Была потеха! Но в разгар такой потехи, столпотворения, слез и полицейского безумия легко было попасть в капкан и самому опытному и вовсе непричастному человеку.
В Саперном прихода Андрея ждали. Гости бывали тут редко: может быть, один-два человека в неделю. Хозяевами считались Бух и Иванова, они иногда выходили на улицу, прислуга тоже, остальные сидели в квартире безвылазно. Остальные - два типографщика и Воробей с Ольгой. Вид у всех был болезненно-серый. Особенно поразил Андрея один из типографщиков, Лубкин: необычайно худой, бледный, безусый, он был похож на юного монашка, говорил тонким женским голосом. Звали его почему-то Птичкой. На Андрея набросились с расспросами. Особенно волновала судьба арестованных. Что слышно нового? Нет ли предательства? Андрей сказал, что о предательстве речи нет, говорят о неосторожности, о несоблюдении правил конспирации, но точных сведений ни у кого нет.
- Почему же дали себя арестовать? - спрашивала Соня Иванова. - Почему Александр не стрелял?
- Вероятно, не имел возможности.
- Торопился что-нибудь уничтожить, не было времени...
- Ведь знал, что ему грозит! - возбужденно говорила Иванова. - Я этого не понимаю. Нет, если придут за нами, мы не дадимся. Я первая буду стрелять!
- Думаю, он не хотел подвергать опасности Женю Фигнер, - сказал Морозов. Если б ее не было рядом...
Молчавший все время Бух сказал:
- А меня беспокоит Мартыновский. Среди кучи бумаг, которые у него хранились, было что-то и нас касающееся. Но не могу вспомнить - что именно.
Бух был великий молчальник, и если уж произносил слово - звучало значительно. Все задумались, стали вспоминать. Никто ничего не мог вспомнить.
Соня Иванова с дерзкой и безнадежной отчаянностью махнула рукой.
- Ах, как говорит один наш автор: vogue la galere! 1 [1 плыви, корабль! (франц.)] Будь что будет. Но я предупреждаю: я буду стрелять.
И она оглядела всех с какой-то мрачной торжественностью.
- Боже мой, Соня, о чем ты беспокоишься? Все будут стрелять, - сказал другой наборщик, Цукерман, пожимая плечами. - Почему бы нам не стрелять, если есть из чего?
Как Андрею хотелось сказать им, этим добровольным затворникам, каждую минуту ожидавшим нападения и гибели, о том, что нужно продержаться совсем немного, недели две, три, и произойдет величайшее событие, которое их освободит, взорвет их непосильную напряженность, их тюрьму! Но сказать невозможно. Единственное, чем он мог ободрить:
- Прошла неделя, и, слава богу, вы живы-здоровы. Будем надеяться...
- Неделя - не срок, - сказал Бух.
И он был прав. Коля Бух, сдержанный и бесстрастный, как герой Купера, был среди типографщиков самым опытным: издавал еще первую нелегальную газету "Начало". Говорили, что он фанатик своего дела. Без наборных касс, запаха краски для него жизни не существовало.
Был еще путь, и Андрей предложил:
- А переехать на другую квартиру?
- Легко сказать! - Иванова засмеялась. - Ты знаешь, что это для нас: переехать? Со всеми бебехами? Кроме того, другой такой квартиры не найдешь во всем Питере. Ведь она совершенно уникальна. Мы можем тут жить годами, и никто не заметит.
Но Андрей и сам мысленно возразил: переезжать сейчас значило затормозить выпуск газеты. Вот уж чего нельзя делать. Нет, они будут жить дальше, рисковать дальше и ждать нападения и гибели. Бух ушел в другую комнату, типографщики тоже ушли к себе, в глубь квартиры, заниматься делами, Соня с прислугой, простоватой на вид, но какой-то нервной, странно улыбавшейся девушкой отправилась с корзиной в лавку - Андрей застал их на лестнице, они задержались, чтоб с ним поговорить, - и в гостиной остались Морозов с Ольгой Любатович и Андрей; Воробей и Ольга, кажется, с нетерпением ждали этой минуты.
- Я не хотел при всех, - начал Воробей вполголоса. - И вообще не хотел бы! Но нет другого выхода. Мы с Олей, как два члена Исполнительного комитета, требуем срочного собрания Комитета для обсуждения вопроса о программе. Лев пользуется нашим бессилием, тем, что мы здесь, на карантине...
- А какая для него польза? - удивился Андрей.
- Польза в том, что он обегал всех членов Комитета со своим текстом, всех убедил, а у нас руки связаны! - Обычная Ольгина цыганская смуглота даже побледнела от гнева. - Чего же он хочет? Получить еще одно такое же письмо, как от Маши Крыловой? Он дождется, я напишу.
- Не нужно никаких писем, нужно общее собрание. Откровенный разговор, говорил Воробей, делая успокоительные жесты в сторону своей горячей подруги. Но сам-то был спокоен ничуть не больше, руки его дрожали, худое лицо, блестящие глаза выражали крайнее волнение.
- Я очень хорошо помню письмо тети Маши, - говорила Ольга. - Оно меня тогда, летом, поразило. Как можно, думала я, в таком тоне писать товарищам? "Не хочу допускать той нравственной пытки, которой вы меня угощали... Слушайте, господа, несмотря на ваши старания, вам не удалось еще поселить во мне ни вражды, ни злобы к вам". Что-то в таком роде. И лучше, мол, не добивайтесь этого. Женщину довели до грани, до катастрофы. Я не понимала. Но теперь вижу, как это делается.
- Ольга, успокойся! Нужно собрание, поговорить всем, начистоту...
- А газета будет ждать? - спросил Андрей.
- Да, да! Газета будет ждать! - крикнула Ольга. - Потому что решаются слишком великие вопросы! Может быть - судьба России!
Письмо Крыловой Андрей читал в августе. Написано оно было раньше, в связи с расколом "Земли и воли", и по очень похожему поводу: Крылова была хозяйкою типографии и резко возражала против некоторых статей террористического направления, кстати, статей того же Морозова. Об этом Андрей и напомнил. Зачем ссылаться на Крылову, если она была недавней противницей? Тогда водораздел шел по линии террора, политических убийств, и дело пришло к полному размежеванию. Что же теперь? Камень преткновения: политический переворот, захват власти. Расширенный текст программы, предложенной Львом, самочинно поставленный им для набора в третий номер, есть, как считает Морозов, уклонение в сторону якобинства. В программе, принятой на Липецком съезде, не говорилось о том, что партия ставит целью захват власти. Целью было - дезорганизацией и террором вынудить правительство предоставить народу самому выразить свою волю. "Народная воля" есть нечто иное, чем воля кучки заговорщиков, стремящихся захватить власть! Все морозовские статьи, написанные в последнее время, Лев под разными предлогами отвергает, гнет свою линию очень упорно. Тут наверняка влияние Марии Николаевны, она неисправимая якобинка, закваска Заичневского в ней сильна. Неверие в силы народа и даже скрытое презрение к народу - вот что это значит. Мария Николаевна однажды призналась, что не любит русских крестьян за их покорство и тупость. Да и сам великий теоретик Лев не очень-то верит в народ, а, стало быть, и в революцию, о чем он как-то на квартире Марии Николаевны даже прямо сказал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129
В Саперном прихода Андрея ждали. Гости бывали тут редко: может быть, один-два человека в неделю. Хозяевами считались Бух и Иванова, они иногда выходили на улицу, прислуга тоже, остальные сидели в квартире безвылазно. Остальные - два типографщика и Воробей с Ольгой. Вид у всех был болезненно-серый. Особенно поразил Андрея один из типографщиков, Лубкин: необычайно худой, бледный, безусый, он был похож на юного монашка, говорил тонким женским голосом. Звали его почему-то Птичкой. На Андрея набросились с расспросами. Особенно волновала судьба арестованных. Что слышно нового? Нет ли предательства? Андрей сказал, что о предательстве речи нет, говорят о неосторожности, о несоблюдении правил конспирации, но точных сведений ни у кого нет.
- Почему же дали себя арестовать? - спрашивала Соня Иванова. - Почему Александр не стрелял?
- Вероятно, не имел возможности.
- Торопился что-нибудь уничтожить, не было времени...
- Ведь знал, что ему грозит! - возбужденно говорила Иванова. - Я этого не понимаю. Нет, если придут за нами, мы не дадимся. Я первая буду стрелять!
- Думаю, он не хотел подвергать опасности Женю Фигнер, - сказал Морозов. Если б ее не было рядом...
Молчавший все время Бух сказал:
- А меня беспокоит Мартыновский. Среди кучи бумаг, которые у него хранились, было что-то и нас касающееся. Но не могу вспомнить - что именно.
Бух был великий молчальник, и если уж произносил слово - звучало значительно. Все задумались, стали вспоминать. Никто ничего не мог вспомнить.
Соня Иванова с дерзкой и безнадежной отчаянностью махнула рукой.
- Ах, как говорит один наш автор: vogue la galere! 1 [1 плыви, корабль! (франц.)] Будь что будет. Но я предупреждаю: я буду стрелять.
И она оглядела всех с какой-то мрачной торжественностью.
- Боже мой, Соня, о чем ты беспокоишься? Все будут стрелять, - сказал другой наборщик, Цукерман, пожимая плечами. - Почему бы нам не стрелять, если есть из чего?
Как Андрею хотелось сказать им, этим добровольным затворникам, каждую минуту ожидавшим нападения и гибели, о том, что нужно продержаться совсем немного, недели две, три, и произойдет величайшее событие, которое их освободит, взорвет их непосильную напряженность, их тюрьму! Но сказать невозможно. Единственное, чем он мог ободрить:
- Прошла неделя, и, слава богу, вы живы-здоровы. Будем надеяться...
- Неделя - не срок, - сказал Бух.
И он был прав. Коля Бух, сдержанный и бесстрастный, как герой Купера, был среди типографщиков самым опытным: издавал еще первую нелегальную газету "Начало". Говорили, что он фанатик своего дела. Без наборных касс, запаха краски для него жизни не существовало.
Был еще путь, и Андрей предложил:
- А переехать на другую квартиру?
- Легко сказать! - Иванова засмеялась. - Ты знаешь, что это для нас: переехать? Со всеми бебехами? Кроме того, другой такой квартиры не найдешь во всем Питере. Ведь она совершенно уникальна. Мы можем тут жить годами, и никто не заметит.
Но Андрей и сам мысленно возразил: переезжать сейчас значило затормозить выпуск газеты. Вот уж чего нельзя делать. Нет, они будут жить дальше, рисковать дальше и ждать нападения и гибели. Бух ушел в другую комнату, типографщики тоже ушли к себе, в глубь квартиры, заниматься делами, Соня с прислугой, простоватой на вид, но какой-то нервной, странно улыбавшейся девушкой отправилась с корзиной в лавку - Андрей застал их на лестнице, они задержались, чтоб с ним поговорить, - и в гостиной остались Морозов с Ольгой Любатович и Андрей; Воробей и Ольга, кажется, с нетерпением ждали этой минуты.
- Я не хотел при всех, - начал Воробей вполголоса. - И вообще не хотел бы! Но нет другого выхода. Мы с Олей, как два члена Исполнительного комитета, требуем срочного собрания Комитета для обсуждения вопроса о программе. Лев пользуется нашим бессилием, тем, что мы здесь, на карантине...
- А какая для него польза? - удивился Андрей.
- Польза в том, что он обегал всех членов Комитета со своим текстом, всех убедил, а у нас руки связаны! - Обычная Ольгина цыганская смуглота даже побледнела от гнева. - Чего же он хочет? Получить еще одно такое же письмо, как от Маши Крыловой? Он дождется, я напишу.
- Не нужно никаких писем, нужно общее собрание. Откровенный разговор, говорил Воробей, делая успокоительные жесты в сторону своей горячей подруги. Но сам-то был спокоен ничуть не больше, руки его дрожали, худое лицо, блестящие глаза выражали крайнее волнение.
- Я очень хорошо помню письмо тети Маши, - говорила Ольга. - Оно меня тогда, летом, поразило. Как можно, думала я, в таком тоне писать товарищам? "Не хочу допускать той нравственной пытки, которой вы меня угощали... Слушайте, господа, несмотря на ваши старания, вам не удалось еще поселить во мне ни вражды, ни злобы к вам". Что-то в таком роде. И лучше, мол, не добивайтесь этого. Женщину довели до грани, до катастрофы. Я не понимала. Но теперь вижу, как это делается.
- Ольга, успокойся! Нужно собрание, поговорить всем, начистоту...
- А газета будет ждать? - спросил Андрей.
- Да, да! Газета будет ждать! - крикнула Ольга. - Потому что решаются слишком великие вопросы! Может быть - судьба России!
Письмо Крыловой Андрей читал в августе. Написано оно было раньше, в связи с расколом "Земли и воли", и по очень похожему поводу: Крылова была хозяйкою типографии и резко возражала против некоторых статей террористического направления, кстати, статей того же Морозова. Об этом Андрей и напомнил. Зачем ссылаться на Крылову, если она была недавней противницей? Тогда водораздел шел по линии террора, политических убийств, и дело пришло к полному размежеванию. Что же теперь? Камень преткновения: политический переворот, захват власти. Расширенный текст программы, предложенной Львом, самочинно поставленный им для набора в третий номер, есть, как считает Морозов, уклонение в сторону якобинства. В программе, принятой на Липецком съезде, не говорилось о том, что партия ставит целью захват власти. Целью было - дезорганизацией и террором вынудить правительство предоставить народу самому выразить свою волю. "Народная воля" есть нечто иное, чем воля кучки заговорщиков, стремящихся захватить власть! Все морозовские статьи, написанные в последнее время, Лев под разными предлогами отвергает, гнет свою линию очень упорно. Тут наверняка влияние Марии Николаевны, она неисправимая якобинка, закваска Заичневского в ней сильна. Неверие в силы народа и даже скрытое презрение к народу - вот что это значит. Мария Николаевна однажды призналась, что не любит русских крестьян за их покорство и тупость. Да и сам великий теоретик Лев не очень-то верит в народ, а, стало быть, и в революцию, о чем он как-то на квартире Марии Николаевны даже прямо сказал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129