Потому что из моих абстракций действительно ничего не выходило.
На другой день я попробовал снова — и снова безуспешно. И ожесточился. Закрылся на целый месяц и извел не знаю сколько полотен и наконец снова позвал Жизель. Она небрежно прошлась вдоль прислоненных к стене картин, в двух-трех местах задержалась, потом сказала:
— Видишь? Не так это легко. Местами попадается кое-что по мелочам, но, в общем и целом, пейзаж скорее отчаивающий.
— А чем это полотно, осмелюсь спросить, хуже де-Сталь или Полякова, или того, что у Поллока?
— Не знаю чем. Дело в том, что они это сделали раньше тебя. Все это уже сделано, пойми. Ты подражаешь. Может, даже сам не осознаешь, но подражаешь!
— А они? Какое великое открытие преподнесли они, твои боги? Один-другой фокус, один-другой плоский фокус — вот и все их открытия.
— Прекрасно. Тогда тебе ничего не остается, кроме как тоже найти свой фокус. Но свой , а не чужой!
Она воистину бесила меня своей логикой. И ожесточала одновременно. И я бился головой о стенку, пытаясь найти фокусы, вместо того, чтобы творить искусство.
— Надеюсь, ты все-таки что-нибудь нашел?
— Почти нашел… И если расскажу тебе, то ты поразишься, до чего это просто…
— Вряд ли. Я в этом ничего не смыслю.
— Нет, это — действительно просто до идиотизма. Требуется только много краски, много белой краски, а на краски Жизель не скупилась, в этом нужно отдать ей должное — на краски и «кальвадос» она никогда не мелочилась. Белая краска, нагроможденная толстым слоем на крупные широкие плоскости при помощи ножа или шпателя, или впрочем, чем хочешь. И когда высохнет, проходил прозрачными и полупрозрачными, и делалось, вроде как проблескивающие плиты, как камни различных цветов, погруженные в прозрачные или более плотные цвета сумерек…
— По-твоему, это интересно?
— Не знаю. Другие думали, что да, даже Жизель. «Здесь уже есть нечто,» — сказала она мне.
Марианна опустила ноги на землю и потянулась.
— А не встать ли нам…
— Согласен.
— Ох, ноги мои бедные. Ты не посчитаешь чересчур интимным, если я обопрусь тебе о руку?
— Сам собирался предложить.
— Жди я, пока ты предложишь…
Они тронулись рука об руку.
— Нашел, говоришь. В таком случае что же тебе помешало преуспеть?
— Ничего. Одна мелочь.
— Какая мелочь?
— Та, что висит у меня на руке.
— Что ты там болтаешь?
— Спрашивала же? Отвечаю. Это было в тот вечер, когда я пришел к тебе, а ты столь изысканно меня прогнала. Я вернулся к себе в студию и все время думал о Марианне. Только не задирай нос. Я думал про ту, другую Марианну, из книжного магазина в Эксе. А ты помнишь ту Марианну?
Она не отвечала, и рука, опиравшаяся ему о руку, давила неподвижно.
— Должно быть, забыла. Так удобнее. Но я еще не успел ее позабыть. И меньше всего в тот вечер — после того, как увидел тебя. И вот в этот момент подходит Жизель и говорит: «Хватит, поработал», — что означает: «Сегодня вечером любовью хочу заниматься», — и садится на кушетку. Я старался не глядеть ни на это прыщавое напудренное лицо, ни на эти холодные водянистые глаза, и машинально отправился к полке с «кальвадосом», но в тот вечер все пошло вкривь и вкось и бутылка была пуста. «Ну, чего ты там ходишь?» — спросила Жизель, и я сел рядом с ней, но в голове у меня была та другая Марианна с веселым смехом на пухлых губах, с этой смесью женственности и чистоты, с глазами, которые и звали, и держали на расстоянии. Жизель обняла меня, но я не реагировал, только сказал, что мне что-то хочется выпить.
— После выпьем.
— Мне сейчас хочется.
Рука ее отпустила мое плечо.
— У меня такое впечатление, что ты никогда не можешь быть со мною ласков, если перед этим не выпьешь.
— Ошибаешься. Но сейчас мне правда хочется выпить.
— Нет, не сейчас… Всегда. Мне вообще кажется, что ты меня еле терпишь… Скажи, ты правда меня еле терпишь?
Я ничего не сказал. Что я мог сказать.
— Господин молчит. Значит, признает.
Я ничего не сказал. Она пошла прочь. Но у двери остановилась, повернулась и произнесла тем металлическим голосом, который у нее заменял истерику:
— Только послушай, малый, если я подобрала тебя несколько лет назад, то не из филантропии и не от изумления перед твоим талантом. Потому что талант-то у тебя только в болтовне, и я знала с первого дня, что ты никогда ничего не создашь. Если я тебя подобрала, то подобрала для постели, потому что я работаю — я, а не ты, — и мне некогда тратить время на поиски мужчин, и я хотела иметь под рукой одного, которым могла бы пользоваться. А если он больше в дело не годится, то пусть убирается к чертям и очистит местность!
— Не надо было тебе этого говорить, — сказал я и встал. — Я уйду, договорились, но этого говорить тебе было не надо.
— Да что ты? Потому что господин до сего момента не подозревал, что его воспринимают как «жиголо», как развлечение, потому что господин воображал себе, что весь мир, включая Жизель, считает его великим артистом? Ты всего лишь лицемер и еще с первого дня отлично знаешь смысл этой сделки. Ты — проститутка, мужчина-проститутка, у которого есть лишь претензия на то, чтоб его чтили честной душой.
— Возможно, — сказал я, приблизившись, — но не следовало тебе этого говорить.
И вмазал ей по щеке наотмашь. Она полетела, но не вскрикнула.
— Потому что, если я проститутка, то ты — уродка развратная, такая страшная, что от одного вида умрешь, сучка, до мужчин охочая, после того как свои грязные сделки заключила…
И снова ей вмазал. И вышел. Вот и все. Поняла?
— Ясно! — сказала Марианна. — Только виновата-то все-таки не я. Виновата бутылка «кальвадоса», оказавшаяся пустой.
— Значит, ничего ты не поняла.
Они дошли до площади «Конкорд» — бескрайней и пустой, усеянной белыми блестящими шарами фонарей… Ярко освещенный Обелиск очерчивался на фоне мутного неба с красноватыми дымчатыми пятнами. С той стороны темнел «Тюильри», а направо, далеко, между двумя старыми фасадами, вырастал темный силуэт «Мадлены».
— Господи, мне кажется, мы уже целую вечность шагаем, а все еще у «Mадлены»… — простонала Марианна.
— Потому что все время вертимся вокруг нее. Вокруг покровительницы.
— Прекрати свои намеки.
Они прошли мимо площади и направились в тень деревьев на набережной.
— Пока ты рассказывал, я все говорила себе: когда же закончится, чтобы узнать конец, — а теперь меня досада берет, что кончил, — сказала она.
И немного погодя добавила:
— Ты как думаешь: как только все будет рассказано, останется нам, о чем говорить?
— Ночь не настолько длинна.
— Я не про ночь говорю… Представь себе, что были бы мы с тобой вместе подольше. Как ты думаешь, будет у нас о чем говорить?
— Говорить всегда есть о чем. Если человека непременно так тянет поговорить.
— Не знаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
На другой день я попробовал снова — и снова безуспешно. И ожесточился. Закрылся на целый месяц и извел не знаю сколько полотен и наконец снова позвал Жизель. Она небрежно прошлась вдоль прислоненных к стене картин, в двух-трех местах задержалась, потом сказала:
— Видишь? Не так это легко. Местами попадается кое-что по мелочам, но, в общем и целом, пейзаж скорее отчаивающий.
— А чем это полотно, осмелюсь спросить, хуже де-Сталь или Полякова, или того, что у Поллока?
— Не знаю чем. Дело в том, что они это сделали раньше тебя. Все это уже сделано, пойми. Ты подражаешь. Может, даже сам не осознаешь, но подражаешь!
— А они? Какое великое открытие преподнесли они, твои боги? Один-другой фокус, один-другой плоский фокус — вот и все их открытия.
— Прекрасно. Тогда тебе ничего не остается, кроме как тоже найти свой фокус. Но свой , а не чужой!
Она воистину бесила меня своей логикой. И ожесточала одновременно. И я бился головой о стенку, пытаясь найти фокусы, вместо того, чтобы творить искусство.
— Надеюсь, ты все-таки что-нибудь нашел?
— Почти нашел… И если расскажу тебе, то ты поразишься, до чего это просто…
— Вряд ли. Я в этом ничего не смыслю.
— Нет, это — действительно просто до идиотизма. Требуется только много краски, много белой краски, а на краски Жизель не скупилась, в этом нужно отдать ей должное — на краски и «кальвадос» она никогда не мелочилась. Белая краска, нагроможденная толстым слоем на крупные широкие плоскости при помощи ножа или шпателя, или впрочем, чем хочешь. И когда высохнет, проходил прозрачными и полупрозрачными, и делалось, вроде как проблескивающие плиты, как камни различных цветов, погруженные в прозрачные или более плотные цвета сумерек…
— По-твоему, это интересно?
— Не знаю. Другие думали, что да, даже Жизель. «Здесь уже есть нечто,» — сказала она мне.
Марианна опустила ноги на землю и потянулась.
— А не встать ли нам…
— Согласен.
— Ох, ноги мои бедные. Ты не посчитаешь чересчур интимным, если я обопрусь тебе о руку?
— Сам собирался предложить.
— Жди я, пока ты предложишь…
Они тронулись рука об руку.
— Нашел, говоришь. В таком случае что же тебе помешало преуспеть?
— Ничего. Одна мелочь.
— Какая мелочь?
— Та, что висит у меня на руке.
— Что ты там болтаешь?
— Спрашивала же? Отвечаю. Это было в тот вечер, когда я пришел к тебе, а ты столь изысканно меня прогнала. Я вернулся к себе в студию и все время думал о Марианне. Только не задирай нос. Я думал про ту, другую Марианну, из книжного магазина в Эксе. А ты помнишь ту Марианну?
Она не отвечала, и рука, опиравшаяся ему о руку, давила неподвижно.
— Должно быть, забыла. Так удобнее. Но я еще не успел ее позабыть. И меньше всего в тот вечер — после того, как увидел тебя. И вот в этот момент подходит Жизель и говорит: «Хватит, поработал», — что означает: «Сегодня вечером любовью хочу заниматься», — и садится на кушетку. Я старался не глядеть ни на это прыщавое напудренное лицо, ни на эти холодные водянистые глаза, и машинально отправился к полке с «кальвадосом», но в тот вечер все пошло вкривь и вкось и бутылка была пуста. «Ну, чего ты там ходишь?» — спросила Жизель, и я сел рядом с ней, но в голове у меня была та другая Марианна с веселым смехом на пухлых губах, с этой смесью женственности и чистоты, с глазами, которые и звали, и держали на расстоянии. Жизель обняла меня, но я не реагировал, только сказал, что мне что-то хочется выпить.
— После выпьем.
— Мне сейчас хочется.
Рука ее отпустила мое плечо.
— У меня такое впечатление, что ты никогда не можешь быть со мною ласков, если перед этим не выпьешь.
— Ошибаешься. Но сейчас мне правда хочется выпить.
— Нет, не сейчас… Всегда. Мне вообще кажется, что ты меня еле терпишь… Скажи, ты правда меня еле терпишь?
Я ничего не сказал. Что я мог сказать.
— Господин молчит. Значит, признает.
Я ничего не сказал. Она пошла прочь. Но у двери остановилась, повернулась и произнесла тем металлическим голосом, который у нее заменял истерику:
— Только послушай, малый, если я подобрала тебя несколько лет назад, то не из филантропии и не от изумления перед твоим талантом. Потому что талант-то у тебя только в болтовне, и я знала с первого дня, что ты никогда ничего не создашь. Если я тебя подобрала, то подобрала для постели, потому что я работаю — я, а не ты, — и мне некогда тратить время на поиски мужчин, и я хотела иметь под рукой одного, которым могла бы пользоваться. А если он больше в дело не годится, то пусть убирается к чертям и очистит местность!
— Не надо было тебе этого говорить, — сказал я и встал. — Я уйду, договорились, но этого говорить тебе было не надо.
— Да что ты? Потому что господин до сего момента не подозревал, что его воспринимают как «жиголо», как развлечение, потому что господин воображал себе, что весь мир, включая Жизель, считает его великим артистом? Ты всего лишь лицемер и еще с первого дня отлично знаешь смысл этой сделки. Ты — проститутка, мужчина-проститутка, у которого есть лишь претензия на то, чтоб его чтили честной душой.
— Возможно, — сказал я, приблизившись, — но не следовало тебе этого говорить.
И вмазал ей по щеке наотмашь. Она полетела, но не вскрикнула.
— Потому что, если я проститутка, то ты — уродка развратная, такая страшная, что от одного вида умрешь, сучка, до мужчин охочая, после того как свои грязные сделки заключила…
И снова ей вмазал. И вышел. Вот и все. Поняла?
— Ясно! — сказала Марианна. — Только виновата-то все-таки не я. Виновата бутылка «кальвадоса», оказавшаяся пустой.
— Значит, ничего ты не поняла.
Они дошли до площади «Конкорд» — бескрайней и пустой, усеянной белыми блестящими шарами фонарей… Ярко освещенный Обелиск очерчивался на фоне мутного неба с красноватыми дымчатыми пятнами. С той стороны темнел «Тюильри», а направо, далеко, между двумя старыми фасадами, вырастал темный силуэт «Мадлены».
— Господи, мне кажется, мы уже целую вечность шагаем, а все еще у «Mадлены»… — простонала Марианна.
— Потому что все время вертимся вокруг нее. Вокруг покровительницы.
— Прекрати свои намеки.
Они прошли мимо площади и направились в тень деревьев на набережной.
— Пока ты рассказывал, я все говорила себе: когда же закончится, чтобы узнать конец, — а теперь меня досада берет, что кончил, — сказала она.
И немного погодя добавила:
— Ты как думаешь: как только все будет рассказано, останется нам, о чем говорить?
— Ночь не настолько длинна.
— Я не про ночь говорю… Представь себе, что были бы мы с тобой вместе подольше. Как ты думаешь, будет у нас о чем говорить?
— Говорить всегда есть о чем. Если человека непременно так тянет поговорить.
— Не знаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16