Пойдя в туалет (Адель спокойно осталась сидеть за столом), слепой заблудился. Выловленный из туалета, вернувшись к столу, он попытался потушить окурок о руку соседки и в конце концов, выпив бутылку вина, уснул на стуле, вытянув ноги вперед… О нет, писатель не напомнил Фернану о белом порошке и не спросил о причине, побудившей его подсунуть стакан с порошком пьяному писателю. Глядя на поникшего носом Фернана (пулевой шрам вдавил ему висок, из кармашка красивого темного костюма кровавой соплей свисал красный платок), Лимонов подумал, что Фернан получил сполна. И не в отместку за писательскую голову, также поврежденную в области висков (вряд ли Высшие Силы вмешиваются в человеческие распри), но за слишком долгое и наглое прыганье подле синего кипящего огня. За отсутствие уважения к столь серьезным вещам, как жизнь, как невидимое сплетение воль, энергий и нервных сил мира. За пренебрежение. За то, что дразнил дьявола.
И сам писатель, не получил ли он в буквальном смысле «по мозгам» (Фернан был использован как приспособление) за больного звереныша с глазами-бусинами, утопленного под окнами Бодлера? Кто знает, может быть, Высшим Силам (Богу ли, Богам, или самому Большому компьютеру, не важно) дороже был этот обосранный зверек, чем и Фернан, и писатель Эдвард, и обе Америки с Европой и Азией. Может быть, Высшие Силы спрятали в него самую основную истину — информацию. Мысль о том, что в ночь с 18-го на 19-е февраля Генрих, Фернан, высокий камьон и компания были брошены на него разъяренными Высшими Силами, иногда появляется у материалиста-писателя.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Здание их союза (если использовать ряд сравнений из области архитектуры) шаталось, качалось, по нему ползли трещины, как по камину на ферме Генриха, но еще не падало. Каждому строению положен свой срок падения…
Он лежал на втором этаже фермы, закутавшись в одеяло, а они там, внизу, запели. Ему хотелось, чтобы Наташка пришла и сидела бы здесь с ним, и они бы мирились, но внизу захохотали и вдруг запели еще громче. К сальному голосу Генриха присоединился похабный голос Наташки:
«Из-за леса выезжает
Конная милиция… (Генрих)
Становитесь девки раком,
Будет репетиция!» (Генрих и Наташка)
— Га-га-га! — дернув струны гитары, загоготал Генрих.
— Ой, какой ужас! — басом взвизгнула довольная Наташка.
Он вскочил и надел сапоги. Конечно, это только фольклор, и они не пуритане, а современные, двадцатого века личности, но писатель был взбешен. С чего начиналась размолвка пару часов назад, он уже не очень помнил. Кажется, он предложил сделать шашлык немедленно, а Генрих настаивал на том, чтобы доесть остатки ланча и лишь позже, к вечеру, приготовить шашлык. Наташка, конечно же, приняла сторону Генриха. Она всегда принимает противоположную сторону, объединяется с врагами. Супермен писатель не был уверен, что он всегда бывает прав, но предсказуемость ее поведения взорвала его. Он выбежал из кухни и, прибежав к ручью, текущему по земле Генриха, сел у ручья и стал ругаться вполголоса. Когда Наташка, слегка покачиваясь, пришла и позвала его обедать, он сказал, что есть не хочет и пусть она идет на хуй. И что если она всегда принимает сторону Генриха, то почему бы ей не выйти за еврея замуж и не родить ему столько же детей, сколько родила ему Майя. «Вы оба любите похабщину! Вот и будете петь про кокушки и беседовать о жопах…» Может быть, неагрессивно настроенная, она с удивлением взглянула на него и ушла, обозвав его сумасшедшим.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда он спускался по лестнице, они, неосознанно поддав масла в огонь, вдруг запели именно частушку про кокушки — мужские яйца, боллс.
«Я жила и все не знала,
Что такое кокушки,
Ах, пока не застучали
Кокушки по жопушке!»
Мерзкая частушка и взвизг Наташки в конце ее ножом полоснули по нежной в этот момент, как кремовый торт, душе писателя. Отелло быстро вошел в обеденный зал. Наташка сидела рядом с Генрихом. У камина и вокруг стола расположилось с полдюжины различных персонажей, приехавших к Генриху в Нормандию на уик-энд. Увидев Отелло-писателя, очевидно, у него на физиономии было написано, что он сейчас совершит что-либо ужасное, все замолкли.
Он обошел насильственно улыбающегося Генриха и, подойдя к привставшей со стула Наташке, хлестнул ее по щеке! И еще раз, по той же щеке.
— Ты заткнешь свою глотку, наконец, мерзкая девка! — закричал он и, повернувшись, ушел из зала не оглядываясь.
— За что, идиот?! — закричала она и нервно рассмеялась.
Он поднялся наверх и побросал в сумку свои тряпки. Надев морской бушлат, подаренный ему Наташкой, он повесил сумку на плечо и ушел.
Он не желал, чтобы его остановили, поэтому спустился по лестнице осторожно и осторожно же открыл дверь в ночь. Не пошел к воротам, но, перейдя темный двор, перелез забор в том месте, где они похоронили когда-то афганского рефюджи, и отправился в сторону деревни. Прошел по кривому мосту, под которым, холодно урча, бежала неглубокая вода и зашагал один по узкой запущенной дороге. Деревня спала уже в этот осенний ранний час. А если кто и не спал, ставни все равно были закрыты, и только, невидимые, облаяли его попеременно несколько собак. И заткнулись, как только он сошел с их территории — разумные деревенские стражи порядка выключились. Пройдя деревню насквозь, он поднялся на шоссе и пошел вдоль самой обочины. Время от времени по нему промазывал фарами проскакивающий шальной автомобиль.
Он решил уйти от них. Какое-то количество раз он уже пытался уйти от них, но возвращался. Осенью 1973 года, жестоко обидевшись на молодую жену Елену, ушел, разорвав свой паспорт в клочки, с московской окраины в лес… А тридцать лет назад бежал с харьковской окраины в Бразилию… Не в Бразилию, но от них… От обидчиков — родителей, жен…
В ночной природе было тихо и спокойно. Крепко пахло осенними полуразложившимися растениями. Он шел приблизительно в верном направлении — к Дьеппу. Что он будет делать в Дьеппе? Может быть, сядет в парижский поезд. Впрочем, ему было отлично известно, что парижского поезда не будет до самого утра. А может быть, он переправится в Англию? Он решил круто изменить свою жизнь, и решение кажется ему твердым.
«Какие красивые звезды надо мной! — подумал он. — Уже с полстолетия пошлым считается любоваться красотами природы, но звезды, действительно, отменные — как бы с ресницами, лучеватые, спелые, крупные звезды. Почему-то в парижском небе они булавочные точки, не более… — Как ребенок, бежишь ты от них под звездами, от обидчиков, от людей, оставшихся там, вокруг стола и у камина нормандской фермы. И Наташка там, всегда объединяющаяся с твоими врагами. Что же, в мире, значит, невозможна верность? Не старомодная верность супругов, но верность твоей душе, Эдвард?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
И сам писатель, не получил ли он в буквальном смысле «по мозгам» (Фернан был использован как приспособление) за больного звереныша с глазами-бусинами, утопленного под окнами Бодлера? Кто знает, может быть, Высшим Силам (Богу ли, Богам, или самому Большому компьютеру, не важно) дороже был этот обосранный зверек, чем и Фернан, и писатель Эдвард, и обе Америки с Европой и Азией. Может быть, Высшие Силы спрятали в него самую основную истину — информацию. Мысль о том, что в ночь с 18-го на 19-е февраля Генрих, Фернан, высокий камьон и компания были брошены на него разъяренными Высшими Силами, иногда появляется у материалиста-писателя.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Здание их союза (если использовать ряд сравнений из области архитектуры) шаталось, качалось, по нему ползли трещины, как по камину на ферме Генриха, но еще не падало. Каждому строению положен свой срок падения…
Он лежал на втором этаже фермы, закутавшись в одеяло, а они там, внизу, запели. Ему хотелось, чтобы Наташка пришла и сидела бы здесь с ним, и они бы мирились, но внизу захохотали и вдруг запели еще громче. К сальному голосу Генриха присоединился похабный голос Наташки:
«Из-за леса выезжает
Конная милиция… (Генрих)
Становитесь девки раком,
Будет репетиция!» (Генрих и Наташка)
— Га-га-га! — дернув струны гитары, загоготал Генрих.
— Ой, какой ужас! — басом взвизгнула довольная Наташка.
Он вскочил и надел сапоги. Конечно, это только фольклор, и они не пуритане, а современные, двадцатого века личности, но писатель был взбешен. С чего начиналась размолвка пару часов назад, он уже не очень помнил. Кажется, он предложил сделать шашлык немедленно, а Генрих настаивал на том, чтобы доесть остатки ланча и лишь позже, к вечеру, приготовить шашлык. Наташка, конечно же, приняла сторону Генриха. Она всегда принимает противоположную сторону, объединяется с врагами. Супермен писатель не был уверен, что он всегда бывает прав, но предсказуемость ее поведения взорвала его. Он выбежал из кухни и, прибежав к ручью, текущему по земле Генриха, сел у ручья и стал ругаться вполголоса. Когда Наташка, слегка покачиваясь, пришла и позвала его обедать, он сказал, что есть не хочет и пусть она идет на хуй. И что если она всегда принимает сторону Генриха, то почему бы ей не выйти за еврея замуж и не родить ему столько же детей, сколько родила ему Майя. «Вы оба любите похабщину! Вот и будете петь про кокушки и беседовать о жопах…» Может быть, неагрессивно настроенная, она с удивлением взглянула на него и ушла, обозвав его сумасшедшим.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда он спускался по лестнице, они, неосознанно поддав масла в огонь, вдруг запели именно частушку про кокушки — мужские яйца, боллс.
«Я жила и все не знала,
Что такое кокушки,
Ах, пока не застучали
Кокушки по жопушке!»
Мерзкая частушка и взвизг Наташки в конце ее ножом полоснули по нежной в этот момент, как кремовый торт, душе писателя. Отелло быстро вошел в обеденный зал. Наташка сидела рядом с Генрихом. У камина и вокруг стола расположилось с полдюжины различных персонажей, приехавших к Генриху в Нормандию на уик-энд. Увидев Отелло-писателя, очевидно, у него на физиономии было написано, что он сейчас совершит что-либо ужасное, все замолкли.
Он обошел насильственно улыбающегося Генриха и, подойдя к привставшей со стула Наташке, хлестнул ее по щеке! И еще раз, по той же щеке.
— Ты заткнешь свою глотку, наконец, мерзкая девка! — закричал он и, повернувшись, ушел из зала не оглядываясь.
— За что, идиот?! — закричала она и нервно рассмеялась.
Он поднялся наверх и побросал в сумку свои тряпки. Надев морской бушлат, подаренный ему Наташкой, он повесил сумку на плечо и ушел.
Он не желал, чтобы его остановили, поэтому спустился по лестнице осторожно и осторожно же открыл дверь в ночь. Не пошел к воротам, но, перейдя темный двор, перелез забор в том месте, где они похоронили когда-то афганского рефюджи, и отправился в сторону деревни. Прошел по кривому мосту, под которым, холодно урча, бежала неглубокая вода и зашагал один по узкой запущенной дороге. Деревня спала уже в этот осенний ранний час. А если кто и не спал, ставни все равно были закрыты, и только, невидимые, облаяли его попеременно несколько собак. И заткнулись, как только он сошел с их территории — разумные деревенские стражи порядка выключились. Пройдя деревню насквозь, он поднялся на шоссе и пошел вдоль самой обочины. Время от времени по нему промазывал фарами проскакивающий шальной автомобиль.
Он решил уйти от них. Какое-то количество раз он уже пытался уйти от них, но возвращался. Осенью 1973 года, жестоко обидевшись на молодую жену Елену, ушел, разорвав свой паспорт в клочки, с московской окраины в лес… А тридцать лет назад бежал с харьковской окраины в Бразилию… Не в Бразилию, но от них… От обидчиков — родителей, жен…
В ночной природе было тихо и спокойно. Крепко пахло осенними полуразложившимися растениями. Он шел приблизительно в верном направлении — к Дьеппу. Что он будет делать в Дьеппе? Может быть, сядет в парижский поезд. Впрочем, ему было отлично известно, что парижского поезда не будет до самого утра. А может быть, он переправится в Англию? Он решил круто изменить свою жизнь, и решение кажется ему твердым.
«Какие красивые звезды надо мной! — подумал он. — Уже с полстолетия пошлым считается любоваться красотами природы, но звезды, действительно, отменные — как бы с ресницами, лучеватые, спелые, крупные звезды. Почему-то в парижском небе они булавочные точки, не более… — Как ребенок, бежишь ты от них под звездами, от обидчиков, от людей, оставшихся там, вокруг стола и у камина нормандской фермы. И Наташка там, всегда объединяющаяся с твоими врагами. Что же, в мире, значит, невозможна верность? Не старомодная верность супругов, но верность твоей душе, Эдвард?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76