Жена, не меняя задумчивого выражения на лице, посмотрела на мужа. Спросила:
- Зачем?
- Ну, триптих такой…
- Это же не музей.
- Ну да, - согласился Смородин.
- Чем закончилось с вымем-то?
- Переделал! - как-то даже весело воскликнул Смородин. - Пусть кушают примитив. Я теперь пришел к выводу, чем хуже, тем для них лучше, - и Смородин гордо посмотрел на жену. Жена тоже посмотрела на него и кивнула головой. И в глазах ее темных померцал слабый свет ласки.
- Ты таких слов не говорил, - сказала она.
- Я их говорю!
- Ты их не говорил, - упрямо повторила смуглая жена.
- Не понял, - признался Смородин. И вынул изо рта мундштук.
- Твой начальник никогда не слышал от тебя таких слов. И соседи не слышали. И никто. Иначе ты ничего не успеешь сделать.
- А-а! - дошло наконец до Смородина. - Ну, это само собой. Это я секу.
- Надо, чтоб у них потом отвисли челюсти. Талант всегда немножко взрывается. Живет человек, никто на него не обращает внимания, замечают только, что он какой-то раздражительный. Но в политику не лезет. Вдруг в один прекрасный день, все узнают, что этот человек - гений. Ну, не гений, крупный талант, - жена Смородина не всегда молчала. Иногда она начинала говорить и тогда преображалась: говорила сильно, с глубокой страстью, и опять куда-то, в даль своих постоянных далеких дум. И глаза ее явственно светились светом иной жизни, той жизни, где она жила мыслями, - в жизни, где дни и ночи тихо истлевали бы в довольстве и пресыщении, где не надо продавать билеты, где ничего не надо делать, может быть, играть в пинг-понг, ибо делать что-нибудь за кусок хлеба - это мерзко, гадко, противно, наконец просто неохота. Она знала, что такая жизнь есть. Где она, такая жизнь, черт ее знает, но она всем существом была в той жизни, а здесь только с презрением, брезгливо пребывала. В прошлой судьбе ее тоже была тюрьма; она не рисовала фальшивых денег, она не умела рисовать, она где-то в каких-то серьезных бумагах подставляла нули и угодила туда же, куда угодил Смородин. И где-то там они и познакомились. Она очень заинтересовалась способностями ершистого Константина Смородина… Когда они вышли на волю, они разыскали друг друга и сошлись. С тех пор Константин Смородин и стал поносить всех и все. И тогда же, примерно, он натянул большой холст и посадил туда этого отчаянного человека, который сам в себя целится.
- Могут не признать, суки, - встрял Смородин в убежденную речь жены. Он часто сомневался. - Это же не передовик на комбайне, понимаешь. Чего ты не хочешь передовика какого-нибудь?
- Ни в коем случае! - твердо сказала жена. И строго посмотрела на мужа - Что ты! Это вшивота. Крохоборство. Это же дешевка! - все же прекрасен сильный человек! Жена Смородина, когда вселяла в слабого, суетливого мужа дух борьбы и протеста, сама на глазах хорошела: глаза совсем темнели, становились как будто еще больше, ноздри прямого носа вздрагивали, верхняя губа хищновато дергалась кверху, и на ней явственней обозначался темный пушок. Смородин, парализованный ее волей, вынимал изо рта мундштук, слушал, смотрел… и начинал томительно ждать, когда они лягут спать и выключат свет.
- Но не признают же…
- Кто?
- Ну, кто… Что ты не знаешь, кто?
- И прекрасно! Это-то и нужно. Не хватало еще, чтобы они признали! Признают другие. Кому осточертели все эти передовики, те и признают. А тогда уж… все само собой сделается.
И все же самое удивительное во всем этом было, наверно, то, что Смородин вовсе не думал о деньгах. И когда он участвовал в изготовлении фальшивок, и тогда он не думал о деньгах - о том, чтоб иметь их много-много. Ему нравилось, что его, самодельного художника, признают талантливым, что где-то кто-то очень нуждается в его работе, и он старался делать, что ему положено делать, хорошо. А так как накрыли их скоро, то больших-то денег он еще и не имел и не успел, так сказать, войти во вкус. Жена его - другое дело: хоть скупо и неохотно, но кое-что рассказывала из своей жизни той поры, когда подставлялись на бумагах нулики. Она знала в этом толк, в деньгах. Смородину же очень хотелось «взорваться» - чтоб о нем заговорили, заговорили о его картинах, рисунках… Может, и станут покупать, пусть, но главное все же не в том.
Таким он и входил в маленькую комнатку - готовый «взрываться», отсюда и такая свирепая решимость на его маленьком круглом лице, вовсе не злом, а даже добродушном, доверчивом и мясистом.
- Ну, суки… - говорил он, стоя перед картиной с мундштуком в зубах и засунув руки в карманы халата.
И вот пришла пора, пришел день, который жена Смородина молча ждала и молча торопила.
- Завтра позову его, - сказал вечером на кухне Смородин.
У жены - как будто она напугалась чего - широко распахнулись темные глаза, она стремительно вышла из ТОЙ жизни в ЭТУ, тесную и вонючую, и спросила негромко:
- Да?
- Да. Можно сказать. Если он не нарежется с утра… Пораньше схожу за ним, чтоб не успел нарезаться. Пусть лучше здесь выпьет. Ты приготовь тут…
- Я все сделаю, - с не свойственной ей поспешностью сказала жена. - Все будет на уровне, не беспокойся.
И на другой день рано утром в воскресенье, Смородин привел его, художника, который должен был сказать, что Константин Смородин - «взорвался». Или он это скажет, или… Смородин и его жена волновались. По-разному волновались. Жена его вся ушла в свои глазницы, вся там трепетала и надеялась; Смородин, как всегда, много суетился и говорил.
Художник был бородатый, большой, с курносым русским лицом. Заявился шумно, загудел в малогабаритной квартире, стал всего касаться плечами…
- Ну, что ты тут намазал?.. Где?
- Погоди, погоди, - суетился Смородин, - давай сперва дернем по малой… Зоя, у нас есть там чего-нибудь?
- Проходите сюда, пожалуйста, - сказала жена Смородина, обшаривая художника вопрошающими глазами.
Художник Коля тоже глянул на нее, сказал «гм» и зашагнул в кухню.
- О-о! - густо сказал он. - Это я понимаю. Да ты славно живешь, Константин! Ну, давайте… - и художник первым сел за стол, и пригласил хозяев: - Садитесь. Вы славно живете! - еще приятно удивился он. - Как вас, Роза?..
- Зоя, - сказала жена Смородина.
- Зоя! Садитесь, Зоя. Садись, Костя… Ну, так… Нет, славно, славно, молодцы. Вы тоже рисуете, Зоя? - спросил художник, галантно повернувшись к хозяйке.
- Нет, она… по финансовой части, - сказал Смородин. - Наливай, Зайка.
Когда выпили по одной, художнику Коле стало легче.
- Вчера приняли с Поволоцким… Ты знаешь его? А-а, ты его не знаешь. Славный парень, - художнику было лет 37, и здоровье свое он еще только-только начал пропивать. В городе он считался лучшим художником, знал московских мастеров, был о них невысокого мнения, материл, когда «принимал за галстук». - И ну, так, так… Хорошо! Еще выпили по одной дорогого коньяку.
- Эх, жизнь бекова! - сказал художник Коля.
1 2 3