Потом, в своей камере, когда ужас стал невыносим, Василий Каширин попробовал молиться. От всего того, чем под видом религии была окружена его юношеская жизнь в отцовском купеческом доме, остался один противный, горький и раздражающий осадок, и веры не было. Но когда-то, быть может, в раннем ещё детстве, он услыхал три слова, и они поразили его трепетным волнением и потом на всю жизнь остались обвеянными тихой поэзией. Эти слова были: ?Всех скорбящих радость?.
Случалось, в тяжёлые минуты он шепнёт про себя, без молитвы, без определённого сознания: ?Всех скорбящих радость? – и вдруг станет легче и захочется пойти к кому-то милому и жаловаться тихо:
– Наша жизнь… да разве это жизнь! Эх, милая вы моя, да разве это жизнь!
А потом вдруг и смешно станет, и захочется кучерявить волосы, выкинуть колено, подставить грудь под чьи-то удары: на, бей!
Никому, даже самым близким товарищам, он не говорил о своей ?всех скорбящих радости? и даже сам как будто не знал о ней – так глубоко крылась она в душе его. И вспоминал не часто, с осторожностью.
И теперь, когда ужас неразрешимой, воочию представшей тайны с головою покрыл его, как вода в половодье прибрежную лозиночку, он захотел молиться. Хотел стать на колени, но стыдно сделалось перед солдатом, и, сложив руки у груди, тихо прошептал:
– Всех скорбящих радость!
И с тоскою, выговаривая умильно, повторил:
– Всех скорбящих радость, прийди ко мне, поддержи Ваську Каширина.
Давно ещё, когда он был на первом курсе университета и покучивал ещё, до знакомства с Вернером и вступления в общество, он называл себя хвастливо и жалко ?Васькой Кашириным? – теперь почему-то захотелось назваться так же. Но мертво и неотзывчиво прозвучали слова:
– Всех скорбящих радость!
Всколыхнулось что-то. Будто проплыл в отдалении чей-то тихий и скорбный образ и тихо погас, не озарив предсмертной тьмы. Били заведённые часы на колокольне. Застучал чем-то, шашкой, не то ружьём, солдат в коридоре и продолжительно, с переходами, зевнул.
– Всех скорбящих радость! И ты молчишь! И ты ничего не хочешь сказать Ваське Каширину?
Улыбался умильно и ждал. Но было пусто и в душе и вокруг. И не возвращался тихий и скорбный образ. Вспоминались ненужно и мучительно восковые горящие свечи, поп в рясе, нарисованная на стене икона, и как отец, сгибаясь и разгибаясь, молится и кладёт поклоны, а сам смотрит исподлобья, молится ли Васька, не занялся ли баловством. И стало ещё страшнее, чем до молитвы.
Исчезло все.
Безумие тяжко наползало. Сознание погасло, как потухающий разбросанный костёр, холодело, как труп только что скончавшегося человека, у которого тепло ещё в сердце, а ноги и руки уже окоченели. Ещё раз, кроваво вспыхнув, сказала угасающая мысль, что он, Васька Каширин, может здесь сойти с ума, испытать муки, для которых нет названия, дойти до такого предела боли и страданий, до каких не доходило ещё ни одно живое существо; что он может биться головою о стену, выколоть себе пальцем глаза, говорить и кричать, что ему угодно, уверять со слезами, что больше выносить он не может, – и ничего. Будет ничего.
И ничего наступило. Ноги, у которых своё сознание и своя жизнь, продолжали ходить и носить дрожащее мокрое тело. Руки, у которых своё сознание, тщетно пытались запахнуть расходящийся на груди халат и согреть дрожащее мокрое тело. Тело дрожало и зябло. Глаза смотрели. И это был почти что покой.
Но был ещё момент дикого ужаса. Это когда вошли люди. Он даже не подумал, что это значит – пора ехать на казнь, а просто увидел людей и испугался, почти по-детски.
– Я не буду! Я не буду! – шептал он неслышно помертвевшими губами и тихо отодвигался в глубь камеры, как в детстве, когда поднимал руку отец.
– Надо ехать.
Говорят, ходят вокруг, что-то подают. Закрыл глаза, покачался – и тяжело начал собираться. Должно быть, сознание стало возвращаться: вдруг попросил у чиновника папиросу. И тот любезно раскрыл серебряный с декадентским рисунком портсигар.
«10. СТЕНЫ ПАДАЮТ»
Неизвестный, по прозвищу Вернер, был человек, уставший от жизни и от борьбы. Было время, когда он очень сильно любил жизнь, наслаждался театром, литературой, общением с людьми; одарённый прекрасной памятью и твёрдой волей, изучил в совершенстве несколько европейских языков, мог свободно выдавать себя за немца, француза или англичанина. По-немецки он говорил обычно с баварским акцентом, но мог, при желании, говорить, как настоящий, прирождённый берлинец. Любил хорошо одеваться, имел прекрасные манеры и один из всей своей братии, без риска быть узнанным, смел появляться на великосветских балах.
Но уже давно, невидимо для товарищей, в душе его зрело тёмное презрение к людям; и отчаяние там было, и тяжёлая, почти смертельная усталость. По природе своей скорее математик, чем поэт, он не знал до сих пор вдохновения и экстаза и минутами чувствовал себя как безумец, который ищет квадратуру круга в лужах человеческой крови. Тот враг, с которым он ежедневно боролся, не мог внушить ему уважения к себе; это была частая сеть глупости, предательства и лжи, грязных плевков, гнусных обманов. Последнее, что навсегда, казалось, уничтожило в нем желание жить, – было убийство провокатора, совершенное им по поручению организации. Убил спокойно, а когда увидел это мёртвое, лживое, но теперь спокойное и все же жалкое человеческое лицо – вдруг перестал уважать себя и своё дело. Не то чтобы почувствовал раскаяние, а просто вдруг перестал ценить себя, стал для себя самого неинтересным, неважным, скучно-посторонним. Но из организации, как человек единой, нерасщепленной воли, не ушёл и внешне остался тот же – только в глазах залегло что-то холодное и жуткое. И никому ничего не сказал.
Обладал он и ещё одним редким свойством: как есть люди, которые никогда не знали головной боли, так он не знал, что такое страх. И когда другие боялись, относился к этому без осуждения, но и без особенного сочувствия, как к довольно распространённой болезни, которою сам, однако, ни разу не хворал. Товарищей своих, особенно Васю Каширина, он жалел; но это была холодная, почти официальная жалость, которой не чужды были, вероятно, и некоторые из судей.
Вернер понимал, что казнь не есть просто смерть, а что-то другое, – но во всяком случае решил встретить её спокойно, как нечто постороннее: жить до конца так, как будто ничего не произошло и не произойдёт. Только этим он мог выразить высшее презрение к казни и сохранить последнюю, неотторжимую свободу духа. И на суде – и этому, пожалуй, не поверили бы даже товарищи, хорошо знавшие его холодное бесстрашие и надменность, – он думал не о смерти и не о жизни: он сосредоточенно, с глубочайшей и спокойной внимательностью, разыгрывал трудную шахматную партию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21