Каперство, граничившее с пиратством, заняло в разное время до 60 тысяч человек. Неслыханный патриотический подъем, буквально исход американцев в море, когда малолюдство было бичом континентальной армии! Если для Вашингтона было проблемой набрать тысячу-другую солдат, то в портах толпы осаждали капитанов каперов.
Не только нежелание конгресса тратиться на государственный флот, но и массовое дезертирство военных моряков на каперы не давали возможности США обзавестись должной морской мощью, способной оказать влияние на ход войны. Вашингтон находил это положение ненормальным и в апреле 1779 года, видя, что военные корабли простаивают в портах без экипажей, предложил сдать их в аренду энергичным капитанам с условием, что «они будут иметь исключительные права на все захваченное, но действовать поодиночке или вместе по указанию конгресса». Он предвидел великие преимущества от осуществления этого плана: «С нашими военно-морскими силами мы можем захватить или уничтожить все английские корабли и транспорты у Джорджии, а тогда их войска на берегу постигнет катастрофа. При нынешнем положении наши корабли не только дороги и абсолютно бесполезны в портах, но иной раз требуют отвлечения сухопутных войск для охраны».
План Вашингтона – вписать операции на море в общую стратегию войны – был построен на песке – каперы рвались в море не ради великих принципов, а в интересах наживы. Они внесли серьезное расстройство в торговое мореходство, не гнушаясь иной раз ограбить судно дружественной страны, но никогда не причинили заметного ущерба английским воинским перевозкам в Америку. Транспорты обычно шли в конвоях с сильным охранением.
Вероятно, Вашингтон убедился, что дракона спекуляции и наживы ему не одолеть, и, коль скоро военные действия в районах дислокации континентальной армии затихли, он вернулся к образу жизни богатого вирджинского плантатора. Впервые с начала войны в 1779 году Вашингтон решил отдохнуть, не в филадельфийских масштабах, конечно, а насколько позволяла обстановка военного лагеря. Он стал приглашать на званые обеды дам, было отмечено, что генерал способен танцевать три часа подряд. В корреспонденции Вашингтона появились шутливые письма.
Подал весточку о себе из Франции сердечный друг Лафайет, галантно сообщив, что его юная супруга «без ума» от Вашингтона. Любезнейший генерал ответил: «Скажи ей (если ты, конечно, не перепутал и не предложил вместо ее свою любовь), что мое сердце чувствительно к нежной страсти и я уже настолько хорошо думаю о ней, что пусть она остережется и не подносит любовный факел к нему, ибо ты раздуваешь пламя. Слышу, как ты говоришь – «не боюсь. Моя жена молода, ты стареешь, и вас разделяет Атлантика». Все это верно, душевный друг, но помни, что никакие расстояния не разлучат надолго пламенных влюбленных, и чудеса прежних времен могут повториться в наше. Увы! Ты тут Же заявишь, что среди чудес, описанных в священном писании, нет одного – случая, когда молодая женщина по истинной склонности предпочла бы старика. Против меня так много всего, что опасаюсь, я не смогу оспаривать приз у тебя, однако при твоем уже известном поощрении я включаю себя в список претендентов на завидное сокровище».
Когда же Лафайет, ухватившись за светские любезности, попытался обратить их на пользу родины и пригласил Вашингтона по окончании войны посетить Францию, где он собственными глазами сможет лицезреть ослепительную маркизу, «старый лис» ответил отказом, облеченным, однако, в изящную форму. Вашингтон сокрушался, что стар, чтобы выучить французский, а «говорить через переводчика, особенно с дамами, столь затруднительно, скучно и неуместно, что я просто не могу представить себя в такой роли». Пусть лучше Лафайет с супругой посетят США «в моем скромном сельском доме, домашний уют и сердечный прием заменят тонкости дорогостоящей светской жизни».
Во всех случаях жизни Вашингтон предпочитал быть хозяином, но не гостем.
Осенью 1779 года он оставил тон стареющего жуира. Это видно из письма Р. Моррису: «Я пью и ощущаю вкус вина только в праздничной обстановке», «Ныне я не способен к светским развлечениям». Зима в Вэлли-Фордж была воспроизведена в еще худшей форме в 1779/80 году. Стояли трескучие морозы, замерзла даже гавань Нью-Йорка. Вьюги замели метровым слоем снега солдатские хижины и палатки. Армия снова голодала. «Мы не видывали таких трудностей за всю войну, – признался Вашингтон, – солдаты едят все виды лошадиного корма, кроме разве сена».
Доллар совершенно обесценился, и пришлось силой реквизировать продовольствие. Беседы с фермерами с приставленным к их носу острием штыка вызывали взаимное озлобление. В обмен на продукты фуражиры вручали сертификаты, вносившие дальнейший хаос в денежное обращение. В Морристауне, где был штаб, Вашингтон метался, изыскивая источники снабжения, хотя, как и в прежние годы, страна отнюдь не бедствовала. Снова та же проблема – голодные солдаты и разжиревшие спекулянты. Конгресс признал свое банкротство, приняв решение, что, поскольку федеральная валюта обесценилась, каждый штат должен взять на себя снабжение полков, составленных из его уроженцев. Последовала невыносимая неразбериха.
Что делать с дополнительными полками, учрежденными Вашингтоном на континентальной основе, то есть комплектовавшимися независимо от принадлежности солдат к тому или иному штату? Он особенно гордился ими. Несколько полков удалось приписать к штатам с филантропически настроенными ассамблеями. Но 16 полков, не нашедших благодетелей, пришлось распустить, масса офицеров, и притом лучших из лучших, осталась не у дел. В континентальной армии у Морристауна было немногим больше трех тысяч человек. «Не было другого этапа войны, – сообщал Вашингтон конгрессу, – на котором недовольство приобрело бы столь общий и тревожный характер». До тех пор армию цементировал «общественный долг», подкреплявшийся «неустанными усилиями примирить ее с обстоятельствами. Но все это не сможет долго противостоять влиянию постоянно действующих факторов, усугубляющихся с каждым днем... Офицеры уходят в отставку... Солдаты не имеют этого выхода, поэтому они ропщут, вынашивают недовольство и теперь стали проявлять склонность входить в мятежный сговор».
Обращаться к конгрессу было равносильно произнесению речей в вату. В Филадельфии, конечно, пугались, но предоставляли Вашингтону самому справляться с армией. Кое-как перезимовали, и континентальная армия была счастлива, ибо враг не предпринял против нее никаких действий.
Клинтон понимал, что американцы не в состоянии наступать на Нью-Йорк. Зимой он с легким сердцем перебросил на юг лучшие части – до 8,5 тысячи человек, вверив оборону города гессенцам и лоялистам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124