– У Даши глаза наполнились слезами, задрожали руки, но, взглянув ему в недоброе лицо, на булавочку с черепом, она покорно потупилась.
– Помните – абсолютная конспирация. Если проговоритесь, хотя бы нечаянно, – время боевое – вас придется убрать…
Он подчеркнул это слово. У Даши поджались пальцы на ногах. К столу проталкивался Жиров с двумя тарелками. Человек с булавочкой подошел к нему, кривя улыбкой тонкий рот, и Даша услышала, как он сказал:
– Хорошенькая девочка. Кто такая?
– Ну, это ты, впрочем, оставь, Юрка, не для тебя приготовлена. – Улыбаясь, не то грозясь, Жиров показал ему вдогонку осколки зубов и поставил перед Дашей черный хлеб, сосиски и стакан с коричневой бурдой. – Так как же, сегодня вечером вы свободны?
– Все равно, – ответила Даша, с мучительным наслаждением откусывая сосиску.
Жиров предложил пойти к нему, в номер гостиницы «Люкс», наискосок через улицу.
– Поспите, помоетесь, а часов в десять я за вами приду.
Он суетился и хлопотал, все еще по старым воспоминаниям несколько робея Даши. Постель у него в комнате, – с парчовыми занавесами и розовым ковром, – была настолько подозрительная, что он и сам это понял, – предложил Даше устроиться на диване; убрав газеты, рукописи, книги, постелил простыню, черный ильковый мех, выпоротый из чьей-то дорогой шубы, хихикнул и ушел. Даша разулась. Поясницу, ноги, все тело ломило. Легла и сейчас же уснула, пригретая глубоким мехом, слабо пахнущим духами, зверем и нафталином. Она не слышала, как входил Жиров и, наклонившись, разглядывал ее, как в дверях пробасил рослый бритый человек, похожий на римлянина: «Ну, что же, своди ее туда, я дам записку».
Был уже глубокий вечер, когда она, вздохнув, проснулась. Желтоватый месяц над крышей дома ломался в неровном стекле окна. Под дверью лежала полоска электрического света. Даша вспомнила наконец, где она, быстро натянула чулки, поправила волосы и платье и пошла к умывальнику. Полотенце было такое грязное, что Даша подумала, растопырив пальцы, с которых капала вода, и вытерлась подолом юбки с изнанки.
Ее охватила острая тоска от всего этого бездолья, отвращением стиснуло горло: убежать отсюда домой, к чистому окну с ласточками… Повернула голову, взглянула на месяц, – мертвый, изломанный, страшный серп над Москвой. Нет, нет… Возврата нет, – умирать в одиночестве в кресле у окна, над пустынным Каменноостровским, слушать, как заколачивают дома… Нет… Пусть будет, что будет…
В дверь постучались, на цыпочках вошел Жиров.
– Достал ордер, Дарья Дмитриевна, идемте.
Даша не спросила – какой ордер и куда нужно идти, надвинула самодельную шапочку, прижала к боку сумочку с двумя тысячами. Вышли. Одна сторона Тверской была в лунном свету. Фонари не горели. По пустой улице медленно прошел патруль – молча и мрачно пробухали сапогами.
Жиров свернул на Страстной бульвар. Здесь лежали лунные пятна на неровной земле. В непроглядную темноту под липы страшно было смотреть. Впереди в эту тень как будто шарахнулся человек. Жиров остановился, в руке у него был револьвер.
Постояв, он негромко свистнул. Оттуда ответили. «Полундра», – сказал он громче. «Проходи, товарищ», – ответил лениво отчетливый голос.
Они свернули на Малую Дмитровку. Здесь, навстречу им, быстро перешли улицу двое в кожаных куртках. Оглянув, молча пропустили. У подъезда Купеческого клуба, – где со второго этажа над входом свешивалось черное знамя, – выступили из-за колонн четверо, направили револьверы. Даша споткнулась. Жиров сказал сердито:
– Ну вас к черту, в самом деле, товарищи! Чего зря пугаете. У меня ордер от Мамонта…
– Покажи.
При лунном свет четверо боевиков, спрятавших безбородые щеки в поднятые воротники и глаза – под козырьки кепок, осмотрели ордер. Лицо Жирова, как неживое, застыло, растянутое улыбкой. Один из четверых спросил грубо:
– А для кого же?
– Вот, для товарища, – Жиров схватил Дашину руку, – она артистка из Петрограда… Необходимо одеть… Вступает в нашу группу…
– Ладно. Заходи…
Даша и Жиров вошли в тускло освещенный вестибюль с пулеметом на лестнице. Появился комендант – низенький, с надутыми щеками студент в форменной куртке и феске. Он долго вертел и читал ордер, ворчливо спросил Дашу:
– Что из вещей нужно?
Ответил Жиров:
– Мамонт приказал – с ног до головы, самое лучшее.
– То есть как – приказал Мамонт… Пора бы знать, товарищ: здесь не приказывают… Здесь не лавочка… (У коменданта в это время зачесалось на ляжке, он ужасно сморщился, почесал.) Ладно, идемте.
Он вынул ключ и пошел впереди в бывшую гардеробную, где сейчас находились кладовые Дома анархии.
– Дарья Дмитриевна, выбирайте, не стесняйтесь, это все принадлежит народу…
Жиров широким размахом указал на вешалки, где рядами висели собольи, горностаевые, черно-бурые палантины, шиншилловые, обезьяньи, котиковые шубки. Они лежали на столах и просто кучками на полу. В раскрытых чемоданах навалены платье, белье, коробки с обувью. Казалось, сюда были вывезены целые склады роскоши. Комендант, равнодушный к этому изобилию, только зевал, присев на ящик.
– Дарья Дмитриевна, берите все, что понравится, я захвачу; пройдем наверх, там переоденетесь.
Что ни говори о Дашиных сложных переживаниях, – прежде всего она была женщиной. У нее порозовели щеки. Неделю тому назад, когда она увядала, как ландыш, у окна и казалось, что жизнь кончена и ждать нечего, – ее не прельстили бы, пожалуй, никакие сокровища. Теперь все вокруг раздвинулось, – то что она считала в себе оконченным и неподвижным, пришло в движение. Наступило то удивительное состояние, когда желания, проснувшиеся надежды устремляются в тревожный туман завтрашнего дня, а настоящее – все в развалинах, как покинутый дом.
Она не узнавала своего голоса, изумлялась своим ответам, поступкам, спокойствию, с каким принимала закрутившуюся вокруг фантастику. Каким-то до сих пор дремавшим инстинктом самосохранения почувствовала, что сейчас нужно, распустив паруса, лететь с выброшенным за борт грузом.
Она протянула руку к седому собольему палантину:
– Пожалуйста, вот этот.
Жиров взглянул на коменданта, тот тряхнул щеками. Жиров снял палантин, перекинул через плечо. Даша наклонилась над раскрытым кофр-фором, – на секунду стало противно это чужое, – запустила по локоть руку под стопочку белья.
– Дарья Дмитриевна, а туфельки? Берите уж и башмаки для дождя. Вечерние туалеты – в том гардеробе. Товарищ комендант, дай ключик… Для артистки, понимаешь, туалет – орудие производства.
– Наплевать, берите чего хотите, – сказал комендант.
Даша и за ней Жиров с вещами поднялись во второй этаж, в небольшую комнату, где было зеркало, пробитое пулей. Среди паутины трещин в туманном стекле Даша увидела какую-то другую женщину, медленно натягивающую шелковые чулки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90
– Помните – абсолютная конспирация. Если проговоритесь, хотя бы нечаянно, – время боевое – вас придется убрать…
Он подчеркнул это слово. У Даши поджались пальцы на ногах. К столу проталкивался Жиров с двумя тарелками. Человек с булавочкой подошел к нему, кривя улыбкой тонкий рот, и Даша услышала, как он сказал:
– Хорошенькая девочка. Кто такая?
– Ну, это ты, впрочем, оставь, Юрка, не для тебя приготовлена. – Улыбаясь, не то грозясь, Жиров показал ему вдогонку осколки зубов и поставил перед Дашей черный хлеб, сосиски и стакан с коричневой бурдой. – Так как же, сегодня вечером вы свободны?
– Все равно, – ответила Даша, с мучительным наслаждением откусывая сосиску.
Жиров предложил пойти к нему, в номер гостиницы «Люкс», наискосок через улицу.
– Поспите, помоетесь, а часов в десять я за вами приду.
Он суетился и хлопотал, все еще по старым воспоминаниям несколько робея Даши. Постель у него в комнате, – с парчовыми занавесами и розовым ковром, – была настолько подозрительная, что он и сам это понял, – предложил Даше устроиться на диване; убрав газеты, рукописи, книги, постелил простыню, черный ильковый мех, выпоротый из чьей-то дорогой шубы, хихикнул и ушел. Даша разулась. Поясницу, ноги, все тело ломило. Легла и сейчас же уснула, пригретая глубоким мехом, слабо пахнущим духами, зверем и нафталином. Она не слышала, как входил Жиров и, наклонившись, разглядывал ее, как в дверях пробасил рослый бритый человек, похожий на римлянина: «Ну, что же, своди ее туда, я дам записку».
Был уже глубокий вечер, когда она, вздохнув, проснулась. Желтоватый месяц над крышей дома ломался в неровном стекле окна. Под дверью лежала полоска электрического света. Даша вспомнила наконец, где она, быстро натянула чулки, поправила волосы и платье и пошла к умывальнику. Полотенце было такое грязное, что Даша подумала, растопырив пальцы, с которых капала вода, и вытерлась подолом юбки с изнанки.
Ее охватила острая тоска от всего этого бездолья, отвращением стиснуло горло: убежать отсюда домой, к чистому окну с ласточками… Повернула голову, взглянула на месяц, – мертвый, изломанный, страшный серп над Москвой. Нет, нет… Возврата нет, – умирать в одиночестве в кресле у окна, над пустынным Каменноостровским, слушать, как заколачивают дома… Нет… Пусть будет, что будет…
В дверь постучались, на цыпочках вошел Жиров.
– Достал ордер, Дарья Дмитриевна, идемте.
Даша не спросила – какой ордер и куда нужно идти, надвинула самодельную шапочку, прижала к боку сумочку с двумя тысячами. Вышли. Одна сторона Тверской была в лунном свету. Фонари не горели. По пустой улице медленно прошел патруль – молча и мрачно пробухали сапогами.
Жиров свернул на Страстной бульвар. Здесь лежали лунные пятна на неровной земле. В непроглядную темноту под липы страшно было смотреть. Впереди в эту тень как будто шарахнулся человек. Жиров остановился, в руке у него был револьвер.
Постояв, он негромко свистнул. Оттуда ответили. «Полундра», – сказал он громче. «Проходи, товарищ», – ответил лениво отчетливый голос.
Они свернули на Малую Дмитровку. Здесь, навстречу им, быстро перешли улицу двое в кожаных куртках. Оглянув, молча пропустили. У подъезда Купеческого клуба, – где со второго этажа над входом свешивалось черное знамя, – выступили из-за колонн четверо, направили револьверы. Даша споткнулась. Жиров сказал сердито:
– Ну вас к черту, в самом деле, товарищи! Чего зря пугаете. У меня ордер от Мамонта…
– Покажи.
При лунном свет четверо боевиков, спрятавших безбородые щеки в поднятые воротники и глаза – под козырьки кепок, осмотрели ордер. Лицо Жирова, как неживое, застыло, растянутое улыбкой. Один из четверых спросил грубо:
– А для кого же?
– Вот, для товарища, – Жиров схватил Дашину руку, – она артистка из Петрограда… Необходимо одеть… Вступает в нашу группу…
– Ладно. Заходи…
Даша и Жиров вошли в тускло освещенный вестибюль с пулеметом на лестнице. Появился комендант – низенький, с надутыми щеками студент в форменной куртке и феске. Он долго вертел и читал ордер, ворчливо спросил Дашу:
– Что из вещей нужно?
Ответил Жиров:
– Мамонт приказал – с ног до головы, самое лучшее.
– То есть как – приказал Мамонт… Пора бы знать, товарищ: здесь не приказывают… Здесь не лавочка… (У коменданта в это время зачесалось на ляжке, он ужасно сморщился, почесал.) Ладно, идемте.
Он вынул ключ и пошел впереди в бывшую гардеробную, где сейчас находились кладовые Дома анархии.
– Дарья Дмитриевна, выбирайте, не стесняйтесь, это все принадлежит народу…
Жиров широким размахом указал на вешалки, где рядами висели собольи, горностаевые, черно-бурые палантины, шиншилловые, обезьяньи, котиковые шубки. Они лежали на столах и просто кучками на полу. В раскрытых чемоданах навалены платье, белье, коробки с обувью. Казалось, сюда были вывезены целые склады роскоши. Комендант, равнодушный к этому изобилию, только зевал, присев на ящик.
– Дарья Дмитриевна, берите все, что понравится, я захвачу; пройдем наверх, там переоденетесь.
Что ни говори о Дашиных сложных переживаниях, – прежде всего она была женщиной. У нее порозовели щеки. Неделю тому назад, когда она увядала, как ландыш, у окна и казалось, что жизнь кончена и ждать нечего, – ее не прельстили бы, пожалуй, никакие сокровища. Теперь все вокруг раздвинулось, – то что она считала в себе оконченным и неподвижным, пришло в движение. Наступило то удивительное состояние, когда желания, проснувшиеся надежды устремляются в тревожный туман завтрашнего дня, а настоящее – все в развалинах, как покинутый дом.
Она не узнавала своего голоса, изумлялась своим ответам, поступкам, спокойствию, с каким принимала закрутившуюся вокруг фантастику. Каким-то до сих пор дремавшим инстинктом самосохранения почувствовала, что сейчас нужно, распустив паруса, лететь с выброшенным за борт грузом.
Она протянула руку к седому собольему палантину:
– Пожалуйста, вот этот.
Жиров взглянул на коменданта, тот тряхнул щеками. Жиров снял палантин, перекинул через плечо. Даша наклонилась над раскрытым кофр-фором, – на секунду стало противно это чужое, – запустила по локоть руку под стопочку белья.
– Дарья Дмитриевна, а туфельки? Берите уж и башмаки для дождя. Вечерние туалеты – в том гардеробе. Товарищ комендант, дай ключик… Для артистки, понимаешь, туалет – орудие производства.
– Наплевать, берите чего хотите, – сказал комендант.
Даша и за ней Жиров с вещами поднялись во второй этаж, в небольшую комнату, где было зеркало, пробитое пулей. Среди паутины трещин в туманном стекле Даша увидела какую-то другую женщину, медленно натягивающую шелковые чулки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90