Ее просто не станет! И в этом ужас!
Сейчас Катя знает, что снился ей сегодняшний день. Ее будущее - серая мгла. Даже о Сашке она не хочет думать. Эта страница захлопнута. Может быть, правда, можно притвориться и попробовать все сначала. Приехать домой, к ее суматошной и вечно занятой маме, лечь вечером на кушетку, утром проснуться и, сделав вид, что ничего страшного не было в ее жизни, накинуть плащ на плечи, тряхнуть головой и выйти на городскую улицу молодой женщиной, желающей жить!
Моня склонился над ней, шевеля губами.
- Что?
- Лицо... все... - прошептал Моня.
- Что лицо? - не поняла она.
Он пошарил рукой на полочке у окна, подал ей осколок зеркала. Губы распухли, под глазами синяки, ссадины на щеках, а на шее и груди - память пьяной Степановой страсти.
- Изуродовал! - прошептала она.
- Пройдет, заживет, - успокаивал Моня. - Ты все равно красивая. Фильки что-то долго нет, - добавил без всякой связи.
- И не надо, - ответила Катя. Она никого не хотела видеть. Фильку тем более. Хотя не знала почему.
Моня сидел на чурке около столика, смотрел на лампу, подперев ладонями подбородок, выпятив губы, и нашептывал сбивчиво:
- Там, на подъеме, когда ты упала, я так испугался... И когда Степан на меня... Тоже испугался... Он бы задушил меня, ведь да?
- Задушил бы! Но не нужно об этом! Давай спать!
- Ага, - ответил Моня, не шевелясь и все так же расширенными зрачками глядя на колеблющийся под стеклом язычок пламени лампы.
"Мальчишка! - подумала Катя. - Совсем мальчишка!"
Жалко его стало, как себя, будто не одна, а вместе с ним, смешным бродягой, стояла она у края серой мглы.
- Если б Степка меня задушил, значит, я бы умер! - вдруг сказал Моня и спохватился, вспомнив Катину просьбу. - Больше не буду. Только потешно все... Сашка чуть не умер, я чуть не умер, ты... а Степка и вообще... Все! Все! Не буду, честное слово!
Но, помолчав минуту, снова забормотал:
- Если бы я умер, как это было бы?.. Все было бы как всегда, а я бы ничего не видел?..
И вдруг всхлипнул:
- Степку жалко! Я ж не хотел... Зачем он все это сделал? Я вот, может, еще ни разу... ну... не было у меня еще никогда... Ну, это, женщины, что ли... Так чего ж теперь, и про совесть забывать!..
Спокойным голосом Катя сказала:
- Гаси свет!
Он подтянулся к лампе, дунул в стекло. Пламя метнулось, но не погасло. Моня дунул сильней, и в наступившей темноте запахло горелым фитилем.
- Иди сюда, сядь.
- Куда? - спросил он.
- Сюда.
Нащупав его руку, Катя провела ладонью по пальцам, сказала:
- У тебя будет женщина!
- Так, наверно... - неуверенно хмыкнул Моня.
- У тебя сейчас... будет женщина, - сказала Катя отчетливо и достаточно громко.
- Чо? - спросил он сорвавшимся голосом.
- Иди сюда, иди, глупый! - шепнула она, отодвигаясь от края и взяв его за руку.
- Не надо! - умоляюще зашептал Моня, но не воспротивился ее движению.
- Глупый, ты в сто раз лучше меня!
- Я не могу так! - прошептал он отчаянно.
- Ничего, ничего! - успокаивала она. - Все хорошо, все правильно! Что я могу еще сделать для тебя?!
Она гладила его космы, а он вроде бы и сопротивлялся и трепетал, и ей казалось, что даже в темноте видит его большие, детские глаза, а в них страх и радость...
Он ничего не умел и выдохся на первом же порыве и, кажется, не знал, это уже все или еще нужно что-то делать...
Она погладила его по щеке и приказала: "Спи!" И он тут же заснул и ни разу не пошевелился за все время, пока она лежала в темноте долго-долго с открытыми глазами, пока дождалась желтой луны в оконце зимовья, пока смотрела на нее, кажется, ни о чем вовсе не думая, ни о чем не жалея, не испытывая в душе ни любви, ни ненависти и никого не вспоминая.
"Если нирвана есть равнодушие, то я познала ее, - подумала она. - Это хорошее состояние... для умирающего. А я? Хочу ли я жить?"
С чердака послышался шорох. Она знала, это колонок промышляет, желтенький, гибкий зверек; защищаясь, он выпускает едкий нестерпимый запах, такой, что даже собака разжимает клыки. Катя вспомнила, как выглядит на снегу след колонка, но побоялась, что может начать вспоминать то, что ей сейчас не нужно, и вообще больше не нужно, и снова смотрела на луну, краем уже уходящую за окно.
Казалось, она по-прежнему не закрывала глаза, но уже видела, как мама что-то торопливо ищет в портфеле, какая-то школьная подруга промелькнула, и почему-то вспомнился запах духов, что подарил ей отец к выпускному вечеру. Все это она еще видела и чувствовала, зная, что еще не спит, но вот сознание потухло, как экран по окончании фильма, и начались настоящие сны.
Когда она открыла глаза, Моня сидел на нарах перед ней, кажется даже устав от ожидания этого момента. Он широко улыбнулся, смешной и некрасивый, захлопал ресницами, зашевелил губами и вдруг покраснел, засмущался, но не отвернулся и не изменил позы, а лицо вдруг приобрело некоторую даже торжественность и стало вместе с тем донельзя глупым.
Катя приподнялась, положила руки на его костлявые и бесформенные плечи и сказала сонно и ласково:
- Моня, милый, я живу или не живу?!
Он как-то нелепо подбоченился, дернул кадыком.
- Значит, это... ты теперь моя жена? Да?
Будто плеткой хлестнули Катю по рукам, так быстро она их отдернула. Улыбка превратилась в гримасу, гримаса в судорогу, но, преодолевая судорогу, она крикнула:
- Дурак! Дурак! Пошел вон! О боже, какой дурак!
И дальше уже была истерика и рыдания, и еще слова какие-то обидные... Моня стоял над нарами обомлевший, ошарашенный, с выражением ужаса в глазах.
- Зачем? - крикнул он, стараясь перекричать ее, весь дернулся при этом, протянув нелепо вперед руки. - Зачем?
Потом вцепился себе в волосы.
- Тогда это что получается? - кричал он, глядя, как она колотится лицом по подушке. - Что получается? Я Степку убил? А сам что! Степка спас Сашку, а я убил Степку... Я почему его убил?! Я ничего не понимаю!..
Он снова протянул к ней руки:
- Я же ведь люблю!..
- Вон, дурак! - крикнула Катя, схватила подушку и обеими руками не накрылась, а придавила голову к одеялу, чтобы не видеть и не слышать даже собственной истерики-припадка, который никак нельзя прекратить по собственной воле.
Так ревела, кричала и билась она, пока сквозь подушку не услышала приглушенный выстрел. Она враз замерла, еще ничего не подумала, а через секунду вскочила. Мони в зимовье не было. Она сунула ноги в валенки, сдернула с гвоздя полушубок, накинула на плечи и выскочила из зимовья.
Моня лежал на снегу в двух шагах от двери. Заряд картечи разнес ему лицо, и то, что теперь было вместо лица, расплескалось вокруг на несколько метров красными, пузырящимися пятнами.
Судорожно воздев руки с растопыренными пальцами куда-то к вершинам кедров, Катя закричала пронзительным визгом:
- Ма-а-а-ма-а!
По причине низкой облачности вертолет возвращался на Лазуритку, заныривая в распадки и лишь чуть поднимаясь над гривами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Сейчас Катя знает, что снился ей сегодняшний день. Ее будущее - серая мгла. Даже о Сашке она не хочет думать. Эта страница захлопнута. Может быть, правда, можно притвориться и попробовать все сначала. Приехать домой, к ее суматошной и вечно занятой маме, лечь вечером на кушетку, утром проснуться и, сделав вид, что ничего страшного не было в ее жизни, накинуть плащ на плечи, тряхнуть головой и выйти на городскую улицу молодой женщиной, желающей жить!
Моня склонился над ней, шевеля губами.
- Что?
- Лицо... все... - прошептал Моня.
- Что лицо? - не поняла она.
Он пошарил рукой на полочке у окна, подал ей осколок зеркала. Губы распухли, под глазами синяки, ссадины на щеках, а на шее и груди - память пьяной Степановой страсти.
- Изуродовал! - прошептала она.
- Пройдет, заживет, - успокаивал Моня. - Ты все равно красивая. Фильки что-то долго нет, - добавил без всякой связи.
- И не надо, - ответила Катя. Она никого не хотела видеть. Фильку тем более. Хотя не знала почему.
Моня сидел на чурке около столика, смотрел на лампу, подперев ладонями подбородок, выпятив губы, и нашептывал сбивчиво:
- Там, на подъеме, когда ты упала, я так испугался... И когда Степан на меня... Тоже испугался... Он бы задушил меня, ведь да?
- Задушил бы! Но не нужно об этом! Давай спать!
- Ага, - ответил Моня, не шевелясь и все так же расширенными зрачками глядя на колеблющийся под стеклом язычок пламени лампы.
"Мальчишка! - подумала Катя. - Совсем мальчишка!"
Жалко его стало, как себя, будто не одна, а вместе с ним, смешным бродягой, стояла она у края серой мглы.
- Если б Степка меня задушил, значит, я бы умер! - вдруг сказал Моня и спохватился, вспомнив Катину просьбу. - Больше не буду. Только потешно все... Сашка чуть не умер, я чуть не умер, ты... а Степка и вообще... Все! Все! Не буду, честное слово!
Но, помолчав минуту, снова забормотал:
- Если бы я умер, как это было бы?.. Все было бы как всегда, а я бы ничего не видел?..
И вдруг всхлипнул:
- Степку жалко! Я ж не хотел... Зачем он все это сделал? Я вот, может, еще ни разу... ну... не было у меня еще никогда... Ну, это, женщины, что ли... Так чего ж теперь, и про совесть забывать!..
Спокойным голосом Катя сказала:
- Гаси свет!
Он подтянулся к лампе, дунул в стекло. Пламя метнулось, но не погасло. Моня дунул сильней, и в наступившей темноте запахло горелым фитилем.
- Иди сюда, сядь.
- Куда? - спросил он.
- Сюда.
Нащупав его руку, Катя провела ладонью по пальцам, сказала:
- У тебя будет женщина!
- Так, наверно... - неуверенно хмыкнул Моня.
- У тебя сейчас... будет женщина, - сказала Катя отчетливо и достаточно громко.
- Чо? - спросил он сорвавшимся голосом.
- Иди сюда, иди, глупый! - шепнула она, отодвигаясь от края и взяв его за руку.
- Не надо! - умоляюще зашептал Моня, но не воспротивился ее движению.
- Глупый, ты в сто раз лучше меня!
- Я не могу так! - прошептал он отчаянно.
- Ничего, ничего! - успокаивала она. - Все хорошо, все правильно! Что я могу еще сделать для тебя?!
Она гладила его космы, а он вроде бы и сопротивлялся и трепетал, и ей казалось, что даже в темноте видит его большие, детские глаза, а в них страх и радость...
Он ничего не умел и выдохся на первом же порыве и, кажется, не знал, это уже все или еще нужно что-то делать...
Она погладила его по щеке и приказала: "Спи!" И он тут же заснул и ни разу не пошевелился за все время, пока она лежала в темноте долго-долго с открытыми глазами, пока дождалась желтой луны в оконце зимовья, пока смотрела на нее, кажется, ни о чем вовсе не думая, ни о чем не жалея, не испытывая в душе ни любви, ни ненависти и никого не вспоминая.
"Если нирвана есть равнодушие, то я познала ее, - подумала она. - Это хорошее состояние... для умирающего. А я? Хочу ли я жить?"
С чердака послышался шорох. Она знала, это колонок промышляет, желтенький, гибкий зверек; защищаясь, он выпускает едкий нестерпимый запах, такой, что даже собака разжимает клыки. Катя вспомнила, как выглядит на снегу след колонка, но побоялась, что может начать вспоминать то, что ей сейчас не нужно, и вообще больше не нужно, и снова смотрела на луну, краем уже уходящую за окно.
Казалось, она по-прежнему не закрывала глаза, но уже видела, как мама что-то торопливо ищет в портфеле, какая-то школьная подруга промелькнула, и почему-то вспомнился запах духов, что подарил ей отец к выпускному вечеру. Все это она еще видела и чувствовала, зная, что еще не спит, но вот сознание потухло, как экран по окончании фильма, и начались настоящие сны.
Когда она открыла глаза, Моня сидел на нарах перед ней, кажется даже устав от ожидания этого момента. Он широко улыбнулся, смешной и некрасивый, захлопал ресницами, зашевелил губами и вдруг покраснел, засмущался, но не отвернулся и не изменил позы, а лицо вдруг приобрело некоторую даже торжественность и стало вместе с тем донельзя глупым.
Катя приподнялась, положила руки на его костлявые и бесформенные плечи и сказала сонно и ласково:
- Моня, милый, я живу или не живу?!
Он как-то нелепо подбоченился, дернул кадыком.
- Значит, это... ты теперь моя жена? Да?
Будто плеткой хлестнули Катю по рукам, так быстро она их отдернула. Улыбка превратилась в гримасу, гримаса в судорогу, но, преодолевая судорогу, она крикнула:
- Дурак! Дурак! Пошел вон! О боже, какой дурак!
И дальше уже была истерика и рыдания, и еще слова какие-то обидные... Моня стоял над нарами обомлевший, ошарашенный, с выражением ужаса в глазах.
- Зачем? - крикнул он, стараясь перекричать ее, весь дернулся при этом, протянув нелепо вперед руки. - Зачем?
Потом вцепился себе в волосы.
- Тогда это что получается? - кричал он, глядя, как она колотится лицом по подушке. - Что получается? Я Степку убил? А сам что! Степка спас Сашку, а я убил Степку... Я почему его убил?! Я ничего не понимаю!..
Он снова протянул к ней руки:
- Я же ведь люблю!..
- Вон, дурак! - крикнула Катя, схватила подушку и обеими руками не накрылась, а придавила голову к одеялу, чтобы не видеть и не слышать даже собственной истерики-припадка, который никак нельзя прекратить по собственной воле.
Так ревела, кричала и билась она, пока сквозь подушку не услышала приглушенный выстрел. Она враз замерла, еще ничего не подумала, а через секунду вскочила. Мони в зимовье не было. Она сунула ноги в валенки, сдернула с гвоздя полушубок, накинула на плечи и выскочила из зимовья.
Моня лежал на снегу в двух шагах от двери. Заряд картечи разнес ему лицо, и то, что теперь было вместо лица, расплескалось вокруг на несколько метров красными, пузырящимися пятнами.
Судорожно воздев руки с растопыренными пальцами куда-то к вершинам кедров, Катя закричала пронзительным визгом:
- Ма-а-а-ма-а!
По причине низкой облачности вертолет возвращался на Лазуритку, заныривая в распадки и лишь чуть поднимаясь над гривами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38