Это вроде постулата: одинок не тот, кто один, а тот, кто себя одиноким чувствует. Я так и не сумел сделать ничего путного для Камилла, по крайней мере в главном: избавить его от чувства, что с ним поступили несправедливо. Когда-то Гейниц подставил мне подножку — именно в истории с Камиллом, — и хотя потом он в этом сознался, а может, именно поэтому, он с тех пор меня не любит. Ивонна корректна со мной, но у нее иные заботы, чем думать о своей принадлежности к какому-то фиктивному семейству. Теперь, после стольких лет, могу тебе признаться: уж коли не было у меня своих детей — Гинек, как тебе известно, был не мой сын, а Шарлотты, — я тогда, после нашего
героического приключения, вбил себе в голову дурацкую мысль: втайне усыновить вас. Но ты ведь давно это знаешь— ты первая втайне же взяла меня в отцы, хотя именно ты...
— Что— именно я?
Крчма пожал плечами, словно ее вопрос — наивная провокация, а мы ведь оба давно знаем, Мишь... И он вылил ей в бокал остатки вина, оставив себе лишь несколько капель.
— Еще бутылки у вас нет?
— Конечно, есть. Я не забыл, как ты пьешь, когда войдешь во вкус...
Бокалы наполнили снова, и Мишь выпила, как путник в Сахаре.
— Вот вы заподозрили, что у меня короткая память, а она у меня лучше вашей. Будто вы ничего путного не сделали для Семерки! Начнем хотя бы с того же Гейни-ца — двадцать лет назад... Помните, как тогда похолодало после грозы и к утру вокруг Збойницкой хаты выпал снег? Ведь мальчишка замерз бы! Спасти вроде бы между прочим жизнь человеку — это для вас ничего путного, да?! Возможно, вы спасли еще и научную карьеру Мариа-на, что дало ему возможность получить Государственную премию: не вытащили б его тогда из той неприятности с... — как ее звали, ту несчастную девчонку? Надей? — пришлось бы Мариану уйти из института, и еще вопрос, сумел ли бы он уцепиться где-нибудь без Мерварта. Или та великолепная авантюра с Камиллом — вернуть его в те годы в университет! И не ваша вина, что позднее он сам все испортил и снова вылетел...
— Зачем ты все это говоришь? Хочешь, чтоб приматор Праги вручил мне часы, какими награждают спасателей?
— Все это я говорю, скорее, для себя самой, потому что мне это доставляет радость. И я далеко еще не кончила. В отплату за подножку, которую Гейниц подставил Камиллу и вам, вы спасли его, а ведь Гонзу могли выгнать со стройки, и сегодня он наверняка не был бы заместителем директора по финансовым вопросам крупного строительного треста! И Пирк вряд ли сидел бы сейчас в министерстве, если б вы не заставили его окончить вуз. И Ивонна до сих пор маялась бы где-то во Франкфурте и к этому времени, быть может, лишилась бы даже места барменши...
— Не понимаю, к чему разогревать старую похлебку: я давно обо всем забыл*
— Я обязана об этом говорить, потому что больше всего вы сделали для меня.
— Кукольные фильмы ты снимала бы и без меня: талант — вроде буйного африканского растения, что прорастает даже сквозь кирпичные стены, его ничем не истребишь.
Мишь осушила бокал до дна,
— Я говорю не о куклах, в общем, я..,
Почему она так внезапно оборвала себя, почему смотрит на меня так сосредоточенно, как бы другими глазами— я-то хорош со своим маскарадом, с ухищрениями выглядеть моложе... Глупость какая, теперь она, конечно, заметила мои жалкие попытки, женщины зорки на такие дела, и она уже изрядно выпила, теперь вот не удержится, расхохочется...
— ...В общем, я пришла спросить: не возьмете ли вы меня замуж.
Крчма оцепенел. Нет, это не шутка и не развязная болтовня за второй бутылкой, интуиция мне напрочь отказала, может, от этого так горячо сжимается сердце — головокружительная слабость, и ликующая гордость, и сразу — провал страха, странно, какую смесь противоречивых ощущений несет с собой крутая волна счастья. Моя безумная, робкая, неосуществимая никогда мечта, мечта двадцатилетней давности — или больше, как знать? Тайный, грешный трепет сердца к ученице... Учитель, быть может, строго запретил его себе, вычеркнул из своей жизни. И только через три года, по окончании школы...
Но сейчас, вот в эту минуту, у меня есть основание стыдиться и злиться на себя; две неожиданные слезинки, скатившиеся в подкрашенные усы, — какой позор для старого мужчины, не знаю, как они посмели брызнуть, неудержимые, и непонятно от чего — одна-то, наверное, от счастья, а другая — от бездонной печали...
Он поцеловал руку Миши — не в ладонь, как делывал иногда прежде, украдкой, по-воровски, — но с трагическим достоинством; так, быть может, целовали мужчины руку любимым своим на гибнущем «Титанике», прежде чем насильно передать их в спасательные шлюпки, где место было только для женщин.
— Благодарю, Мишь, давняя моя любовь, — после долгого молчания заговорил он. — Но бывают неприемлемые жертвы, а то, что ты мне предлагаешь, — не что иное, как жертва с твоей стороны. Попробую быть честным сам с собой: я не Гёте, а ты — не Ульрика фон Леветцов,,.
— Вот это верно: через неделю мне стукнет сорок два, — возразила Мишь, отнюдь не пытаясь принять легкий тон,
— Стало быть, впереди у тебя половина жизни, и хочу верить —лучшая половина; у меня же — последняя десятая часть. Я не смог бы стать достойным партнером тебе — недужная старость не бывает достойной. Конец жизни обычно жалок, приземлен, унизителен, и тягостность своего бессилия не следует переносить на других: делить следует только радость. Мне нечего было бы дать тебе, потому что дарить можно счастье, а не свои страдания. Мне просто совесть не позволяет превратить тебя в самаритянку.
— Вам страшно, пан профессор, а я-то всегда считала вас смелым.
— У меня куча слабостей, Мишь, но страх — не главная из них. В молодости я вступал в драки даже против более сильных противников — пан Понделе вам кое-что рассказывал об этом на наших вечерах. И на фронте я под огнем полез за раненым к колючей проволоке, причем даже не был с ним знаком, — так что...
Она смотрела ему в глаза неподвижным взглядом.
— А может быть, громче всего теперь во мне говорит эгоизм: ты была постоянной мечтой всей моей жизни, и я не хочу менять ее на непостоянство безответственного эксперимента...
— Теперь я все равно не буду больше вашей мечтой. И это прозвучало вдруг неопровержимой истиной:
Мишь права, я только что проиграл ее. Никогда не смогу отыграть ее обратно, вдохновительницу лучших моих побуждений...
Мишь уходила; не казалась ни задетой, ни оскорбленной, только печаль в глазах да отрезвившееся сожаление. Не поцеловала его на прощанье, как сделала бы раньше, просто пожала руку, в этом крепком пожатии была по-прежнему дружба, но с одним новым бескрылым словечком: уже только дружба.
— Не знаю, поймешь ли ты: не сумел я предать свои жизненные принципы — и вот сегодня убил себя, — сказал он еще в дверях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40