Не забывайте, на улице Деламбр были и женщины.
Вринс решительно человек контрастов. Его поведение опять резко изменилось.
— Это все? — с ледяным спокойствием осведомился он.
И все-таки глаза у него потерянные.
— Вам этого мало?.. Человек убил девушку. Он у нас на борту…
— И вы предполагаете, это я?
Вринс произнес эти слова с бледной улыбкой, куда более горькой, чем рыдание. Терпение Петерсена иссякло.
— Ступайте! — буркнул он. — Идите достаивать вахту. Надеюсь, свежий воздух пойдет вам на пользу.
Капитану хотелось, чтобы Вринс не подчинился. Он следил за ним краем глаза. Но молодой человек повернулся кругом и вышел.
Оставшись один, Петерсен поднял листок, где поставил точки и тире, разгладил его, потом опять скомкал и швырнул в мусорную корзину.
Вечером, за едой, Катя Шторм дважды попросила у капитана прикурить и все время заговаривала с ним о пейзажах, которыми любовалась в пути.
Йеннингс, полицейский из Ставангера, сам попросил кормить его отдельно, так что в конце стола по-прежнему сидела все та же горсточка людей, за спиной которых, робко улыбаясь, мелькал блондин стюард в белой куртке.
На месте хозяина сидел капитан, справа от него Катя Шторм, рядом с нею — Эвйен, напротив нее — Шутрингер.
Когда девушка молчала, за едой подчас вообще не возникало разговоров. Потом оставалось лишь одно: доплестись до салона, где — это уже стало традицией — кофе разливала немка. Стюард только подавал кофейник и чашки.
— А когда начнутся настоящие морозы?
Ответил на вопрос Эвйен:
— В такое время года особенно холодно не бывает: минус двенадцать на широте Лофотен, семнадцать-восемнадцать — в Ледовитом океане.
Петерсен с досадой отметил, что на Эвйена тоже действует общество Кати. Это было тем более необычно, что ему случалось за целый рейс не обменяться ни словом с соседями, которые недоуменно поглядывали на этого холодного господина с размеренными движениями и серыми, как море, глазами, способного проводить долгие часы на палубе или в салоне, не шевелясь и уставясь в одну точку.
«Неужели все до одного начнут увиваться за нею?» — думал капитан, поглядывая на Шутрингера.
Но бритоголовый немец, который последние два дня выходил к столу в свитере, продолжал есть с основательностью, граничащей с обжорством.
Среди копченостей, подаваемых каждый вечер, был язык — без сомнения, любимое блюдо немца: он каждый раз отрезал себе чуть ли не десять кусков да еще намазывал маслом. К тому же куски он отмахивал такой толщины, что стюард то и дело с беспокойством поглядывал на капитана, словно предупреждая: «Эдак нам до конца рейса не дотянуть!»
Когда Петерсен поднялся. Катя спросила:
— Есть новости насчет пассажира, который прыгнул за борт в Ставангере? Бергенская полиция, должно быть, в курсе…
Капитан посмотрел ей в глаза и, наверное, смотрел слишком долго: он заметил, что Эвйен отвернулся.
Значит, прочел в его взгляде подозрение.
Катя, однако, и бровью не повела. В зубах девушки торчал ее чуть ли не тридцатисантиметровый мундштук. Она в самом деле была ослепительна!
Как объяснить чувственность, которую излучало все ее существо и атмосфера которой окружала ее? И главное, как примирить это с детским выражением лица?
А ведь Катя действительно казалась ребенком. Но уже испорченным ребенком. Вернее, невинным, но уже испорченным.
Оба эти взаимоисключающих слова были рано применимы к ней и притом не поочередно, а одновременно.
Если на нее смотрели, она никогда не отводила глаза. Вместе с тем в них никогда не читался вызов.
И тем не менее…
Даже управляющий Киркинесскими рудниками Эвйен, человек с Крайнего Севера, чье лицо от долгого пребывания под холодным солнцем утратило всякие краски, и тот порой в ее присутствии так багровел, что старался отворачиваться от капитана.
В чем бы она ни была — в черном или розовом, в шерстяном свитере или в шелке, — формы ее всегда отчетливо угадывались, и окружающие, казалось, ощущали аромат и тепло ее тела.
Петерсен ненавидел ее и поддавался ее обаянию.
— Вы боитесь этого пассажира? — спросил он.
— Но это же убийца, верно? Значит…
— Вы были бы рады узнать, что он утонул?
— Скорее — что его нет на борту.
Даже страх приобретал у нее чувственную окраску — от него плечи ее начинали трепетать.
— Так вот…
Петерсен колебался. Посмотрел на Шутрингера, по всей видимости не одобрявшего этот разговор: из-за него задерживался кофе, потом на Эвйена и, наконец, на Катю, не сводившую влажных глаз с собеседника.
— Мы не можем доказать, что убийцы на пароходе нет.
— Вы просто хотите напугать меня, правда?
— Может быть.
— Да объясните же, капитан! Коль скоро видели, как он бросился в воду…
Петерсен почувствовал, что в нем вскипает мелкая недостойная злоба: он внезапно представил себе, как пассажирка входит с Вринсом в свою каюту. И, глядя на ее плечи, он не в силах был отогнать образ третьего помощника: Ставангер, темный ют, мальчишка, спрятавший лицо у нее на груди.
— Не бойтесь! Его, несомненно, арестуют, прежде чем он успеет совершить новое убийство.
Эвйен уже выказывал нетерпение. Шутрингер, чтобы не тратить время зря, опять принялся за консервированные абрикосы и поедал их с той же основательностью, с какой брался за любое дело.
— Мне страшно с вами, капитан! — отозвалась девушка, и шея у нее мелко задрожала, — Злой вы сегодня какой-то.
Капитан встал, пропустил пассажиров вперед, задержался как всегда в коридоре и набил трубку.
Тут к нему подошел стюард и нерешительно спросил:
— Вы правду сейчас сказали? Убийца на…
— Да нет же, нет!
— Так я и думал. Иначе…
— Что иначе?
— Я ушел бы в Тронхейме с парохода. Стоит мне подумать, что…
Петерсен заглянул к себе в каюту, опять вышел, встретил полицейского: направляясь в свой черед в ресторан, инспектор любезно и почтительно поздоровался с ним.
Поднимался ветер. Это чувствовалось по движению судна. Волны все злее били в форштевень, особенно с левого борта.
Отправиться в салон, заглянуть в каюту к Вринсу, который уже сдал вахту, или еще несколько минут подышать свежим воздухом на мостике?
За последние трое суток капитан столько хмурился, столько ломал себе голову, что виски у него трещали от тупой неутихающей боли.
Петерсену был виден Йеннингс: за едой инспектор просматривал купленные в Тронхейме иллюстрированные журналы. Капитан поймал себя на том, что подставляет на место чернильных точек имена и фамилии:
«Вринс… Катя… Шутрингер… Питер Крулль… Белл Эвйен…»
Да, теперь и Белл Эвйен, которого он знает целых восемь лет!
Послышался звонок. Стюард, пробегая мимо, бросил:
— Меня требуют в салон.
Спускаясь обратно, он удивленно и почтительно доложил:
— Полдюжины шампанского.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Вринс решительно человек контрастов. Его поведение опять резко изменилось.
— Это все? — с ледяным спокойствием осведомился он.
И все-таки глаза у него потерянные.
— Вам этого мало?.. Человек убил девушку. Он у нас на борту…
— И вы предполагаете, это я?
Вринс произнес эти слова с бледной улыбкой, куда более горькой, чем рыдание. Терпение Петерсена иссякло.
— Ступайте! — буркнул он. — Идите достаивать вахту. Надеюсь, свежий воздух пойдет вам на пользу.
Капитану хотелось, чтобы Вринс не подчинился. Он следил за ним краем глаза. Но молодой человек повернулся кругом и вышел.
Оставшись один, Петерсен поднял листок, где поставил точки и тире, разгладил его, потом опять скомкал и швырнул в мусорную корзину.
Вечером, за едой, Катя Шторм дважды попросила у капитана прикурить и все время заговаривала с ним о пейзажах, которыми любовалась в пути.
Йеннингс, полицейский из Ставангера, сам попросил кормить его отдельно, так что в конце стола по-прежнему сидела все та же горсточка людей, за спиной которых, робко улыбаясь, мелькал блондин стюард в белой куртке.
На месте хозяина сидел капитан, справа от него Катя Шторм, рядом с нею — Эвйен, напротив нее — Шутрингер.
Когда девушка молчала, за едой подчас вообще не возникало разговоров. Потом оставалось лишь одно: доплестись до салона, где — это уже стало традицией — кофе разливала немка. Стюард только подавал кофейник и чашки.
— А когда начнутся настоящие морозы?
Ответил на вопрос Эвйен:
— В такое время года особенно холодно не бывает: минус двенадцать на широте Лофотен, семнадцать-восемнадцать — в Ледовитом океане.
Петерсен с досадой отметил, что на Эвйена тоже действует общество Кати. Это было тем более необычно, что ему случалось за целый рейс не обменяться ни словом с соседями, которые недоуменно поглядывали на этого холодного господина с размеренными движениями и серыми, как море, глазами, способного проводить долгие часы на палубе или в салоне, не шевелясь и уставясь в одну точку.
«Неужели все до одного начнут увиваться за нею?» — думал капитан, поглядывая на Шутрингера.
Но бритоголовый немец, который последние два дня выходил к столу в свитере, продолжал есть с основательностью, граничащей с обжорством.
Среди копченостей, подаваемых каждый вечер, был язык — без сомнения, любимое блюдо немца: он каждый раз отрезал себе чуть ли не десять кусков да еще намазывал маслом. К тому же куски он отмахивал такой толщины, что стюард то и дело с беспокойством поглядывал на капитана, словно предупреждая: «Эдак нам до конца рейса не дотянуть!»
Когда Петерсен поднялся. Катя спросила:
— Есть новости насчет пассажира, который прыгнул за борт в Ставангере? Бергенская полиция, должно быть, в курсе…
Капитан посмотрел ей в глаза и, наверное, смотрел слишком долго: он заметил, что Эвйен отвернулся.
Значит, прочел в его взгляде подозрение.
Катя, однако, и бровью не повела. В зубах девушки торчал ее чуть ли не тридцатисантиметровый мундштук. Она в самом деле была ослепительна!
Как объяснить чувственность, которую излучало все ее существо и атмосфера которой окружала ее? И главное, как примирить это с детским выражением лица?
А ведь Катя действительно казалась ребенком. Но уже испорченным ребенком. Вернее, невинным, но уже испорченным.
Оба эти взаимоисключающих слова были рано применимы к ней и притом не поочередно, а одновременно.
Если на нее смотрели, она никогда не отводила глаза. Вместе с тем в них никогда не читался вызов.
И тем не менее…
Даже управляющий Киркинесскими рудниками Эвйен, человек с Крайнего Севера, чье лицо от долгого пребывания под холодным солнцем утратило всякие краски, и тот порой в ее присутствии так багровел, что старался отворачиваться от капитана.
В чем бы она ни была — в черном или розовом, в шерстяном свитере или в шелке, — формы ее всегда отчетливо угадывались, и окружающие, казалось, ощущали аромат и тепло ее тела.
Петерсен ненавидел ее и поддавался ее обаянию.
— Вы боитесь этого пассажира? — спросил он.
— Но это же убийца, верно? Значит…
— Вы были бы рады узнать, что он утонул?
— Скорее — что его нет на борту.
Даже страх приобретал у нее чувственную окраску — от него плечи ее начинали трепетать.
— Так вот…
Петерсен колебался. Посмотрел на Шутрингера, по всей видимости не одобрявшего этот разговор: из-за него задерживался кофе, потом на Эвйена и, наконец, на Катю, не сводившую влажных глаз с собеседника.
— Мы не можем доказать, что убийцы на пароходе нет.
— Вы просто хотите напугать меня, правда?
— Может быть.
— Да объясните же, капитан! Коль скоро видели, как он бросился в воду…
Петерсен почувствовал, что в нем вскипает мелкая недостойная злоба: он внезапно представил себе, как пассажирка входит с Вринсом в свою каюту. И, глядя на ее плечи, он не в силах был отогнать образ третьего помощника: Ставангер, темный ют, мальчишка, спрятавший лицо у нее на груди.
— Не бойтесь! Его, несомненно, арестуют, прежде чем он успеет совершить новое убийство.
Эвйен уже выказывал нетерпение. Шутрингер, чтобы не тратить время зря, опять принялся за консервированные абрикосы и поедал их с той же основательностью, с какой брался за любое дело.
— Мне страшно с вами, капитан! — отозвалась девушка, и шея у нее мелко задрожала, — Злой вы сегодня какой-то.
Капитан встал, пропустил пассажиров вперед, задержался как всегда в коридоре и набил трубку.
Тут к нему подошел стюард и нерешительно спросил:
— Вы правду сейчас сказали? Убийца на…
— Да нет же, нет!
— Так я и думал. Иначе…
— Что иначе?
— Я ушел бы в Тронхейме с парохода. Стоит мне подумать, что…
Петерсен заглянул к себе в каюту, опять вышел, встретил полицейского: направляясь в свой черед в ресторан, инспектор любезно и почтительно поздоровался с ним.
Поднимался ветер. Это чувствовалось по движению судна. Волны все злее били в форштевень, особенно с левого борта.
Отправиться в салон, заглянуть в каюту к Вринсу, который уже сдал вахту, или еще несколько минут подышать свежим воздухом на мостике?
За последние трое суток капитан столько хмурился, столько ломал себе голову, что виски у него трещали от тупой неутихающей боли.
Петерсену был виден Йеннингс: за едой инспектор просматривал купленные в Тронхейме иллюстрированные журналы. Капитан поймал себя на том, что подставляет на место чернильных точек имена и фамилии:
«Вринс… Катя… Шутрингер… Питер Крулль… Белл Эвйен…»
Да, теперь и Белл Эвйен, которого он знает целых восемь лет!
Послышался звонок. Стюард, пробегая мимо, бросил:
— Меня требуют в салон.
Спускаясь обратно, он удивленно и почтительно доложил:
— Полдюжины шампанского.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30