Ему ничего не надо. Он никого не видит перед собой, кроме нее.
-- Послушай, Гоги все равно бы нас оставил. Ему осенью в университет. Он уедет в Симферополь.
-- Но это было бы последнее лето...
Старуха вытянула из таза пестрый халат.
-- Ай да халат у меня, вот так халат! Вчера шла в гору и все пуговицы растеряла. Все до одной.
Больше всего на свете Нино и старуха любили Егора. В первую очередь они любили его, а уже потом друг друга. Мне нравилось смотреть на них, потому что мои родители никогда не любили меня. Сразу же, как я родилась, они отвезли меня к бабке. И когда я впервые очнулась после младенчества, я увидела "Пражскую", длинный ряд молочных бутылок и бабку, которая суетилась надо мной:
А-та-та, а-та-та,
поймал дедушка кота, -
приговаривала бабка, -
а бабушка -- кошку
за милую ножку.
И кот Мурзик свесился с подоконника и жарил глазами-сковородками. Мои родители меня никогда не любили, за это я сердилась на бабку: "Если бы тебя не было, они бы оставили меня у себя! Когда ты умрешь, они заберут меня к себе в Серебряный переулок!" На что бабка всегда неизменно отвечала: "Пойди, отнеси кефир Раисе Ивановне!"
Иногда мне казалось, что из детских сердец тянутся тонкие ниточки в родительские сердца. Они тянулись и из моей груди, но им было не за что уцепиться. Они завязывались в воздухе в петли, и их несло куда попало: на дворовые деревья, на стеклянное горлышко, отколовшееся от бутылки, на старуху Раису; поэтому связи с людьми у меня были слабые. Про бабку я старалась не думать. Мне казалось, что это она во всем виновата.
Когда вырубали тополя во дворе, я сразу же представляла себе руку, от которой отсекают пальцы, а звон разбившейся бутылки каждый раз заставлял меня вздрагивать так, как будто бы я иду босиком и наступаю на стекла. Родители тянулись даже к самым злым, самым недостойным детям, а тополя и разбитые бутылки и даже старуха Раиса никак не могли мне ответить.
Когда умерла старуха Раиса, я сказала ее сыну:
-- Лучше бы умерли вы.
-- Да, -- согласился ее сын, -- лучше бы умер я.
Среди немногочисленных гостей за столом сидела соседка с третьего этажа. Ей было двадцать пять лет, она часто пила, но ее организм еще не успел привыкнуть, она еще могла себя побороть и по целым неделям ходила трезвой. По выходным она пела в церкви за оврагом.
-- Успокойся, Зоя, -- сказала она мне. -- Его мать сейчас маленькая девочка с большими синими глазами, и Бог ее все время целует.
-- А я и не думаю беспокоиться, -- засмеялась я, -- расскажите лучше все это второклассникам во дворе. Мне четырнадцать лет, а не четыре года!
Ровно через неделю я пошла на Покровское кладбище просить старуху Раису, чтобы она мне больше не снилась. У ее могилы я встретила Ромку.
-- Лучше бы умер твой отец, -- сказала я.
-- Или я, -- ответил Ромка.
Старуха пронзительно смотрела на нас с фотографии на памятнике.
Я заплакала, и Ромка, по-моему, тоже заплакал, а потом вдруг сказал:
-- Давай играть в прятки. Я вожу. Считаю до десяти.
Ромка монотонно начал считать, и я побежала прятаться. Я не понимала, от кого из них я прячусь -- от Ромки или от старухи на фотографии. Каждый раз, когда я приседала за кустом шиповника или вставала за памятником, выглянув из укрытия, я видела ее лицо с холодными насмешливыми глазами.
Через несколько лет постаревший отец Ромки говорил:
-- Мать любила меня всю жизнь. -- И при этих словах я чувствовала какую-то смутную ревность. -- А мне она казалась такой постылой, особенно в старости. Я ведь с ней почти не говорил, только просил поесть и воровал настойки из шкафа...
-- Ладно, папик, -- не слушал Ромка и уходил из кухни.
Мы оставались вдвоем, и он начинал выпытывать:
-- Она мне даже не снится, ты понимаешь? Вдруг там, после смерти ничего нет? Ты же сидела с ней целыми днями. Помню, приходишь совсем малявочка -- и давай выспрашивать. Она рассказала тебе, да?
Я спустилась на Набережную и пошла в кофейню. Белые столики по-прежнему стоят перед входом. Вот столик, за которым мы недавно сидели с Романом. Но сегодня порт пуст. Нет ни одного корабля.
На улице воздух был легким и жарким, а в кофейне, наоборот, тяжелым и холодным. На стене висело зеркало, в котором во всех мелочах повторился зал с полукруглой стойкой, почерневшими ветками олеандра в стеклянных стаканах воды и фотографический обрывок улицы, втиснутый в раму дверного проема; и все равно настоящий зал чем-то неуловимо отличался от своего зеркального двойника.
Я сразу же заметила белую рубашку Егора Он сидел спиной к выходу, почти вплотную к зеркальной стене, и тайно от Нино и старухи курил. Кто-то помахал мне из угла, и я сразу же поняла, что не мне -- я никого не знала в Ялте.
-- Ты давно здесь? -- спросила я Егора.
-- С утра, -- ответил он и вместо того, чтобы обернуться, бегло взглянул в зеркало на стене. Мне даже понравилось, что он не оборачивается, правда, из-за дыма зеркало казалось мутным.
-- Егор, -- и, глядя на наши смутные отражения, я положила руку ему на плечо.
Тогда он повернулся ко мне лицом. Я ошиблась. Я не знала этого человека.
Но тут из глубины кафе ко мне подошел настоящий Егор.
-- Ты прошла мимо, -- весело сказал он, -- я помахал тебе, но ты не заметила.
Егор разговаривал так, как будто бы не знал, что он красивый. Красивые юноши разговаривают иначе. У них привычка неподвижно смотреть в лицо, но они смотрят не на вас, а на то, как вы смотрите на них. А Егор опускал глаза и краснел.
Мы пошли по Набережной в сторону кортов. Самих кортов еще не было видно, но уже слышался стук мячей. Короткие промежутки между ударами -- это кто-то с ракеткой у стенки, длинные -- кто-то играет на поле. И густая тень от кипарисов под ногами.
В просвете между кортами показался пляж. Ленивые тела загорающих были разбросаны по гальке. Гладко синело море. Иногда ветер поднимал две или три волны. Медленно покачиваясь, они набегали на берег, ненадолго отемняли гальку и отступали. И вдруг я увидела Нино. Она стояла, никого не замечая, у ограды и смотрела перед собой. Она смотрела не на пляж, а сразу на море. Ее взгляд, пропустив загорающих и серые валуны гальки, с легкостью впитывал синеву воды: вот пробежала волна с завитком и мягко наплыла на берег, а за ней вторая -- разбилась о камень, и снова -- гладкое море... И я бы, наверное, даже не заметила Нино, если бы не ее платье. Она стояла на самом солнцепеке, и в первое мгновение я не поняла, что у нее на платье подсолнухи, мне показалось, что оно загорелось. Нино стояла в горящем платье и с тоской смотрела на воду. Она спустилась сюда из-за Егора и не заметила, как мы прошли. Она и не думала нас искать. Она неподвижно смотрела на море, чтобы оно заполнило ее всю и вытеснило мысли о Егоре.
-- А как же твой Роман, -- спросил Егор, слегка выделив "твой", и я не поняла, что было в его вопросе -- ревность или любопытство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
-- Послушай, Гоги все равно бы нас оставил. Ему осенью в университет. Он уедет в Симферополь.
-- Но это было бы последнее лето...
Старуха вытянула из таза пестрый халат.
-- Ай да халат у меня, вот так халат! Вчера шла в гору и все пуговицы растеряла. Все до одной.
Больше всего на свете Нино и старуха любили Егора. В первую очередь они любили его, а уже потом друг друга. Мне нравилось смотреть на них, потому что мои родители никогда не любили меня. Сразу же, как я родилась, они отвезли меня к бабке. И когда я впервые очнулась после младенчества, я увидела "Пражскую", длинный ряд молочных бутылок и бабку, которая суетилась надо мной:
А-та-та, а-та-та,
поймал дедушка кота, -
приговаривала бабка, -
а бабушка -- кошку
за милую ножку.
И кот Мурзик свесился с подоконника и жарил глазами-сковородками. Мои родители меня никогда не любили, за это я сердилась на бабку: "Если бы тебя не было, они бы оставили меня у себя! Когда ты умрешь, они заберут меня к себе в Серебряный переулок!" На что бабка всегда неизменно отвечала: "Пойди, отнеси кефир Раисе Ивановне!"
Иногда мне казалось, что из детских сердец тянутся тонкие ниточки в родительские сердца. Они тянулись и из моей груди, но им было не за что уцепиться. Они завязывались в воздухе в петли, и их несло куда попало: на дворовые деревья, на стеклянное горлышко, отколовшееся от бутылки, на старуху Раису; поэтому связи с людьми у меня были слабые. Про бабку я старалась не думать. Мне казалось, что это она во всем виновата.
Когда вырубали тополя во дворе, я сразу же представляла себе руку, от которой отсекают пальцы, а звон разбившейся бутылки каждый раз заставлял меня вздрагивать так, как будто бы я иду босиком и наступаю на стекла. Родители тянулись даже к самым злым, самым недостойным детям, а тополя и разбитые бутылки и даже старуха Раиса никак не могли мне ответить.
Когда умерла старуха Раиса, я сказала ее сыну:
-- Лучше бы умерли вы.
-- Да, -- согласился ее сын, -- лучше бы умер я.
Среди немногочисленных гостей за столом сидела соседка с третьего этажа. Ей было двадцать пять лет, она часто пила, но ее организм еще не успел привыкнуть, она еще могла себя побороть и по целым неделям ходила трезвой. По выходным она пела в церкви за оврагом.
-- Успокойся, Зоя, -- сказала она мне. -- Его мать сейчас маленькая девочка с большими синими глазами, и Бог ее все время целует.
-- А я и не думаю беспокоиться, -- засмеялась я, -- расскажите лучше все это второклассникам во дворе. Мне четырнадцать лет, а не четыре года!
Ровно через неделю я пошла на Покровское кладбище просить старуху Раису, чтобы она мне больше не снилась. У ее могилы я встретила Ромку.
-- Лучше бы умер твой отец, -- сказала я.
-- Или я, -- ответил Ромка.
Старуха пронзительно смотрела на нас с фотографии на памятнике.
Я заплакала, и Ромка, по-моему, тоже заплакал, а потом вдруг сказал:
-- Давай играть в прятки. Я вожу. Считаю до десяти.
Ромка монотонно начал считать, и я побежала прятаться. Я не понимала, от кого из них я прячусь -- от Ромки или от старухи на фотографии. Каждый раз, когда я приседала за кустом шиповника или вставала за памятником, выглянув из укрытия, я видела ее лицо с холодными насмешливыми глазами.
Через несколько лет постаревший отец Ромки говорил:
-- Мать любила меня всю жизнь. -- И при этих словах я чувствовала какую-то смутную ревность. -- А мне она казалась такой постылой, особенно в старости. Я ведь с ней почти не говорил, только просил поесть и воровал настойки из шкафа...
-- Ладно, папик, -- не слушал Ромка и уходил из кухни.
Мы оставались вдвоем, и он начинал выпытывать:
-- Она мне даже не снится, ты понимаешь? Вдруг там, после смерти ничего нет? Ты же сидела с ней целыми днями. Помню, приходишь совсем малявочка -- и давай выспрашивать. Она рассказала тебе, да?
Я спустилась на Набережную и пошла в кофейню. Белые столики по-прежнему стоят перед входом. Вот столик, за которым мы недавно сидели с Романом. Но сегодня порт пуст. Нет ни одного корабля.
На улице воздух был легким и жарким, а в кофейне, наоборот, тяжелым и холодным. На стене висело зеркало, в котором во всех мелочах повторился зал с полукруглой стойкой, почерневшими ветками олеандра в стеклянных стаканах воды и фотографический обрывок улицы, втиснутый в раму дверного проема; и все равно настоящий зал чем-то неуловимо отличался от своего зеркального двойника.
Я сразу же заметила белую рубашку Егора Он сидел спиной к выходу, почти вплотную к зеркальной стене, и тайно от Нино и старухи курил. Кто-то помахал мне из угла, и я сразу же поняла, что не мне -- я никого не знала в Ялте.
-- Ты давно здесь? -- спросила я Егора.
-- С утра, -- ответил он и вместо того, чтобы обернуться, бегло взглянул в зеркало на стене. Мне даже понравилось, что он не оборачивается, правда, из-за дыма зеркало казалось мутным.
-- Егор, -- и, глядя на наши смутные отражения, я положила руку ему на плечо.
Тогда он повернулся ко мне лицом. Я ошиблась. Я не знала этого человека.
Но тут из глубины кафе ко мне подошел настоящий Егор.
-- Ты прошла мимо, -- весело сказал он, -- я помахал тебе, но ты не заметила.
Егор разговаривал так, как будто бы не знал, что он красивый. Красивые юноши разговаривают иначе. У них привычка неподвижно смотреть в лицо, но они смотрят не на вас, а на то, как вы смотрите на них. А Егор опускал глаза и краснел.
Мы пошли по Набережной в сторону кортов. Самих кортов еще не было видно, но уже слышался стук мячей. Короткие промежутки между ударами -- это кто-то с ракеткой у стенки, длинные -- кто-то играет на поле. И густая тень от кипарисов под ногами.
В просвете между кортами показался пляж. Ленивые тела загорающих были разбросаны по гальке. Гладко синело море. Иногда ветер поднимал две или три волны. Медленно покачиваясь, они набегали на берег, ненадолго отемняли гальку и отступали. И вдруг я увидела Нино. Она стояла, никого не замечая, у ограды и смотрела перед собой. Она смотрела не на пляж, а сразу на море. Ее взгляд, пропустив загорающих и серые валуны гальки, с легкостью впитывал синеву воды: вот пробежала волна с завитком и мягко наплыла на берег, а за ней вторая -- разбилась о камень, и снова -- гладкое море... И я бы, наверное, даже не заметила Нино, если бы не ее платье. Она стояла на самом солнцепеке, и в первое мгновение я не поняла, что у нее на платье подсолнухи, мне показалось, что оно загорелось. Нино стояла в горящем платье и с тоской смотрела на воду. Она спустилась сюда из-за Егора и не заметила, как мы прошли. Она и не думала нас искать. Она неподвижно смотрела на море, чтобы оно заполнило ее всю и вытеснило мысли о Егоре.
-- А как же твой Роман, -- спросил Егор, слегка выделив "твой", и я не поняла, что было в его вопросе -- ревность или любопытство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21