— Обслуживала клиентов.
— А ваш муж?
— Занимался кухней. Ему помогала старуха.
— Он в этом деле что-нибудь понимал?
— Пользовался поваренной книгой.
— У вас не было другой официантки?
— Сперва держали девушку.
— А когда дела в ресторане пошли плохо, не помогала вам Леонтина Фаверж расплатиться с кредиторами?
— Надо думать. Наверно, у нас и до сих пор есть долги.
— Не казалось ли вам в последние дни февраля, что ваш муж чем-то озабочен?
— Он всегда чем-то озабочен.
— Не говорил он вам о векселе, срок которому истекал двадцать восьмого февраля?
— Не обратила внимания. У него каждый месяц бывали хлопоты с векселями.
— Он не говорил вам, что хочет пойти к тетке и попросить еще раз дать ему деньги взаймы?
— Не припоминаю.
— Это бы вас не удивило?
— Нет. Я к этому привыкла.
— После ликвидации ресторана вы не собирались пойти работать?
— Я все время об этом твердила, но Гастон не соглашался.
— Почему?
— Может, оттого, что ревнивый.
— Он устраивал вам сцены ревности?
— Нет, сцен не устраивал.
— Повернитесь лицом к господам присяжным!
— Простите, я забыла.
— На чем же основано ваше утверждение, что он ревновал?
— Прежде всего, он не хотел, чтобы я работала. А потом, когда мы держали ресторан, он все время выходил из кухни, чтобы следить за мной.
— Случалось ему ходить за вами следом?
Пьер Дюше заерзал на своем стуле, не понимая, к чему клонит председатель.
— Не замечала.
— А по вечерам он спрашивал, как вы провели день?
— Да.
— И что же вы ему отвечали?
— Что ходила в кино.
— Вы точно помните, что ни с кем не говорили о Леонтине Фаверж и о ее квартире на улице Манюэль?
— Только с мужем.
— А может быть, с кем-нибудь из подруг?
— У меня нет подруг.
— У кого вы с мужем бывали в гостях?
— Ни у кого.
Если ее и сбивали с толку вопросы председателя, она не показывала вида.
— Вы помните, в каком костюме был ваш муж за завтраком двадцать седьмого февраля?
— В своем обычном сером. Он носил его всю неделю, а выходной надевал только в субботу вечером, если мы куда-нибудь шли, да по воскресеньям.
— А когда навещали тетку?
— Иногда, кажется, надевал синий, парадный.
— Он надел его и в этот день?
— А как мне знать? Меня не было дома.
— Вы не знаете, заходил он днем домой?
— Откуда же мне знать. Ведь я была в кино.
— Благодарю вас!
Она продолжала стоять, растерянная, не в силах поверить, что ей не будут больше задавать вопросов, которых все ожидали с таким нетерпением.
— Можете садиться! — сказал председатель Бернери и тут же добавил: — Попрошу сюда свидетеля Николя Кажу!
Все в зале, казалось, были разочарованы. У публики создалось такое впечатление, что ее надули, лишили интересной сцены, на которую она имела право рассчитывать.
Жинетта Меран неохотно прошла на свое место, а какой-то адвокат, сидевший рядом с Мегрэ, прошептал своим коллегам:
— Ламблен обработал ее во время перерыва.
Имя метра Ламблена, фигурой похожего на голодного пса, нередко упоминалось во Дворце правосудия, чаще всего неодобрительно, и даже не раз уже ставился вопрос о выводе его из адвокатского сословия. Во время перерыва кто-то видел, как он, будто случайно, пристроился рядом с женой обвиняемого и стал нашептывать ей что-то с таким видом, словно с чем-то поздравлял.
Человек, подходивший, волоча ногу, к месту, где давались свидетельские показания, был иным представителем человеческого рода. Если у Жинетты Меран из-под густого слоя пудры и румян проступала бледность, свойственная женщинам, живущим тепличной жизнью, то лицо свидетеля Николя Кажу было не только мертвенно-бледным, но в то же время удивительно рыхлым и нездоровым.
Быть может, исхудал он так после операции? Во всяком случае, одежда висела на нем, как на вешалке, а тело утратило всякую упругость и легкость.
Проще было представить его в домашних туфлях, сидящим за матовыми стеклами конторки в отеле, чем шагающим по городским тротуарам.
Под глазами у него были мешки, а кожа под подбородком обвисла.
— Ваше имя — Николя Кажу, вам шестьдесят два года, вы родились в Марильяке и являетесь содержателем отеля в Париже на улице Виктор-Массэ?
— Да, господин председатель.
— Вы не являетесь ни родственником, ни знакомым подсудимого, не состоите у него на службе… Клянитесь говорить правду, только правду, ничего, кроме правды… Поднимите правую руку! Повторите за мной: «Я клянусь…».
— Я клянусь…
Один из помощников наклонился к председателю и тихо сказал ему что-то, должно быть, очень важное, потому что Бернери, казалось, был поражен и, несколько мгновений подумав, пожал плечами. Следивший за этой сценой Мегрэ сразу догадался, о чем шла речь.
Дело в том, что свидетели, отбывавшие наказания за неблаговидные поступки или занимающиеся безнравственной деятельностью, не имеют права давать присягу. А разве содержатель меблированных комнат не занимался безнравственным ремеслом, превратив свое заведение в дом свиданий, что было запрещено законом? Разве была уверенность в том, что у него не было судимости, что на него не заведена карточка в картотеке уголовной полиции?
Но проверять уже было поздно, и председатель, откашлявшись, спросил равнодушным голосом:
— Регулярно ли ведется в вашем отеле регистрация клиентов, снимающих комнаты?
— Да, господин председатель.
— Всех клиентов?
— Всех, кто проводит ночь в нашем отеле.
— Да, но вы не записываете имена тех, кто снимает комнату в дневные часы?
— Нет, господин председатель… Но полиция может подтвердить, что…
Видимо, то, что он соблюдает все правила, что в его заведении никогда не было скандалов и что при случае он снабжает полицейскую бригаду, занимающуюся меблированными комнатами, и инспекторов полиции нравов тайными сведениями.
— Вы внимательно рассмотрели свидетельницу, выступавшую до вас?
— Да, господин председатель…
— Вы ее узнали?
— Да, господин председатель…
— Расскажите же господам присяжным, при каких обстоятельствах вы видели раньше эту женщину.
— Да при самых обычных.
Суровый взгляд Бернери прервал раздавшийся в зале смех.
— Что вы этим хотите сказать?
— Она часто приходила к нам в отель в дневные часы с мужчиной, который снимал номер.
— Что вы называете «часто»?
— Несколько раз в неделю.
— Сколько же, например?
— Три или четыре.
— С одним и тем же мужчиной?
— Да, господин председатель.
— Смогли бы вы его узнать?
— Конечно, господин председатель.
— Когда вы видели ее в последний раз?
— Накануне моего поступления в больницу, то есть двадцать пятого февраля. Из-за операции я и запомнил дату.
— Опишите его!
— Небольшого роста… Скорее даже маленького… Видимо, как и многие, от этого страдает и носит специальные ботинки на толстенной подошве и большом каблуке… Всегда хорошо одет, можно даже сказать — с иголочки, в нашем квартале не части попадаются такие франты… Это даже удивило меня…
— Почему?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28