И тут же,
требуя цитрамона, заныла голова. Лоб, подключенный к
внутреннему напряжению, стал медленно накаляться. Я полез в
карман за таблеточной упаковкой.
У этих головных болей один плюс. Когда холодно, можно
греть ладони о лоб. А холодно у нас было теперь почти всегда.
РЕ-ДИЕЗ
Зонт медузой распластался над головой. Под ногами
вскипали пузыри, кругом клубилось безымянное море. Я шел
пешком, транспорт меня более не интересовал. Только что я
выбрался из троллейбуса. Пробиваясь к освободившемуся месту,
мелкая старушонка болезненно ткнула меня локтем. Внешне я
остался совершенно безличен и даже напустил на лицо дымок
легкого презрения, но внутренне тотчас сжался.
Одна-единственная старушонка, не сомневающаяся, что
пробивать дорогу в транспорте нужно именно таким способом,
вышибла меня из колеи. Вновь я ощутил себя шпионом в стане
врагов, диверсантом, прилагающим титанические усилия, чтобы
казаться одним из них, но мне это плохо удавалось. Язык, на
котором они обращались друг к другу вызывал у меня спазмы, их
красноречивые жесты при попытке копирования приводили к
судорогам. Я балансировал на краю пропасти. Любое неосторожное
движение, слово - могли выдать меня с головой.
Жутковатая вещь - разговаривать на чужом языке, на чужой
планете, двигая руками и ногами, согласуясь с общепринятыми
нормами. А попробуйте-ка признаться вслух, что этих самых норм
вы напрочь не принимаете.
Кролику, переселившемуся в тигра, тоже, вероятно,
придется глотать мясо, но и тошнить его будет при этом
беспрерывно.
Вспомнилось, как около месяца назад за окнами
раскричались ночные мушкетеры. Двое трезвых колошматили троих
пьяных - шумно, не соблюдая никаких правил приличия. Возможно,
они считали, что им нечего скрывать и нечего стыдиться. Ночные
бретеры ругались в голос и не стеснялись бить ногами по
голове. Никто украдкой не озирался и никто не караулил на
"шухере". Миру открыто преподносилось кривое зеркало, и
квартал безмолвствовал, обратившись в гигантский ночной ринг.
Сотрясаясь от пульсирующего озноба, я поспешил укрыться в
ванной, где немедленно включил горячую воду. Но и там я слышал
то, чего никак не мог слышать, - хлюпанье выбегающей из ран
крови, удары твердого неживого о мягкое живое. А минутой позже
слух стал ловить далекое эхо канонады. Стреляли из орудий по
густонаселенным районам, и пятнистые танки вползали в город,
угрожающе задрав стволы. Чернобородые мужчины, сжимая в руках
оружие, недобро смотрели на пришельцев, глазами выискивая
цель. Солдаты, мешковатые и неповоротливые от усиленных касок
и тяжелых бронежилетов, вжимали головы в плечи, озирая черные
провалы окон, чувствуя за этими бойницами чужие караулящие
глаза. Затевалось страшное. Снова у всех на виду. И мир
по-прежнему безмолвствовал, утешаясь тем, что бойня происходит
за тысячи миль от безмятежного большинства. А я слышал и видел
все...
Простейший тест на выявление невроза. Вопрос: "Спите ли
вы, мсье, с открытой форточкой?" Ответ: "Да... То есть, нет,
но... Я бы хотел и даже с радостью, но не могу. Не в силу
страха перед холодами, а в силу страха перед звуками. Не умею,
знаете ли, не слышать..."
Плохо, очень плохо, что не умеем. И снова бром, душ
Шарко, ватные тампоны в ушные раковины. А как иначе? Ангелы
порхают всегда бесшумно. Топают и грохочут лишь Велиалы с
Вельзевулами. Еще одна из грустных данностей. В нынешней
Палестине нынешнему Молоху в жертву приносят Тишину.
Струя из-под крана накаляла ванну, а я ежился эмбрионом,
не в силах согреться. С пугающей силой мне хотелось напустить
на землю лютого холода - того самого, что сотрясал тогдашнее
мое тело. Я мечтал о наводнениях и граде, о лавинах и снеге,
что остудили бы неугомонных людей, выветрили бы из них зверей
и бузотеров. Я взывал к морозу, что загнал бы забияк в дома и
не давал высунуть носа. С ужасающей ясностью я вдруг понял, что
всемирный потоп действительно был. Понял и вспомнил. И поверил
в миф о прикованном к скале Прометее. Давать спички детям
опасно. Слишком быстро огонек превращается в пламя пожаров.
Люди освоили это искусство в совершенстве. Алхимия разрушения
проникла в кровь, в гены. Это стало ремеслом, уважаемой
профессией.
Той ночью я спал в обнимку с грелками. Утро покрыло окна
калеными узорами. Я проснулся под торжествующий вой метели,
под скрежет голой ветки об окно моей комнаты. Взглянув в
зеркало, я содрогнулся. Изменения коснулись не только
окружающего. Что-то стряслось и со мной. При повороте головы,
лицо пугающе вытягивалось, уходило, увеличиваясь, растворялось
и бледнело. Наверное, я был отражением погоды.
Температура падала в течение трех дней. Мне было страшно,
но я торжествовал. В чем-то я стал чуточку умнее. Или может,
прозорливее...
Дверь отворилась беззвучно, и, проникнув в собственную
квартиру воровским крадущимся шагом, я повесил лоснящийся от
влаги плащ на крючок, а зонт в раскрытом состоянии пристроил
в углу. Надо было присесть или прилечь - короче, отдохнуть.
Хотя слова "отдых" я никогда не понимал. Что-то не ладилось у
меня с этим туманным термином. Я знал, что отдохнуть - значит
выспаться на все сто, но также знал, что отдохнуть на всю
катушку - значило уже нечто совершенно иное. Отдыхая на всю
катушку, люди не находили порой сил на следующее утро, чтобы
элементарно сползти с кровати.
Некоторое время я бездумно просидел в кресле. Затем сунул
в рот ломоть батона, механически стал жевать. Стены и потолок
глядели на меня, я на них. Каждый при этом думал нелестное. Да
и что там думать! Так себе была квартирка - средней
ухоженности, без мебельных и архитектурных излишеств. Разве
что книги, но и те стыли на полках взводами и батальонами,
взирая на мир без всякой радости. В строю - оно всегда в
строю. Меж страниц плоско и угнетенно молчали мысли, сжатые
неимоверной теснотой строки буднично выцветали. И только
где-то под обоями тихонько шебуршала жизнь. Усатая разведка
следила за мной, карауля хлебные, просыпаемые на пол крошки.
"Хрена вам! - подумал я. - Все подмету и вытру!" И тут же под
полом сонно завозилась мышь. Что-то приснилось ей мутное -
тычок швабры или, может быть, человеческий пинок. Машинально
прихлопнув ладонями, я погубил пролетевшую моль, и так же
машинально припомнил, какое удовольствие мне доставляло в
младенчестве пугать бабушек воплями: "Оль! Оль приетеа!" И
бабушки, тяжело топоча, мчались ко мне, всплескивая руками,
пытаясь поймать пыльнокрылого мотылька. Мои бабушки любили
вязать. Свитеры, носки, варежки... Моль была для старушек
первым врагом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
требуя цитрамона, заныла голова. Лоб, подключенный к
внутреннему напряжению, стал медленно накаляться. Я полез в
карман за таблеточной упаковкой.
У этих головных болей один плюс. Когда холодно, можно
греть ладони о лоб. А холодно у нас было теперь почти всегда.
РЕ-ДИЕЗ
Зонт медузой распластался над головой. Под ногами
вскипали пузыри, кругом клубилось безымянное море. Я шел
пешком, транспорт меня более не интересовал. Только что я
выбрался из троллейбуса. Пробиваясь к освободившемуся месту,
мелкая старушонка болезненно ткнула меня локтем. Внешне я
остался совершенно безличен и даже напустил на лицо дымок
легкого презрения, но внутренне тотчас сжался.
Одна-единственная старушонка, не сомневающаяся, что
пробивать дорогу в транспорте нужно именно таким способом,
вышибла меня из колеи. Вновь я ощутил себя шпионом в стане
врагов, диверсантом, прилагающим титанические усилия, чтобы
казаться одним из них, но мне это плохо удавалось. Язык, на
котором они обращались друг к другу вызывал у меня спазмы, их
красноречивые жесты при попытке копирования приводили к
судорогам. Я балансировал на краю пропасти. Любое неосторожное
движение, слово - могли выдать меня с головой.
Жутковатая вещь - разговаривать на чужом языке, на чужой
планете, двигая руками и ногами, согласуясь с общепринятыми
нормами. А попробуйте-ка признаться вслух, что этих самых норм
вы напрочь не принимаете.
Кролику, переселившемуся в тигра, тоже, вероятно,
придется глотать мясо, но и тошнить его будет при этом
беспрерывно.
Вспомнилось, как около месяца назад за окнами
раскричались ночные мушкетеры. Двое трезвых колошматили троих
пьяных - шумно, не соблюдая никаких правил приличия. Возможно,
они считали, что им нечего скрывать и нечего стыдиться. Ночные
бретеры ругались в голос и не стеснялись бить ногами по
голове. Никто украдкой не озирался и никто не караулил на
"шухере". Миру открыто преподносилось кривое зеркало, и
квартал безмолвствовал, обратившись в гигантский ночной ринг.
Сотрясаясь от пульсирующего озноба, я поспешил укрыться в
ванной, где немедленно включил горячую воду. Но и там я слышал
то, чего никак не мог слышать, - хлюпанье выбегающей из ран
крови, удары твердого неживого о мягкое живое. А минутой позже
слух стал ловить далекое эхо канонады. Стреляли из орудий по
густонаселенным районам, и пятнистые танки вползали в город,
угрожающе задрав стволы. Чернобородые мужчины, сжимая в руках
оружие, недобро смотрели на пришельцев, глазами выискивая
цель. Солдаты, мешковатые и неповоротливые от усиленных касок
и тяжелых бронежилетов, вжимали головы в плечи, озирая черные
провалы окон, чувствуя за этими бойницами чужие караулящие
глаза. Затевалось страшное. Снова у всех на виду. И мир
по-прежнему безмолвствовал, утешаясь тем, что бойня происходит
за тысячи миль от безмятежного большинства. А я слышал и видел
все...
Простейший тест на выявление невроза. Вопрос: "Спите ли
вы, мсье, с открытой форточкой?" Ответ: "Да... То есть, нет,
но... Я бы хотел и даже с радостью, но не могу. Не в силу
страха перед холодами, а в силу страха перед звуками. Не умею,
знаете ли, не слышать..."
Плохо, очень плохо, что не умеем. И снова бром, душ
Шарко, ватные тампоны в ушные раковины. А как иначе? Ангелы
порхают всегда бесшумно. Топают и грохочут лишь Велиалы с
Вельзевулами. Еще одна из грустных данностей. В нынешней
Палестине нынешнему Молоху в жертву приносят Тишину.
Струя из-под крана накаляла ванну, а я ежился эмбрионом,
не в силах согреться. С пугающей силой мне хотелось напустить
на землю лютого холода - того самого, что сотрясал тогдашнее
мое тело. Я мечтал о наводнениях и граде, о лавинах и снеге,
что остудили бы неугомонных людей, выветрили бы из них зверей
и бузотеров. Я взывал к морозу, что загнал бы забияк в дома и
не давал высунуть носа. С ужасающей ясностью я вдруг понял, что
всемирный потоп действительно был. Понял и вспомнил. И поверил
в миф о прикованном к скале Прометее. Давать спички детям
опасно. Слишком быстро огонек превращается в пламя пожаров.
Люди освоили это искусство в совершенстве. Алхимия разрушения
проникла в кровь, в гены. Это стало ремеслом, уважаемой
профессией.
Той ночью я спал в обнимку с грелками. Утро покрыло окна
калеными узорами. Я проснулся под торжествующий вой метели,
под скрежет голой ветки об окно моей комнаты. Взглянув в
зеркало, я содрогнулся. Изменения коснулись не только
окружающего. Что-то стряслось и со мной. При повороте головы,
лицо пугающе вытягивалось, уходило, увеличиваясь, растворялось
и бледнело. Наверное, я был отражением погоды.
Температура падала в течение трех дней. Мне было страшно,
но я торжествовал. В чем-то я стал чуточку умнее. Или может,
прозорливее...
Дверь отворилась беззвучно, и, проникнув в собственную
квартиру воровским крадущимся шагом, я повесил лоснящийся от
влаги плащ на крючок, а зонт в раскрытом состоянии пристроил
в углу. Надо было присесть или прилечь - короче, отдохнуть.
Хотя слова "отдых" я никогда не понимал. Что-то не ладилось у
меня с этим туманным термином. Я знал, что отдохнуть - значит
выспаться на все сто, но также знал, что отдохнуть на всю
катушку - значило уже нечто совершенно иное. Отдыхая на всю
катушку, люди не находили порой сил на следующее утро, чтобы
элементарно сползти с кровати.
Некоторое время я бездумно просидел в кресле. Затем сунул
в рот ломоть батона, механически стал жевать. Стены и потолок
глядели на меня, я на них. Каждый при этом думал нелестное. Да
и что там думать! Так себе была квартирка - средней
ухоженности, без мебельных и архитектурных излишеств. Разве
что книги, но и те стыли на полках взводами и батальонами,
взирая на мир без всякой радости. В строю - оно всегда в
строю. Меж страниц плоско и угнетенно молчали мысли, сжатые
неимоверной теснотой строки буднично выцветали. И только
где-то под обоями тихонько шебуршала жизнь. Усатая разведка
следила за мной, карауля хлебные, просыпаемые на пол крошки.
"Хрена вам! - подумал я. - Все подмету и вытру!" И тут же под
полом сонно завозилась мышь. Что-то приснилось ей мутное -
тычок швабры или, может быть, человеческий пинок. Машинально
прихлопнув ладонями, я погубил пролетевшую моль, и так же
машинально припомнил, какое удовольствие мне доставляло в
младенчестве пугать бабушек воплями: "Оль! Оль приетеа!" И
бабушки, тяжело топоча, мчались ко мне, всплескивая руками,
пытаясь поймать пыльнокрылого мотылька. Мои бабушки любили
вязать. Свитеры, носки, варежки... Моль была для старушек
первым врагом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21