— Ты чего… зачем… зачем, слышишь? — вновь забеспокоился Айхнел.
— До последней щепочки, — пробормотал Шекких. — Чтобы и духу от них не осталось…
Он и впрямь собрал все обломки до последней щепочки, зорко всматриваясь в траву — не проглядел ли? И подкладывал их в костер по одной, безостановочно обходя огонь по кругу, словно при погребении.
— Перестань! — возопил Айхнел. — Рябь от тебя идет.
— Так надо, — сквозь зубы ответил Шекких, не останавливаясь.
Он совершал свой размеренный обход, пока последняя щепка не сгорела в огне. Когда над кострищем закурился седой дымок, Шекких вновь встал на колени и принялся дуть на подернутые пеплом угли к вящему отчаянию Айхнела: совсем парень рехнулся — впору гасить костер, а он заново пламя вздувает! По углям зазмеились золотые извилистые дорожки, растеклись, сомкнулись, уголья закраснелись… Шекких дул не разгибаясь, пока последний уголек не рассыпался золой. Тогда Шекких трижды поклонился земно, встал и отряхнул колени.
— Натешился? — безнадежно спросил Айхнел. — Теперь можно идти?
— Еще нет, — весело скалясь, ответил Шекких. — Да ты и сам знаешь. Ты ведь прав был давеча, когда сказал… хотя и не совсем.
— Что я еще такого сказал? — обреченно застонал Айхнел.
— Что иду я не домой, — понурив на мгновение голову, произнес Шекких. — Зря я с тобой спорил. Никого у меня в родных местах не осталось, и не туда я шел.
— Конечно, не туда, — подхватил Айхнел, мигом обретая былую самоуверенность. — Я всегда прав.
— Не совсем, — улыбнулся Шекких.
— Почему? — высокомерно звякнул Айхнел.
— Потому что на самом деле я все-таки шел домой, — ответил Шекких. — Только не понимал этого. Я шел не туда, где раньше был мой дом, а туда, где он будет.
— Вот оно как… — ненадолго смутился Айхнел. — Тогда ладно. Орудуй.
— Будто я у тебя дозволения спрашивал, — ухмыльнулся Шекких и снова взялся за топор.
С войны невозможно вернуться назад. Но можно прийти куда-нибудь еще.
Больше Айхнел не вмешивался. Один только раз он не удержался от язвительного замечания — это когда Шекких уволок и с какой-то злой радостью выстирал в ручье свою совсем еще чистую рубаху… ну, да такое кого хочешь проймет! А больше Айхнел ничего и не сказал, только взирал молча, как Шекких орудует топором, отсекая с бревен остатки сучьев, как окапывает новые столбики — нет, не столбики, столбищи! — как наводит сидения… Не быстрое дело с отвычки одним топором управляться — Айхнел попервоначалу глазел не отрываясь, а потом заскучал. Только и перемолвиться словом-другим, покуда Шекких отдыхает. Пока работу закончит да пока по новой костерок разведет и весь мусор спалит, и не подступись к нему.
— Вот теперь и впрямь можно дальше идти, — изрек наконец Шекких долгожданные слова, облачаясь в совершенно сухую рубаху. — Что скажешь?
— Веково сделано, — признал Айхнел. — На таких скамьях медведям пировать впору.
— Спасибо на добром слове, — улыбнулся Шекких. — Пойдем?
— На ночь глядя? — возмутился Айхнел. — Чтобы к нам по дороге какие-нибудь разбойники привязались? Ну уж нет! Я так устал, на тебя глядючи, что нипочем ни от кого не отобьюсь. Да и ворота городские наверняка уже закрыты. Нет, заночуем здесь, а утром пойдем дальше, как все нормальные люди.
— Устал, говоришь? — ехидно сощурился Шекких. — Ладно, будь по-твоему. Заночуем, отчего не заночевать.
Он набросал лапника на широкую, как лошадиный круп, скамейку, расстелил поверху свой плащ и блаженно растянулся на пахнущем смолой и травой ложе.
— Только не взыщи, — зевнул Шекких, — колыбельных песен я тебе на ночь петь не стану. Даже и не надейся.
— Какие еще колыбельные?! — возмутился Айхнел. — Кому они нужны? Да я и сам могу, если хочешь знать…
Но Шекких его уже не слышал. Он спал.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21