повесть
1. ЖУРАВЛИ НАД ЖИТЬКОВОМ,
или Знакомство с деревенскими новостями и некоторыми людьми — с Кагадеем, Мотей Прутневой, Шибековыми генералами и другими
Четырнадцатого августа, цепляясь крыльями за низкие тучи, над самым Житьковом летели в теплые края журавли.
Несколько дней до этого, несмотря на близкую осень, так грело и палило солнце, ходившее в небе уже заметно ниже, что в пыльной и хрупкой, словно высушенной до звона тишине было слышно, как шуршит усатым колосом половое ячменное поле, которое, дозревая, белело около самых житьковских хат. Потом с севера, откуда-то из-под Азеричина, подул густой холодный ветер, неожиданно поползли куделистые, низкие, хотя пока еще и без дождя, но уже по-осеннему тяжелые тучи — они шли, словно рыба на нерест, и, казалось, сами себя волоком тянули из-за бора, раздирая о вершины деревьев свои набухшие влагой тела.
Но дождя пока не было. Лишь круто похолодало, и житьковские гости, которые каждое лето приезжают сюда за свежим воздухом, солнцем и тишиною, напялили на загорелые, коричневые, как желуди, спины старые поддевки, поношенные ватники, залатанные свитки — словом, все теплое, что нашлось в хатах,— и, смешноватые в этой непривычной и странной одежде, настороженно провожали глазами печальный журавлиный клин.
Над Житьковом летели в теплые края журавли. Они спокойно, неторопливо махали в облаках крыльями, на которые, точно паутина, наматывалась пряжа туч, махали, как
будто прощаясь со всем, что видели сверху, и задумчиво, даже немного печально трубили: оно и понятно, кому это легко — пусть себе и на время — расставаться с родиной! За ними увязалась стайка каких-то маленьких пташек — они торопливо, словно боясь, что не удержатся в полете и упадут на землю, мельтешили крылышками, настойчиво, что есть силы били ими по упругому воздуху: так дети, когда не слишком хорошо умеют плавать, спешат на глубоком месте и со страху молотят руками и ногами по воде — только брызги летят во все стороны. Но, несмотря на эту торопливость, которая, казалось, мешала им, маленькие пташки не отставали от журавлей. Конечно, они и сами, доверившись своему инстинкту, нашли бы эту нелегкую дорогу в теплые страны, но с журавлями надежнее — вон как те уверенно и спокойно машут крыльями...
Журавлиный косяк то слегка сужался, то, расширяясь, немного заламывался в сторону, но птицы, словно видя себя с земли, тотчас выпрямлялись, и эта первая улетающая стая шелестела крыльями над хатами, над кустами, над ячменным полем все время красиво и настойчиво — вожаком вперед.
Прощальная журавлиная песня, как комочек печали, перекатывалась в пересохших от длительного полета птичьих горлах: казалось даже, будто она передается по косяку —¦ из клюва в клюв,— а затем с легким шумом крыльев, напоминающим тихий безветренный листопад, медленно и неслышно опадает на поднятые к небу лица.
— Гляди ты, полетели,— опускали головы житьковские гости, будто легкую пыль стряхивая с лиц, с глаз, с волос и этот шум крыльев, и эту печальную песнь журавлей.
— И чего они, в самом деле, поднялись? — поддерживали гостей житьковцы, прислушиваясь к этому раннему, а потому и неожиданному отлету.— Еще ведь лето... А теперь, лихо на него, скоро и снега жди, коли журавли полетели.
Мы сидели возле хаты на затравенелом бугорке от бруствера, оставшегося с войны. Сидели и молча провожали глазами журавлиный косяк, что постепенно скрывался за прутневскими березами.
Рядом, совсем неподалеку (протяни руку — и достанешь), буйно рос широколистый репей.
Андрей вынес ведро с водой. Он перекладывал сено на чердаке, освобождая место для отавы, и теперь собирался ополоснуться, но раздеваться до пояса, как делал
это раньше, в жаркие дни, не решился и даже не снял фуфайку, а лишь расстегнул пошире ворот сорочки, чтобы обдать не только лицо, но и шею.
— Ну что, журавли улетели, скоро и вам в дорогу собираться? Может, к отъезду и умываешься?
Заглядевшись на журавлей, никто из нас не заметил, как из-за тополя на нашу стежку, что зеленеет травой по весне, пока не съедутся гости, а потом изрядно вытаптывается за лето, вышел Тимоха Кдгадей. Он подошел к нам совсем близко, остановился, но присесть, как ни просили, не захотел. Стоял, расстегнув поддевку, из-под которой видна была темно-зеленая, подпоясанная широким ремнем длинная офицерская гимнастерка, прикрывавшая темно-синие диагоналевые галифе.
— Нет, Тимофей Иванович, мы пока не уезжаем,— ответил Андрей, еще ниже наклоняясь над травой и пофыркивая от воды; поливая ему, сын больше попадал не на шею, а на фуфайку, на волосы...
— Побудете еще немного? — переспросил Тимоха.— Д то вон я нашего Маласая встретил. Он поехал в Азеричино на станцию — посмотреть, когда поезд идет на его Станислав. Да вон, по-моему, и Шибековы генералы зашевелились...
— А ты-то где был? — поинтересовалась моя теща, Андреева мать, которую я и сам уже не первый год называю, как и он, мамой; она сидела тут же, под окном, на скамейке, вынесенной из хаты еще в самую жару, и чистила на ужин картошку.—Тебя же, бывает, из твоих кустов и трактором не вытащишь.
Мать наклонилась, чтобы взять картофелину, и на стенке открылась надпись: «Здесь живут Петруси», которую нацарапали мелом между двух окон наши мальчишки.
— У меня, Надежа, теперь есть куда ходить,— сдержанно улыбнулся Тимоха, не открывая особенно рта, где темнела порядочная щербина — сверху не хватало двух или трех зубов.— Вон моя Света уехала в белый свет — и ни слуху ни духу...
— Так, может, ты собираешься за ней, малюткой этакой, пехотой идти? — пошутила мать.
— Идти-то не дойдешь — далековато. А вот в Груково мы с Волькой ходим попеременно: почтальонку поджидаем у магазина.
Почтальонка появлялась в нашем Житькове, считай, один раз в месяц— когда старикам была пенсия. А в обычные дни она приносила почту в Груково, садилась там около магазина и ждала, кто придет за хлебом или солью. Появлялся кто-нибудь из Вархов — отдавала ему всю варховскую почту, случался кто из Веселевок — он забирал письма и газеты в свою деревню. Никто на это не обижался, никто не упрекал почтальонку — когда дело не горит, волноваться не стоит: все равно ведь принесут газету или письмо.
Спокойно смотрел на безобидную леность почтальонки и Кагадей. Он и сам по целым дням просиживал в кустах — драл там лозовое лыко, рубил для колхоза дрова, косил сено себе и на «рекорд» — так почему-то называют тут твердое задание, по которому должны косить сено даже пенсионеры и пенсионерки,— пересвистывался с птицами: те охотно отвечали на его свист, а иногда ему удавалось так втянуть их в совместную песню, что и сам Кагадей шел уже куда-нибудь в другое место, а птицы долго еще не могли уняться — все продолжали петь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
1. ЖУРАВЛИ НАД ЖИТЬКОВОМ,
или Знакомство с деревенскими новостями и некоторыми людьми — с Кагадеем, Мотей Прутневой, Шибековыми генералами и другими
Четырнадцатого августа, цепляясь крыльями за низкие тучи, над самым Житьковом летели в теплые края журавли.
Несколько дней до этого, несмотря на близкую осень, так грело и палило солнце, ходившее в небе уже заметно ниже, что в пыльной и хрупкой, словно высушенной до звона тишине было слышно, как шуршит усатым колосом половое ячменное поле, которое, дозревая, белело около самых житьковских хат. Потом с севера, откуда-то из-под Азеричина, подул густой холодный ветер, неожиданно поползли куделистые, низкие, хотя пока еще и без дождя, но уже по-осеннему тяжелые тучи — они шли, словно рыба на нерест, и, казалось, сами себя волоком тянули из-за бора, раздирая о вершины деревьев свои набухшие влагой тела.
Но дождя пока не было. Лишь круто похолодало, и житьковские гости, которые каждое лето приезжают сюда за свежим воздухом, солнцем и тишиною, напялили на загорелые, коричневые, как желуди, спины старые поддевки, поношенные ватники, залатанные свитки — словом, все теплое, что нашлось в хатах,— и, смешноватые в этой непривычной и странной одежде, настороженно провожали глазами печальный журавлиный клин.
Над Житьковом летели в теплые края журавли. Они спокойно, неторопливо махали в облаках крыльями, на которые, точно паутина, наматывалась пряжа туч, махали, как
будто прощаясь со всем, что видели сверху, и задумчиво, даже немного печально трубили: оно и понятно, кому это легко — пусть себе и на время — расставаться с родиной! За ними увязалась стайка каких-то маленьких пташек — они торопливо, словно боясь, что не удержатся в полете и упадут на землю, мельтешили крылышками, настойчиво, что есть силы били ими по упругому воздуху: так дети, когда не слишком хорошо умеют плавать, спешат на глубоком месте и со страху молотят руками и ногами по воде — только брызги летят во все стороны. Но, несмотря на эту торопливость, которая, казалось, мешала им, маленькие пташки не отставали от журавлей. Конечно, они и сами, доверившись своему инстинкту, нашли бы эту нелегкую дорогу в теплые страны, но с журавлями надежнее — вон как те уверенно и спокойно машут крыльями...
Журавлиный косяк то слегка сужался, то, расширяясь, немного заламывался в сторону, но птицы, словно видя себя с земли, тотчас выпрямлялись, и эта первая улетающая стая шелестела крыльями над хатами, над кустами, над ячменным полем все время красиво и настойчиво — вожаком вперед.
Прощальная журавлиная песня, как комочек печали, перекатывалась в пересохших от длительного полета птичьих горлах: казалось даже, будто она передается по косяку —¦ из клюва в клюв,— а затем с легким шумом крыльев, напоминающим тихий безветренный листопад, медленно и неслышно опадает на поднятые к небу лица.
— Гляди ты, полетели,— опускали головы житьковские гости, будто легкую пыль стряхивая с лиц, с глаз, с волос и этот шум крыльев, и эту печальную песнь журавлей.
— И чего они, в самом деле, поднялись? — поддерживали гостей житьковцы, прислушиваясь к этому раннему, а потому и неожиданному отлету.— Еще ведь лето... А теперь, лихо на него, скоро и снега жди, коли журавли полетели.
Мы сидели возле хаты на затравенелом бугорке от бруствера, оставшегося с войны. Сидели и молча провожали глазами журавлиный косяк, что постепенно скрывался за прутневскими березами.
Рядом, совсем неподалеку (протяни руку — и достанешь), буйно рос широколистый репей.
Андрей вынес ведро с водой. Он перекладывал сено на чердаке, освобождая место для отавы, и теперь собирался ополоснуться, но раздеваться до пояса, как делал
это раньше, в жаркие дни, не решился и даже не снял фуфайку, а лишь расстегнул пошире ворот сорочки, чтобы обдать не только лицо, но и шею.
— Ну что, журавли улетели, скоро и вам в дорогу собираться? Может, к отъезду и умываешься?
Заглядевшись на журавлей, никто из нас не заметил, как из-за тополя на нашу стежку, что зеленеет травой по весне, пока не съедутся гости, а потом изрядно вытаптывается за лето, вышел Тимоха Кдгадей. Он подошел к нам совсем близко, остановился, но присесть, как ни просили, не захотел. Стоял, расстегнув поддевку, из-под которой видна была темно-зеленая, подпоясанная широким ремнем длинная офицерская гимнастерка, прикрывавшая темно-синие диагоналевые галифе.
— Нет, Тимофей Иванович, мы пока не уезжаем,— ответил Андрей, еще ниже наклоняясь над травой и пофыркивая от воды; поливая ему, сын больше попадал не на шею, а на фуфайку, на волосы...
— Побудете еще немного? — переспросил Тимоха.— Д то вон я нашего Маласая встретил. Он поехал в Азеричино на станцию — посмотреть, когда поезд идет на его Станислав. Да вон, по-моему, и Шибековы генералы зашевелились...
— А ты-то где был? — поинтересовалась моя теща, Андреева мать, которую я и сам уже не первый год называю, как и он, мамой; она сидела тут же, под окном, на скамейке, вынесенной из хаты еще в самую жару, и чистила на ужин картошку.—Тебя же, бывает, из твоих кустов и трактором не вытащишь.
Мать наклонилась, чтобы взять картофелину, и на стенке открылась надпись: «Здесь живут Петруси», которую нацарапали мелом между двух окон наши мальчишки.
— У меня, Надежа, теперь есть куда ходить,— сдержанно улыбнулся Тимоха, не открывая особенно рта, где темнела порядочная щербина — сверху не хватало двух или трех зубов.— Вон моя Света уехала в белый свет — и ни слуху ни духу...
— Так, может, ты собираешься за ней, малюткой этакой, пехотой идти? — пошутила мать.
— Идти-то не дойдешь — далековато. А вот в Груково мы с Волькой ходим попеременно: почтальонку поджидаем у магазина.
Почтальонка появлялась в нашем Житькове, считай, один раз в месяц— когда старикам была пенсия. А в обычные дни она приносила почту в Груково, садилась там около магазина и ждала, кто придет за хлебом или солью. Появлялся кто-нибудь из Вархов — отдавала ему всю варховскую почту, случался кто из Веселевок — он забирал письма и газеты в свою деревню. Никто на это не обижался, никто не упрекал почтальонку — когда дело не горит, волноваться не стоит: все равно ведь принесут газету или письмо.
Спокойно смотрел на безобидную леность почтальонки и Кагадей. Он и сам по целым дням просиживал в кустах — драл там лозовое лыко, рубил для колхоза дрова, косил сено себе и на «рекорд» — так почему-то называют тут твердое задание, по которому должны косить сено даже пенсионеры и пенсионерки,— пересвистывался с птицами: те охотно отвечали на его свист, а иногда ему удавалось так втянуть их в совместную песню, что и сам Кагадей шел уже куда-нибудь в другое место, а птицы долго еще не могли уняться — все продолжали петь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46