И мы не знали, как их развести.
Дед Магула был человеком, спасшим нашу хату.
Зима выдалась лютая. Печку мама топила щедро, чтобы мы все не померзли и не захворали. Было где-то около полуночи, когда вдруг из дымовой трубы упали на припечек горящие угли. На маме лица не было: глянула в дымоход и увидала, что он горит. Горит в середке — плетеный был, из жердин, и вымазанный глиной. Как видно, глина облупилась, осыпалась, жердины прогрелись и занялись огнем.
Мама не стала кричать, бить тревогу — верно, боялась нас перепугать. В чем была выскочила из хаты. Прибежал запыхавшийся, переполошенный дед Фанага. Взобрался на чердак, долго там топотал. Мама носила ему воду. Огонь погасили. Счастье, что пожар дал о себе знать в самом начале. Счастье, что глина осыпалась только в середке дымохода. Коли бы с краю — огонь мог охватить стропила, крышу...
В ту ночь мы мерзли. Меньших мама по укрывала всем тряпьем, какое только могла собрать, старшие жались друг к дружке, чтоб как-нибудь согреться.
Мама была напугана и долго не засыпала. Верно, одна она хорошо понимала, что могло статься с нами в ту ночь. Мне было ужасно холодно, зубы стучали как в лихорадке. Мама гладила меня по голове и приказывала забыть про все страхи и заснуть. А сон не приходил...
Без огня наша хата стала какой-то неприветливой, холодной, как будто кем-то обворованной.
Утром дед Магула пришел, чтобы навести порядок. Прорубил круг дымохода доски в потолке, обложил отверстие саманом, обмазал глиной. Долго колдовал и с самим дымоходом. Задымленный, запыленный, заморенный работой, он показался нам необычно приветливым и добрым. Мы уже думали, что больше никогда не будем лазать в сад к нему за подснежниками, что не позаримся на игрушки с того дерева, что росло у него над хатой. Долго он умывался, мыл руки, лицо, мама сама сливала ему теплую воду из горшочка перед порогом хаты во дворе, сама подавала конопляный чистый рушник. Неторопливо растирал распаренное лицо, узловатые тяжелые руки. Когда отдал маме рушник, она позвала его в хату. Зашел. Я внимательно приглядывался к нашему доброму соседу. Он теперь казался мне совсем не таким, каким был до пожара. Большое лицо с длинными вислыми усами было словно из меди вырезано: летний загар через всю долгую зиму держался. Недаром дед целыми неделями косил травы на половинах, оставался до глубокой весны с животиной.
Мама налила большую кружку цельного молока и пригласила деда Магулу к столу. Надо ж было хоть чем ничем угостить благодетеля, и разве ж могло прийти на ум, что не молоком — горилкою гоже было попотчевать? Нет, не горилкой! Нет на свете краше угощения, чем кружка вкусного молока! Да еще для такого «пожарника», каким был дед Дмитро Магула!
Утирая губы рукавом, дед поблагодарил и сокрушенно проговорил:
— Остерегайся, Василина, огня!.. Огонь страшней воды... После потопа еще кое-что найдешь, после огня — серый пепел...
Она росла под окном у нашего соседа Юры Рарича. Хозяина усадьбы с шелковицей звали еще Писариком. Почему именно такое канцелярское прозвище у нашего соседа было, мы не знали. Может, в наследство перешло от деда-прадеда... А может, кто-то когда-то в роду старых Раричей и зарабатывал себе на хлеб, корпя над бумагами. У самого же Юры Рарича были сыны и
дочки, однако ни канцеляристов, ни деловодов в семье не было, сам же он и собственного имени написать не мог.
Молчаливый и суровый, с вечно опущенной головой, высокий и сутуловатый, дед Рарич был точь-в-точь разбойник. Не помню, чтоб он говорил — только кричал. Стоило только козе перескочить через межу на дедово поле, как слышался грозный от хаты окрик. Мы тут же бежали за козой и заворачивали ее на свое поле. Верно, через эту дедову суровость и бабуся Раричка нестарой еще подалась в монастырь, стала монашкой.
Дедова хата стояла в заболоченной низинке при дороге, недалеко от нашего участка и всегда была наглухо заперта. Были у деда наделы да выгоны на околицах села, там он пас скотину, косил траву и сушил сено на межинах, по кошарам, выращивая кой-какой урожай. На подворье он возвращался поздней осенью. А до тех пор хозяйничали тут невестки да дедовы дочки; окучивали на ниве картошку и кукурузу. Но все равно мы опасались деда Юры. Он как будто из-под земли выныривал и кричал во все горло на детвору, как только кто-нибудь ступал на его участок.
А как же манила нас дедова шелковица. Нигде другого такого дерева не было, и сама необычайность его ягод была для нас неотразимо привлекательной.
Только поспеют ягоды — большие, продолговатые и вправду сладкие и сочные, — часами сторожили мы у дедовой изгороди, чтобы ими полакомиться.
Желание поесть шелковицы было так велико, что мы попросту забывались, ничто нас уже не могло удержать. Прыгали через огорожу, собирали ягоды, вытаптывая лук, чеснок, морковку... Приходя на воскресенье в село с сенокоса, дед, правда, виновных не искал, с соседями не ссорился.
Одной весной дед шелковицу срубил. Долго сочился пень густою красною сукровицей. Это земля давала силу корню, а силе той некуда было деваться. Потом порос пень молодыми побегами, и мы уже думали, что минет время — и снова станет родить шелковица... Да нет! Дед Юра и ветки обломал...
Прошли года и даже следа от удивительного дерева на околице не осталось... Того самого дерева, что дивом выросло на усадьбе деда Рарича, что открылось нам в детстве такой печальной загадкой.
НАНАШКА
На диво ласковы и мягки те слова: «нанашка», «нанашко». Не крестный отец, не крестная мать, а именно «нанашко» и «нанашка». Что-то в них от ласковых, сердечных, таких для нашей певучей речи характерных слов — «мама», «неня».
Но уж извините, совсем не все равно, у кого какая нанашка! Если настоящая — добрая и заботливая, с теплом материнского сердца и щедрости, — ею всегда гордятся. Всегда помнят, что на свете не одна только родная мама и родной отец, а еще кто-то, совсем-совсем близкий и дорогой, кому можно и многое доверить, и вверить то, что в самой глубине души таится... Вот почему с давних времен в каждом селе на Верховине на- нашками были лучшие, достойнейшие люди. А тех, у кого была худая слава, кто возлюбил корчму и на чужое зарился, никто и никогда в нанашки не приглашал.
Стройная, чернявая, всегда с печальными глазами, моя нанашка Василина Рущачка жила при том ручье, через который много лет ходил я в сельскую школу. Все лето напролет алели на крыльце моей нанашки цветы. Они украшали хату и осенью. По воскресеньям и в праздники ходила нанашка в красиво вышитой сорочке, вышивала, как мало кто в селе. Такую же белую вышитую сорочку принесла она и мне.
Стою на столе. Меня одевают. Так, непременно на столе, всегда одевали крестников, и, верно, обычай этот шел от давнего поверья:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Дед Магула был человеком, спасшим нашу хату.
Зима выдалась лютая. Печку мама топила щедро, чтобы мы все не померзли и не захворали. Было где-то около полуночи, когда вдруг из дымовой трубы упали на припечек горящие угли. На маме лица не было: глянула в дымоход и увидала, что он горит. Горит в середке — плетеный был, из жердин, и вымазанный глиной. Как видно, глина облупилась, осыпалась, жердины прогрелись и занялись огнем.
Мама не стала кричать, бить тревогу — верно, боялась нас перепугать. В чем была выскочила из хаты. Прибежал запыхавшийся, переполошенный дед Фанага. Взобрался на чердак, долго там топотал. Мама носила ему воду. Огонь погасили. Счастье, что пожар дал о себе знать в самом начале. Счастье, что глина осыпалась только в середке дымохода. Коли бы с краю — огонь мог охватить стропила, крышу...
В ту ночь мы мерзли. Меньших мама по укрывала всем тряпьем, какое только могла собрать, старшие жались друг к дружке, чтоб как-нибудь согреться.
Мама была напугана и долго не засыпала. Верно, одна она хорошо понимала, что могло статься с нами в ту ночь. Мне было ужасно холодно, зубы стучали как в лихорадке. Мама гладила меня по голове и приказывала забыть про все страхи и заснуть. А сон не приходил...
Без огня наша хата стала какой-то неприветливой, холодной, как будто кем-то обворованной.
Утром дед Магула пришел, чтобы навести порядок. Прорубил круг дымохода доски в потолке, обложил отверстие саманом, обмазал глиной. Долго колдовал и с самим дымоходом. Задымленный, запыленный, заморенный работой, он показался нам необычно приветливым и добрым. Мы уже думали, что больше никогда не будем лазать в сад к нему за подснежниками, что не позаримся на игрушки с того дерева, что росло у него над хатой. Долго он умывался, мыл руки, лицо, мама сама сливала ему теплую воду из горшочка перед порогом хаты во дворе, сама подавала конопляный чистый рушник. Неторопливо растирал распаренное лицо, узловатые тяжелые руки. Когда отдал маме рушник, она позвала его в хату. Зашел. Я внимательно приглядывался к нашему доброму соседу. Он теперь казался мне совсем не таким, каким был до пожара. Большое лицо с длинными вислыми усами было словно из меди вырезано: летний загар через всю долгую зиму держался. Недаром дед целыми неделями косил травы на половинах, оставался до глубокой весны с животиной.
Мама налила большую кружку цельного молока и пригласила деда Магулу к столу. Надо ж было хоть чем ничем угостить благодетеля, и разве ж могло прийти на ум, что не молоком — горилкою гоже было попотчевать? Нет, не горилкой! Нет на свете краше угощения, чем кружка вкусного молока! Да еще для такого «пожарника», каким был дед Дмитро Магула!
Утирая губы рукавом, дед поблагодарил и сокрушенно проговорил:
— Остерегайся, Василина, огня!.. Огонь страшней воды... После потопа еще кое-что найдешь, после огня — серый пепел...
Она росла под окном у нашего соседа Юры Рарича. Хозяина усадьбы с шелковицей звали еще Писариком. Почему именно такое канцелярское прозвище у нашего соседа было, мы не знали. Может, в наследство перешло от деда-прадеда... А может, кто-то когда-то в роду старых Раричей и зарабатывал себе на хлеб, корпя над бумагами. У самого же Юры Рарича были сыны и
дочки, однако ни канцеляристов, ни деловодов в семье не было, сам же он и собственного имени написать не мог.
Молчаливый и суровый, с вечно опущенной головой, высокий и сутуловатый, дед Рарич был точь-в-точь разбойник. Не помню, чтоб он говорил — только кричал. Стоило только козе перескочить через межу на дедово поле, как слышался грозный от хаты окрик. Мы тут же бежали за козой и заворачивали ее на свое поле. Верно, через эту дедову суровость и бабуся Раричка нестарой еще подалась в монастырь, стала монашкой.
Дедова хата стояла в заболоченной низинке при дороге, недалеко от нашего участка и всегда была наглухо заперта. Были у деда наделы да выгоны на околицах села, там он пас скотину, косил траву и сушил сено на межинах, по кошарам, выращивая кой-какой урожай. На подворье он возвращался поздней осенью. А до тех пор хозяйничали тут невестки да дедовы дочки; окучивали на ниве картошку и кукурузу. Но все равно мы опасались деда Юры. Он как будто из-под земли выныривал и кричал во все горло на детвору, как только кто-нибудь ступал на его участок.
А как же манила нас дедова шелковица. Нигде другого такого дерева не было, и сама необычайность его ягод была для нас неотразимо привлекательной.
Только поспеют ягоды — большие, продолговатые и вправду сладкие и сочные, — часами сторожили мы у дедовой изгороди, чтобы ими полакомиться.
Желание поесть шелковицы было так велико, что мы попросту забывались, ничто нас уже не могло удержать. Прыгали через огорожу, собирали ягоды, вытаптывая лук, чеснок, морковку... Приходя на воскресенье в село с сенокоса, дед, правда, виновных не искал, с соседями не ссорился.
Одной весной дед шелковицу срубил. Долго сочился пень густою красною сукровицей. Это земля давала силу корню, а силе той некуда было деваться. Потом порос пень молодыми побегами, и мы уже думали, что минет время — и снова станет родить шелковица... Да нет! Дед Юра и ветки обломал...
Прошли года и даже следа от удивительного дерева на околице не осталось... Того самого дерева, что дивом выросло на усадьбе деда Рарича, что открылось нам в детстве такой печальной загадкой.
НАНАШКА
На диво ласковы и мягки те слова: «нанашка», «нанашко». Не крестный отец, не крестная мать, а именно «нанашко» и «нанашка». Что-то в них от ласковых, сердечных, таких для нашей певучей речи характерных слов — «мама», «неня».
Но уж извините, совсем не все равно, у кого какая нанашка! Если настоящая — добрая и заботливая, с теплом материнского сердца и щедрости, — ею всегда гордятся. Всегда помнят, что на свете не одна только родная мама и родной отец, а еще кто-то, совсем-совсем близкий и дорогой, кому можно и многое доверить, и вверить то, что в самой глубине души таится... Вот почему с давних времен в каждом селе на Верховине на- нашками были лучшие, достойнейшие люди. А тех, у кого была худая слава, кто возлюбил корчму и на чужое зарился, никто и никогда в нанашки не приглашал.
Стройная, чернявая, всегда с печальными глазами, моя нанашка Василина Рущачка жила при том ручье, через который много лет ходил я в сельскую школу. Все лето напролет алели на крыльце моей нанашки цветы. Они украшали хату и осенью. По воскресеньям и в праздники ходила нанашка в красиво вышитой сорочке, вышивала, как мало кто в селе. Такую же белую вышитую сорочку принесла она и мне.
Стою на столе. Меня одевают. Так, непременно на столе, всегда одевали крестников, и, верно, обычай этот шел от давнего поверья:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21