое несчастье... Только тот и может понять, кто прошел через нее...
Мы расстались с Иваном Порфирьевичем. Потом от него долго не было письма. Начал волноваться. Вспомнил его слова: «Хворести стали одолевать. Война-то, она нам боком выходит...» Написал письмо учителю и капитану в отставке в белорусское местечко Старобин. Обрадовался, когда пришел ответ.
«...С приветом к Вам Иван Порфирьевич. Прошу Вас простить меня за долгое молчание. Не было времени написать.
Из Москвы уезжал поздно вечером, даже позвонить Вам не решился. Я еще раз заезжал в Смоленск и, приехавши домой, занялся ремонтом квартиры. Только вчера закончил, а теперь начинается учебный год.
Все время вспоминаю наши беседы. Я и сейчас будто с Вами говорю, вспоминаю сражения на Волге. Перебираю дни, людей, героев, защитников Сталинграда. Из-за давности и сильных боев многое забылось. Но рассказал я Вам не все.
Вспомнил одно сражение нашей артиллерии и минометов— 19 ноября 1942 года. В этот памятный день для всех нас, защитников, моя минометная рота вела сокрушительный огонь. Те, кто находился в стрелковых окопах, видели, как крушилась оборона врага, как летели вверх укрепления, его техника и живая сила.
Я уже Вам говорил, что для нас, защитников города, дороже были патроны и гранаты, чем кусок хлеба, в котором тоже нуждались. Но мы крепко знали, что отступать больше некуда, и наш клич был один: «Умрем, но не отступим. На той стороне Волги для нас земли нет!»
Вы расспрашивали меня про людей, свершивших подвиги. Что касается героев, то каждый защитник Сталинграда — герой, где бы он ни находился. Гибли люди везде: и в окопах, и на берегу Волги, где были переправы, и в хозподразделениях... Всюду проявляли героизм. Я это пишу Вам, потому что сам все пережил. До Сталинграда и после него прошел много боев. Был ранен и контужен пять раз, но Сталинградское сражение никогда не забуду... И я горжусь, что моей родной 284-й дивизии и лично мне в ее рядах выпала такая честь в тяжелое время для нашей Родины стоять на самом ее остром рубеже.
Может быть, что не так я пишу, но Вы простите меня. Вспоминая, очень сильно волнуюсь. Пошел мне шестидесятый год, последний год моей работы... Я тружусь в школе уже двадцать семь лет. Своим ученикам много рассказываю о боях и особенно про Сталинград. Слушатели у меня благодарные. Они сами будущие солдаты, и, попадая в ряды Советской Армии, многие мои воспитанники становятся отличниками боевой и политической подготовки. Немало моих учеников окончили военные училища и посвятили свою жизнь армии. Да и мои сыновья прошли через нее. Двое уже отслужили отличниками в армии, а последний, Александр, как я Вам рассказывал, служит второй год на границе, и тоже о нем хорошие отзывы командования.
Может бьггь, Вам доведется кого встретить из нашей дивизии или 1047-го стрелкового полка и родного 1-го батальона. Хотя и давнее время, но передайте от меня моим боевым друзьям самый горячий привет. Кланяйтесь им низко. Все же я надеюсь, что в ближайшее время Вы побываете на моей родине. Здесь новый город шахтеров... Вам будет хороший материал. Сочетая его с тем, что я Вам говорил в Москве и пишу в письмах, Вы можете написать про моих земляков. Так что я ожидаю Вас, Сядете любимым гостем.
Вы тоже пережили немало в Сталинграде, и мы все, кто там был в это тяжелое время, считаемся сталинградцами. Мы все, как братья.
Затем до свидания, крепко жму Вашу руку и желаю всего хорошего в жизни и в Вашем творческом труде.
Русакович И. П. 26 августа 1979 года».
Позже мы еще несколько лет переписывались с Иваном Порфирьевичем, но встречи наши оборвались. Хотя и пообещал я побывать в его обновленном Старобине, а не довелось. Был в Минске, а до этого городка не добрался, дела спешные закружили. Проезжал через Москву и Иван Порфирьевич, да не удалось и ему заглянуть ко мне. «Спешил с вокзала на вокзал, дети и внуки ждали»,— написал он мне в письме.
Так прошло больше трех лет, и мы обменивались только открытками к праздникам, в которых сообщали друг другу, что «пока живы-здоровы», да ругали суету «быстротечного времени», из-за чего некогда и повидаться.
И вдруг в конце января 1983 года Иван Порфирьевич Русакович появился в Москве, да не один.
Порог они переступили шумно, с наигранной смелостью, и видно было, что эта неестественность поведения двух пожилых людей, которым за шестьдесят,— продолжение их стеснительности и робости.
— Я тут со своим товарищем-фронтовичком... На сорокалетие в Волгоград едем...— Певучий выговор Ивана Порфирьевича Русаковича я узнал раньше, чем самого моего белорусского друга. Округлые, как голыши, слова все так же перекатывались в щербатом рту Ивана Порфирьевича, а я растроганно смотрел на его почерневшее и исхудавшее лицо, высохшую и уменьшившуюся, как у подростка, фигуру и чувствовал, что во мне поднимается боль. Как же быстро состарился этот человек, как неудержимо стареют и уходят от нас его сверстники-фронтовики!
Мою тревогу, видно, замечает и сам Иван Порфирьевич, и, когда проходят первые суетные минуты встречи и знакомства с его «товаркщем-фронтовичком», бывшим учителем, директором школы, заведующим роно Николаем Иосифовичем Толпеко, человеком степенным, сдержанным и, кажется, ни в чем не похожим на Русаковича, когда мы уже сидим за столом и поднимаем по первой рюмке за их поездку в мой родной Сталинград, Иван Порфирьевич все так же шумно говорит:
- А чего ты хочешь? (Это его «ты» относится не ко мне, не к его товарищу, а к кому-то невидимому, кто не знает того, что знаем мы.) Нас, фронтовиков, скоро будут на этом свете с фонарями разыскивать. Через десяток лет по пальцам считать будут...
Впалые щеки Русаковича чуть порозовели, глаза зажглись, и сейчас, как и в нашу первую встречу, после долгой переписки, когда мы с Иваном Порфирьевичем выясняли подробности и детали боев осенью и зимой сорок второго и сорок третьего годов, я опять думаю об этом состарившемся человеке и о бравом двадцатилетнем кадровом командире Красной Армии с двумя кубарями в петлицах, уже до Сталинграда дважды раненном, а здесь, в боях на Мамаевом кургане, в Банном овраге, на Метизном заводе и в других горячих точках города, командовавшем ротой, состав которой, как говорит сам Русакович, «постоянно опускался ниже нулевой отметки».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16