Подойдя еще ближе, он увидел, что плечи ее содрогаются: она плакала, уткнувшись в землю. Он ведь знал, он хорошо знал, что она менее значительное существо, чем он и брат; и все же она была их старшая сестра, и жалость ударила его в сердце. Сам же Нонни теперь плакал гораздо реже, особенно с прошлого лета,— скоро он будет уже совсем взрослым. Он окликнул Аусту. Она вздрогнула, села и краем платья отерла слезы, но они текли все сильнее и сильнее.
— Отчего ты ревешь? — удивился он.
— Ни от чего,— сказала она, всхлипнув.
— Что-нибудь потеряла? — спросил мальчик.
— Да,— ответила Ауста.
— А что же именно?
— Ничего.
— Нечего тебе реветь,— говорит мальчик.
— Вовсе я не реву,— отвечает она, а слезы все текут.
— Отец обидел?
— Да. '
— Что он сказал?
— Ничего.
— Он тебя побил?
— Да, однажды. Давно, очень давно. Это не важно. Я уже забыла об этом. Нет, он вовсе и не побил меня.
— Так отчего же ты плачешь? Тебе чего-нибудь очень хочется?
И она отвечает жадно, задыхаясь:
— Да! — и разражается бурным плачем.
— Чего? — спрашивает он.
— Не знаю, не знаю! — II она продолжает отчаянно плакать.
— Соула, милая, ну скажи мне. Может, я тебе добуду это самое, когда вырасту.
— Ты ничего не понимаешь. Ты еще такой маленький... Никто этого не понимает. Я сама этого не понимаю, хотя и думаю об этом днем и ночью.
— Скажи, это потому, что ты не такая, Как мы, мальчики? — г капал он, полный сочувствия, зная, что сейчас они касаются самых сокровенных тайн человеческого тела, на которые даже намекать не принято. Может быть, это и нехорошо с его стороны, но слово сорвалось у него с губ.
— Да,— подумав, тихо ответила она в отчаянии.
— Неважно, Соула, дорогая,— прошептал он с твердым намерением утешить ее и потрепал ее по щеке.— Никто об этом не узнает. Я никому не скажу. Я попрошу Гвендура, чтобы он тоже никому не говорил.
— Значит, ты знаешь? — спросила Ауста, выпустив из рук подол, и посмотрела прямо в глаза брату.— Ты знаешь?
— Нет, Соула, милая, я ничего не знаю. Я не подсматривал. Но это не важно. Все равно это не поможет. И когда я вырасту и построю дом в другой стране, я возьму тебя к себе, и ты будешь есть картошку.
— Картошку? А для чего мне картошка?
— Ну, это как в Библии...
— В Библии не говорится про картошку.
— Я имею в виду то, что та женщина ела.
— Не надо мне того, о чем говорится в Библии,— сказала Ауста, глядя в пространство опухшими от слез глазами.— Бог... он враг души...
Мальчик вдруг спросил ее:
— Скажи, Соула, когда учитель нам велел гадать зимой, что ты загадала?
Соула испытующе посмотрела на него; в эту минуту она сильней обычного косила,— как всегда, когда плакала. Опустив веки, она начала пощипывать стебли травы.
— А ты никому не скажешь?
— Нет, никому. Так чего же ты пожелала?
— Любви,— ответила она и снова разразилась плачем, повторяя сквозь рыдания: — Любви, любви, любви...
— Что это такое?
Она упала на траву, плечи ее тряслись от рыданий, как тогда, ко1 да он подошел к ней.
— Я хочу умереть. Умереть, умереть...
Оп знал, чем помочь такому горю, и тихонько сел около травы, такую свежую; и струны, скрытые в его груди, и запели.
Впервые он заглянул в лабиринт человеческой души. Ему еще трудно было понять ее, но важно было то, что он чувствовал и страдал вместе с ней. Много, много позже он воскресил это воспоминание в песне — прекраснейшей песне, какую знал мир.
Понять, как беззащитна душа, понять борьбу между двумя противоположными силами души — это еще не источник, из которого рождается песня. Источник прекраснейшей песни — это сострадание. Сострадание к Аусте Соуллилье, дочери земли.
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ МАЛЬЧИК И СТРАНЫ
Самое удивительное в мечтах — это то, что они сбываются. Так всегда было, хотя никто не желает признавать этого. И люди обычно ничуть не удивляются, когда видят, что их мечты сбылись,— как будто они только этого и ждали. Цель, которой ты хочешь достичь, и решение достичь ее сродни друг другу, они дремлют в одном и том же сердце.
Случилось это за день до вознесения. В это время года через долину проходит много разного люда. Лишь немногие, однако, сворачивают с дороги и заглядывают на хутор. Но в тот день один из прохожих зашел в Летнюю обитель. В его наружности не было ничего приметного, ничего такого, что говорило бы о его занятиях и его назначении в жизни. Казалось, у него и не было другого назначения, как передать принесенное им письмо. Позже, через много лет, Йоун Гудбьяртурссон пытался и никак не мог воскресить в памяти образ того прохожего. Словом, это был самый обычный человек, которого потому и не замечаешь, что он обычный. Он просто вручил Бьяртуру из Летней обители письмо, попрощался и ушел.
Для Бьяртура получение письма было редким, почти единственным в своем роде событием, если не говорить о счетах,— ведь независимые люди не получают писем, такие вещи существуют только для тех, кто зависит от других. Он два раза прочел вслух адрес, повертел письмо в руках, внимательно осмотрел его с обеих сторон. Оба мальчика подкрались ближе к отцу, когда он распечатывал конверт, и следили за выражением его лица, пока он читал. Бьяртур держал листок на некотором расстоянии от себя, чуть-чуть наискось, наморщив брови, откинув голову. По его лицу невозможно было угадать, о чем говорилось в письме. Он прочел его еще раз, раздумчиво почесал затылок и окончательно озадачил детей. Прочел он его и в третий раз, сунул в карман и ушел. Никто не знал, какая новость скрывалась в письме.
Была светлая ночь, над зеленым болотом плыли перистые облака. И птицам пелось так хорошо, что они не умолкали даже вечером. Да, весна шла вперед и вперед, с каждым днем, с каждым вечером все больше вступая в свои права. Бьяртур еще раз пошел на южный край выгона,— чтобы взглянуть на овцу, которая должна была окотиться. И хотя уже пора было спать, он с собой младшего сына.
— Я пойду с тобой, отец. Пусть маленький Нонни ложится спать,— заявил Гвендур.
Отец возразил:
— Я сказал, чтобы пошел маленький Йоун. А ты ложись. Зато я завтра разбужу тебя раньше, чем его.
Отец шел большими шагами к болоту, а мальчишка семенил за ним, прыгая с кочки на кочку. Они спустились вниз. Стройная вика тянулась к небу, рядом росли лютики и хмель. Утки, отдыхавшие на спокойной светло-серой глади вод, уже построили себе гнезда; болтливый кулик следовал за Бьяртуром, рассказывая ему длинную чудесную сагу. А как послушаешь, то начинает казаться, что для такой длинной саги маловато содержания: все хи-хи-хи — и так без конца лет на тысячу.
Но когда-нибудь на дальней стороне вспомнится тебе эта сага, и ты вдруг откроешь, что она красивее, пленительнее многих других, может быть, даже самая красивая на свете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141
— Отчего ты ревешь? — удивился он.
— Ни от чего,— сказала она, всхлипнув.
— Что-нибудь потеряла? — спросил мальчик.
— Да,— ответила Ауста.
— А что же именно?
— Ничего.
— Нечего тебе реветь,— говорит мальчик.
— Вовсе я не реву,— отвечает она, а слезы все текут.
— Отец обидел?
— Да. '
— Что он сказал?
— Ничего.
— Он тебя побил?
— Да, однажды. Давно, очень давно. Это не важно. Я уже забыла об этом. Нет, он вовсе и не побил меня.
— Так отчего же ты плачешь? Тебе чего-нибудь очень хочется?
И она отвечает жадно, задыхаясь:
— Да! — и разражается бурным плачем.
— Чего? — спрашивает он.
— Не знаю, не знаю! — II она продолжает отчаянно плакать.
— Соула, милая, ну скажи мне. Может, я тебе добуду это самое, когда вырасту.
— Ты ничего не понимаешь. Ты еще такой маленький... Никто этого не понимает. Я сама этого не понимаю, хотя и думаю об этом днем и ночью.
— Скажи, это потому, что ты не такая, Как мы, мальчики? — г капал он, полный сочувствия, зная, что сейчас они касаются самых сокровенных тайн человеческого тела, на которые даже намекать не принято. Может быть, это и нехорошо с его стороны, но слово сорвалось у него с губ.
— Да,— подумав, тихо ответила она в отчаянии.
— Неважно, Соула, дорогая,— прошептал он с твердым намерением утешить ее и потрепал ее по щеке.— Никто об этом не узнает. Я никому не скажу. Я попрошу Гвендура, чтобы он тоже никому не говорил.
— Значит, ты знаешь? — спросила Ауста, выпустив из рук подол, и посмотрела прямо в глаза брату.— Ты знаешь?
— Нет, Соула, милая, я ничего не знаю. Я не подсматривал. Но это не важно. Все равно это не поможет. И когда я вырасту и построю дом в другой стране, я возьму тебя к себе, и ты будешь есть картошку.
— Картошку? А для чего мне картошка?
— Ну, это как в Библии...
— В Библии не говорится про картошку.
— Я имею в виду то, что та женщина ела.
— Не надо мне того, о чем говорится в Библии,— сказала Ауста, глядя в пространство опухшими от слез глазами.— Бог... он враг души...
Мальчик вдруг спросил ее:
— Скажи, Соула, когда учитель нам велел гадать зимой, что ты загадала?
Соула испытующе посмотрела на него; в эту минуту она сильней обычного косила,— как всегда, когда плакала. Опустив веки, она начала пощипывать стебли травы.
— А ты никому не скажешь?
— Нет, никому. Так чего же ты пожелала?
— Любви,— ответила она и снова разразилась плачем, повторяя сквозь рыдания: — Любви, любви, любви...
— Что это такое?
Она упала на траву, плечи ее тряслись от рыданий, как тогда, ко1 да он подошел к ней.
— Я хочу умереть. Умереть, умереть...
Оп знал, чем помочь такому горю, и тихонько сел около травы, такую свежую; и струны, скрытые в его груди, и запели.
Впервые он заглянул в лабиринт человеческой души. Ему еще трудно было понять ее, но важно было то, что он чувствовал и страдал вместе с ней. Много, много позже он воскресил это воспоминание в песне — прекраснейшей песне, какую знал мир.
Понять, как беззащитна душа, понять борьбу между двумя противоположными силами души — это еще не источник, из которого рождается песня. Источник прекраснейшей песни — это сострадание. Сострадание к Аусте Соуллилье, дочери земли.
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ МАЛЬЧИК И СТРАНЫ
Самое удивительное в мечтах — это то, что они сбываются. Так всегда было, хотя никто не желает признавать этого. И люди обычно ничуть не удивляются, когда видят, что их мечты сбылись,— как будто они только этого и ждали. Цель, которой ты хочешь достичь, и решение достичь ее сродни друг другу, они дремлют в одном и том же сердце.
Случилось это за день до вознесения. В это время года через долину проходит много разного люда. Лишь немногие, однако, сворачивают с дороги и заглядывают на хутор. Но в тот день один из прохожих зашел в Летнюю обитель. В его наружности не было ничего приметного, ничего такого, что говорило бы о его занятиях и его назначении в жизни. Казалось, у него и не было другого назначения, как передать принесенное им письмо. Позже, через много лет, Йоун Гудбьяртурссон пытался и никак не мог воскресить в памяти образ того прохожего. Словом, это был самый обычный человек, которого потому и не замечаешь, что он обычный. Он просто вручил Бьяртуру из Летней обители письмо, попрощался и ушел.
Для Бьяртура получение письма было редким, почти единственным в своем роде событием, если не говорить о счетах,— ведь независимые люди не получают писем, такие вещи существуют только для тех, кто зависит от других. Он два раза прочел вслух адрес, повертел письмо в руках, внимательно осмотрел его с обеих сторон. Оба мальчика подкрались ближе к отцу, когда он распечатывал конверт, и следили за выражением его лица, пока он читал. Бьяртур держал листок на некотором расстоянии от себя, чуть-чуть наискось, наморщив брови, откинув голову. По его лицу невозможно было угадать, о чем говорилось в письме. Он прочел его еще раз, раздумчиво почесал затылок и окончательно озадачил детей. Прочел он его и в третий раз, сунул в карман и ушел. Никто не знал, какая новость скрывалась в письме.
Была светлая ночь, над зеленым болотом плыли перистые облака. И птицам пелось так хорошо, что они не умолкали даже вечером. Да, весна шла вперед и вперед, с каждым днем, с каждым вечером все больше вступая в свои права. Бьяртур еще раз пошел на южный край выгона,— чтобы взглянуть на овцу, которая должна была окотиться. И хотя уже пора было спать, он с собой младшего сына.
— Я пойду с тобой, отец. Пусть маленький Нонни ложится спать,— заявил Гвендур.
Отец возразил:
— Я сказал, чтобы пошел маленький Йоун. А ты ложись. Зато я завтра разбужу тебя раньше, чем его.
Отец шел большими шагами к болоту, а мальчишка семенил за ним, прыгая с кочки на кочку. Они спустились вниз. Стройная вика тянулась к небу, рядом росли лютики и хмель. Утки, отдыхавшие на спокойной светло-серой глади вод, уже построили себе гнезда; болтливый кулик следовал за Бьяртуром, рассказывая ему длинную чудесную сагу. А как послушаешь, то начинает казаться, что для такой длинной саги маловато содержания: все хи-хи-хи — и так без конца лет на тысячу.
Но когда-нибудь на дальней стороне вспомнится тебе эта сага, и ты вдруг откроешь, что она красивее, пленительнее многих других, может быть, даже самая красивая на свете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141