Оглядев комнату в последний раз, я заметил на столике у окна
листки бумаги, исписанные карандашом. Поддавшись глупому любопытству, я
взял один. Это были примитивно рифмованные стихи на староиспанском язы-
ке, которые на моем языке звучали бы приблизительно так:
Наслаждение приносит боль и стыд,
Печаль украшена венком из лилий,
Наслаждение, как солнце, манит.
Господь мой, Иисус, как ярко оно светит!
Печаль иссохшей рукой на тебя
Указывает, господь мой, Иисус!
Стыд и замешательство охватили меня; положив листок на место, я не-
медленно покинул комнату. Ни Фелип, ни его мать не могли, конечно, чи-
тать этих книг или написать эти неумелые, но проникновенные строки. Было
ясно, что я кощунственной ногой осквернил жилище дочери. Бог свидетель,
как я ругал себя за мою чудовищную бестактность! Мысль, что я воровски
проник в комнату этой странной девушки и коснулся самого ее сокровенного
и что она может узнать об этом, доводила меня до отчаяния. Я считал себя
преступником, и еще я упрекал себя за те поспешные догадки, которые, как
мне тогда казалась, объясняли тайну прошедшей ночи. Я не представлял се-
бе, как могла мне прийти в голову идиотская мысль, будто те ужасные воп-
ли исторгались из груди слабой девушки. Она казалась мне теперь святой,
бесплотным духом, изнуренным занятиями и служением религии; я жалел ее,
живущую в семье, чуждой ей по духу, а значит, в полном одиночестве; я
стоял, облокотившись на балюстраду галереи, и смотрел вниз на пышное,
обильное цветение и ярко одетую женщину, которая сонно потягивалась и
изящно облизывала губы, - олицетворение безделья и неги - и не мог не
сравнить этот залитый солнцем двор с холодной комнатой наверху, выходя-
щей на север, в сторону гор, где жила дочь.
После полудня, когда я сидел с рисованием на своем любимом бугре, я
увидел, как в ворота замка вошел падре. То, что я узнал о дочери, поло-
нило мое воображение и совсем вытеснило ужасные события прошлой ночи,
но, увидев этого почтенного старика, я тотчас вспомнил все. Сойдя с буг-
ра и поколесив по лесу, я вышел к дороге и расположился в ожидании у
обочины. Скоро появился падре, я вышел к нему навстречу и представился.
У падре было волевое, открытое лицо, и я легко прочел на нем смешанные
чувства, вызванные мною, чужеземцем и еретиком, но вместе и человеком,
который получил ранение, сражаясь за благородное дело. О семействе, жи-
вущем в замке, он говорил сдержанно, но с уважением. Я заметил, что еще
не видал дочери, на что он ответил мне, что, видно, так нужно, и посмот-
рел на меня искоса. Под конец я набрался храбрости и упомянул о воплях,
которые мне не дали спать этой ночью.
- Вы нюхаете табак? - спросил он, протягивая табакерку, и, когда я
отказался, прибавил: - Я старый человек и думаю, мне позволительно на-
помнить вам, что вы в замке гость.
- Это значит, - твердо ответил я, хотя и покраснел, уловив в словах
священника нравоучение, - что вы советуете мне ни во что не вмешиваться
и предоставить все естественному ходу вещей.
- Да, - ответил он и, попрощавшись со мной несколько смущенно, повер-
нулся и пошел прочь.
Следствием разговора с падре было то, что совесть моя успокоилась, а
деликатность пробудилась. Я еще раз постарался забыть ночное происшест-
вие и снова стал думать о благочестивой поэтессе. Не мог я выбросить из
головы только то, что ночью был заперт, и когда Фелип принес ужин, осто-
рожно повел на него наступление.
- Я еще не видел твоей сестры, - между прочим заметил я.
- Не видели, - согласился он. - Она очень, очень хорошая. - И внима-
ние его тут же переключилось на другое.
- Она очень благочестива? - спросил я в следующую паузу.
- О, - горячо воскликнул Фелип, сжав ладони, - настоящая святая! Она
учит меня, как стать лучше.
- Тебе повезло, - ответил я. - Ведь большинство, в том числе и я,
знает только, как быть хуже.
- Сеньор, - возразил Фелип убежденно, - не говорите так. Не искушайте
своего ангела-хранителя. Если человек будет делаться все хуже и хуже, то
каким же он станет под конец?
- Скажи, пожалуйста, Фелип! - удивился я. - А я и не подозревал в те-
бе дара проповедника. Это, конечно, заслуга твоей сестры?
Фелип кивнул, глядя на меня круглыми глазами.
- Она, конечно, - продолжал я, - поругала тебя за твою жестокость.
- Двенадцать раз! - воскликнул чудак. Это было его любимое число (он
никогда не говорил: двадцать или сто раз, всегда двенадцать). - Я ей
сказал, что вы тоже ругали меня, я ведь не забыл, - гордо прибавил он, -
и ей это понравилось.
- Тогда скажи мне, Фелип, что это за вопли я слышал в ту ночь? Кто
кого мучил?
- Это выл ветер, - сказал Фелип, глядя то в окно, то на огонь в ками-
не.
Я взял его руку в свою, и он радостно улыбнулся, думая, что я хочу
приласкать его, чем почти обезоружил меня. Но я, подавив в себе сла-
бость, продолжал:
- Ты говоришь, ветер. А я так думаю, что вот эта самая рука, - и я
сжал его руку крепче, - ночью заперла меня в моей комнате.
Мальчишка весь задрожал, но не сказал ни слова.
- Хорошо, - сказал я, выпустив его руку. - Я здесь гость и посторон-
ний человек, и я не буду вмешиваться в твои дела, а тем более судить их.
У тебя есть сестра, и она, я не сомневаюсь, рассудит лучше. Что же каса-
ется меня лично, то я никому не позволю обращать меня в пленника. И я
требую, чтобы ты дал мне ключ.
Через полчаса дверь распахнулась, ключ со звоном влетел ко мне в ком-
нату и упал к моим ногам.
День-два спустя я возвращался со своей обычной прогулки немного позже
полудня. Сеньора лежала в сонной истоме на пороге своей ниши; голуби
дремали под карнизами, как снежные комки, дом был погружен в глубокую
полуденную сиесту, только неугомонный ветерок, летящий с гор, пробегал
по галереям, шелестел кронами гранатовых деревьев и мягко шевелил тени.
Это сонное оцепенение подействовало и на меня, я легкими, неслышными ша-
гами пересек двор и стал подниматься по мраморной лестнице. Только я
ступил на верхнюю площадку, как одна из дверей отворилась, и я лицом к
лицу столкнулся с Олаллой. От неожиданности я остановился как вкопанный:
красота девушки поразила меня в самое сердце; в густой тени галереи лицо
ее сияло, как бриллиант чистой воды; глаза ее встретились с моими, и мы
впились взглядами друг в друга. Мы стояли будто прикованные один к дру-
гому - это были святые мгновения, в которые души сочетаются браком. Не
знаю, сколько прошло времени, пока я очнулся; торопливо поклонившись, я
сорвался с места и бросился вверх по лестнице. Олалла не двинулась и
глядела мне вслед своими огромными, жаждущими глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
листки бумаги, исписанные карандашом. Поддавшись глупому любопытству, я
взял один. Это были примитивно рифмованные стихи на староиспанском язы-
ке, которые на моем языке звучали бы приблизительно так:
Наслаждение приносит боль и стыд,
Печаль украшена венком из лилий,
Наслаждение, как солнце, манит.
Господь мой, Иисус, как ярко оно светит!
Печаль иссохшей рукой на тебя
Указывает, господь мой, Иисус!
Стыд и замешательство охватили меня; положив листок на место, я не-
медленно покинул комнату. Ни Фелип, ни его мать не могли, конечно, чи-
тать этих книг или написать эти неумелые, но проникновенные строки. Было
ясно, что я кощунственной ногой осквернил жилище дочери. Бог свидетель,
как я ругал себя за мою чудовищную бестактность! Мысль, что я воровски
проник в комнату этой странной девушки и коснулся самого ее сокровенного
и что она может узнать об этом, доводила меня до отчаяния. Я считал себя
преступником, и еще я упрекал себя за те поспешные догадки, которые, как
мне тогда казалась, объясняли тайну прошедшей ночи. Я не представлял се-
бе, как могла мне прийти в голову идиотская мысль, будто те ужасные воп-
ли исторгались из груди слабой девушки. Она казалась мне теперь святой,
бесплотным духом, изнуренным занятиями и служением религии; я жалел ее,
живущую в семье, чуждой ей по духу, а значит, в полном одиночестве; я
стоял, облокотившись на балюстраду галереи, и смотрел вниз на пышное,
обильное цветение и ярко одетую женщину, которая сонно потягивалась и
изящно облизывала губы, - олицетворение безделья и неги - и не мог не
сравнить этот залитый солнцем двор с холодной комнатой наверху, выходя-
щей на север, в сторону гор, где жила дочь.
После полудня, когда я сидел с рисованием на своем любимом бугре, я
увидел, как в ворота замка вошел падре. То, что я узнал о дочери, поло-
нило мое воображение и совсем вытеснило ужасные события прошлой ночи,
но, увидев этого почтенного старика, я тотчас вспомнил все. Сойдя с буг-
ра и поколесив по лесу, я вышел к дороге и расположился в ожидании у
обочины. Скоро появился падре, я вышел к нему навстречу и представился.
У падре было волевое, открытое лицо, и я легко прочел на нем смешанные
чувства, вызванные мною, чужеземцем и еретиком, но вместе и человеком,
который получил ранение, сражаясь за благородное дело. О семействе, жи-
вущем в замке, он говорил сдержанно, но с уважением. Я заметил, что еще
не видал дочери, на что он ответил мне, что, видно, так нужно, и посмот-
рел на меня искоса. Под конец я набрался храбрости и упомянул о воплях,
которые мне не дали спать этой ночью.
- Вы нюхаете табак? - спросил он, протягивая табакерку, и, когда я
отказался, прибавил: - Я старый человек и думаю, мне позволительно на-
помнить вам, что вы в замке гость.
- Это значит, - твердо ответил я, хотя и покраснел, уловив в словах
священника нравоучение, - что вы советуете мне ни во что не вмешиваться
и предоставить все естественному ходу вещей.
- Да, - ответил он и, попрощавшись со мной несколько смущенно, повер-
нулся и пошел прочь.
Следствием разговора с падре было то, что совесть моя успокоилась, а
деликатность пробудилась. Я еще раз постарался забыть ночное происшест-
вие и снова стал думать о благочестивой поэтессе. Не мог я выбросить из
головы только то, что ночью был заперт, и когда Фелип принес ужин, осто-
рожно повел на него наступление.
- Я еще не видел твоей сестры, - между прочим заметил я.
- Не видели, - согласился он. - Она очень, очень хорошая. - И внима-
ние его тут же переключилось на другое.
- Она очень благочестива? - спросил я в следующую паузу.
- О, - горячо воскликнул Фелип, сжав ладони, - настоящая святая! Она
учит меня, как стать лучше.
- Тебе повезло, - ответил я. - Ведь большинство, в том числе и я,
знает только, как быть хуже.
- Сеньор, - возразил Фелип убежденно, - не говорите так. Не искушайте
своего ангела-хранителя. Если человек будет делаться все хуже и хуже, то
каким же он станет под конец?
- Скажи, пожалуйста, Фелип! - удивился я. - А я и не подозревал в те-
бе дара проповедника. Это, конечно, заслуга твоей сестры?
Фелип кивнул, глядя на меня круглыми глазами.
- Она, конечно, - продолжал я, - поругала тебя за твою жестокость.
- Двенадцать раз! - воскликнул чудак. Это было его любимое число (он
никогда не говорил: двадцать или сто раз, всегда двенадцать). - Я ей
сказал, что вы тоже ругали меня, я ведь не забыл, - гордо прибавил он, -
и ей это понравилось.
- Тогда скажи мне, Фелип, что это за вопли я слышал в ту ночь? Кто
кого мучил?
- Это выл ветер, - сказал Фелип, глядя то в окно, то на огонь в ками-
не.
Я взял его руку в свою, и он радостно улыбнулся, думая, что я хочу
приласкать его, чем почти обезоружил меня. Но я, подавив в себе сла-
бость, продолжал:
- Ты говоришь, ветер. А я так думаю, что вот эта самая рука, - и я
сжал его руку крепче, - ночью заперла меня в моей комнате.
Мальчишка весь задрожал, но не сказал ни слова.
- Хорошо, - сказал я, выпустив его руку. - Я здесь гость и посторон-
ний человек, и я не буду вмешиваться в твои дела, а тем более судить их.
У тебя есть сестра, и она, я не сомневаюсь, рассудит лучше. Что же каса-
ется меня лично, то я никому не позволю обращать меня в пленника. И я
требую, чтобы ты дал мне ключ.
Через полчаса дверь распахнулась, ключ со звоном влетел ко мне в ком-
нату и упал к моим ногам.
День-два спустя я возвращался со своей обычной прогулки немного позже
полудня. Сеньора лежала в сонной истоме на пороге своей ниши; голуби
дремали под карнизами, как снежные комки, дом был погружен в глубокую
полуденную сиесту, только неугомонный ветерок, летящий с гор, пробегал
по галереям, шелестел кронами гранатовых деревьев и мягко шевелил тени.
Это сонное оцепенение подействовало и на меня, я легкими, неслышными ша-
гами пересек двор и стал подниматься по мраморной лестнице. Только я
ступил на верхнюю площадку, как одна из дверей отворилась, и я лицом к
лицу столкнулся с Олаллой. От неожиданности я остановился как вкопанный:
красота девушки поразила меня в самое сердце; в густой тени галереи лицо
ее сияло, как бриллиант чистой воды; глаза ее встретились с моими, и мы
впились взглядами друг в друга. Мы стояли будто прикованные один к дру-
гому - это были святые мгновения, в которые души сочетаются браком. Не
знаю, сколько прошло времени, пока я очнулся; торопливо поклонившись, я
сорвался с места и бросился вверх по лестнице. Олалла не двинулась и
глядела мне вслед своими огромными, жаждущими глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94