"Что я тебе сделала?..
Почему я больше не нравлюсь тебе?.. У тебя есть кто-то еще?"
Он предвидел все вопросы, они были очень хорошо известны ему.
Когда лорд закрыл за собой красиво отделанную желтую дверь, захлопнув ее с такой силой, что медный дверной молоток издал громкое «тара-ра», он пообещал себе, что больше никогда в жизни не будет таким дураком, чтобы обеспечивать свою любовницу собственным домом.
Оказывать покровительство балетной танцовщице, вывозить ее на прогулки в парк, предоставить ей собственный экипаж и пару лошадей в обмен на то, что она будет хранить показную верность, пока будет длиться любовная связь, было престижно и модно.
Но если другие мужчины расставались со своими дамами полюбовно и без излишних сложностей, то у лорда Мельбурна все было совсем иначе.
Его преследовали рыдания и разрывающие сердце письма с мольбами объясниться и с упрямым отказом поверить в его охлаждение.
На улице его ждал возок — закрытый и неброский экипаж, который использовался по ночам для подобных визитов. Кучер удивился столь раннему появлению своего господина и поднял кнут. Молодой симпатичный лакей шести футов ростом, захлопнув за его светлостью дверцу экипажа, вновь занял место на запятках кареты и тихонько проронил сквозь зубы:
— Похоже, что все это закончилось!
— Не может быть, — откликнулся кучер. — Ведь не прошло еще и месяца.
— Все кончилось, — повторил лакей уверенно. — Я знаю, какой у него бывает взгляд, когда он расстается с женщиной.
— Зачем ему эти француженки, — заметил кучер. — Предпоследняя была англичанка, и сейчас она высоко взлетела.
— Она надоела ему за три месяца, — не без удовлетворения отметил лакей. — Хотелось бы знать, почему они так быстро надоедают ему.
Его светлость, сидя в карете, задавал себе точно такой же вопрос: почему вдруг неожиданно, без всяких причин, очередная женщина теряла для него свою привлекательность?
Ему нравилось появляться с Лианой перед своими друзьями. Он брал ее с собой в игровые залы, в апартаменты Олбани, любил прогуливаться с ней в парках и садах. Казалось, она затмевает собой всех женщин, встречавшихся на ее пути. Она была весела, энергична, ее отличала необыкновенная живость, joie de vivre, которая влекла любого заговорившего с ней мужчину.
«Ах ты, проклятый счастливец», — сказал как-то сэр Генри Стэйнер лорду Мельбурну, и тот, услышав в голосе друга нотки зависти, почувствовал некоторое удовлетворение.
Сейчас ему хотелось бы знать, подберет ли сэр Генри объедки с его стола. Но если этого не сделает Стэйнер, все равно найдется дюжина других желающих соперничать между собой за право получить благосклонность француженки, которая пленяла воображение множества самых привередливых и избалованных молодых аристократов.
«И все же я больше не хочу ее», — думал лорд Мельбурн. Он вытянул ноги и положил их на противоположное сиденье кареты.
— К черту все! — сказал громко. — К черту всех женщин!
Он знал, что легкое чувство вины по поводу только что разыгравшейся сцены было абсурдно. Ведь именно Лиана нарушила правила игры.
Предполагалось, что взаимоотношения между джентльменом и его любовницей должны были иметь под собой чисто коммерческую основу. Оба наслаждались обществом друг друга, и в обязанности женщины входило вести себя и выглядеть как можно более обворожительно и любыми возможными способами вытягивать наибольшую плату за свою благосклонность. Но речь ни в коем случае не шла о любви, сердечном трепете или поруганных чувствах.
Однако, едва дело касалось Неотразимого Мельбурна, все правила выбрасывались за борт. Неотразимым его прозвали еще в детстве. Даже родственники с трудом вспоминали его настоящее имя.
Это прозвище он получил в тот день, когда впервые появился в атласных штанах до колен, и в свои шесть лет умудрился носить их с таким видом, что у одного из друзей его отца вырвалось восклицание:
— Бог мой, да ведь он уже просто неотразимый мужчина!
Имя прижилось, и ни у кого больше не возникало сомнений, что оно было самым подходящим. Принц Уэльский, следуя установленной им моде, носил такие же простые, но хорошего покроя плащи, с особым изяществом, как и он, повязывал шарфы и перенял его нелюбовь к показному ношению драгоценностей и прочим щегольским атрибутам.
Это имя подходило его владельцу еще и по другим причинам: никто в стране не мог так искусно управлять каретой или фаэтоном, никто не мог лучше его держаться в седле, никто не способен был стрелять с такой необыкновенной меткостью и уложить одним ударом кулака кого угодно с профессиональным мастерством.
Неотразимому Мельбурну подражали, ему завидовали, он был самым непревзойденным мужчиной в Лондоне.
Однако, когда его светлость вышел из экипажа на площади Беркли и вошел в холл своего лондонского дома, лицо его омрачало недовольство. Он отдал шляпу и трость дворецкому.
— Я отбуду в Мельбурн завтра утром в половине десятого, Смитсон, — сказал он. — Распорядитесь подготовить мне фаэтон с высоким передком и скажите Хоукинсу, чтобы он погрузил багаж и выехал вперед меня на повозке. Но только пусть возьмет что-нибудь покрепче, а не ту старую колымагу, на которой отправился в прошлый мой отъезд в поместье.
— Слушаюсь, милорд, — ответил дворецкий. — Не соизволит ли ваша светлость получить письмо?
— Письмо? — удивился лорд Мельбурн, беря конверт с протянутого ему серебряного подноса.
Еще не дотрагиваясь до письма, он уже знал, от кого оно пришло. Нахмурясь, лорд пересек холл и направился в библиотеку, где обычно проводил время в одиночестве.
Камердинер поспешил, чтобы открыть перед ним дверь, и лорд прошел в длинную, уставленную книжными полками комнату. Украшенная колоннами из ляпис-лазури и резными позолоченными карнизами, библиотека была одной из красивейших в Лондоне.
— Прикажете подать вина, милорд? — спросил камердинер.
— Нет, ступай, — ответил лорд Мельбурн.
Когда за слугой закрылась дверь, он постоял минуту, задумчиво глядя на конверт в своей руке.
Он очень хорошо знал, от кого пришло это письмо, однако не мог ответить на вопрос, сможет ли оно решить те проблемы, которые мучили его в экипаже.
Должен ли он жениться? Будет ли это состояние более приятным или, по крайней мере, более спокойным, чем бесконечная смена хныкающих и ноющих потаскушек?
Медленно и, казалось, даже неохотно он открыл письмо. Почерк леди Ромины Рамси был элегантен и даже изыскан, но всякий, кто мало-мальски разбирался в таких делах, сказал бы, что сквозь мелкие строчки, написанные ее тонким пером, проглядывала решимость. Письмо было коротким.
"Мой дорогой непредсказуемый кузен!
Я предполагала, что ты захочешь увидеть меня сегодня вечером, но была обманута в своих ожиданиях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Почему я больше не нравлюсь тебе?.. У тебя есть кто-то еще?"
Он предвидел все вопросы, они были очень хорошо известны ему.
Когда лорд закрыл за собой красиво отделанную желтую дверь, захлопнув ее с такой силой, что медный дверной молоток издал громкое «тара-ра», он пообещал себе, что больше никогда в жизни не будет таким дураком, чтобы обеспечивать свою любовницу собственным домом.
Оказывать покровительство балетной танцовщице, вывозить ее на прогулки в парк, предоставить ей собственный экипаж и пару лошадей в обмен на то, что она будет хранить показную верность, пока будет длиться любовная связь, было престижно и модно.
Но если другие мужчины расставались со своими дамами полюбовно и без излишних сложностей, то у лорда Мельбурна все было совсем иначе.
Его преследовали рыдания и разрывающие сердце письма с мольбами объясниться и с упрямым отказом поверить в его охлаждение.
На улице его ждал возок — закрытый и неброский экипаж, который использовался по ночам для подобных визитов. Кучер удивился столь раннему появлению своего господина и поднял кнут. Молодой симпатичный лакей шести футов ростом, захлопнув за его светлостью дверцу экипажа, вновь занял место на запятках кареты и тихонько проронил сквозь зубы:
— Похоже, что все это закончилось!
— Не может быть, — откликнулся кучер. — Ведь не прошло еще и месяца.
— Все кончилось, — повторил лакей уверенно. — Я знаю, какой у него бывает взгляд, когда он расстается с женщиной.
— Зачем ему эти француженки, — заметил кучер. — Предпоследняя была англичанка, и сейчас она высоко взлетела.
— Она надоела ему за три месяца, — не без удовлетворения отметил лакей. — Хотелось бы знать, почему они так быстро надоедают ему.
Его светлость, сидя в карете, задавал себе точно такой же вопрос: почему вдруг неожиданно, без всяких причин, очередная женщина теряла для него свою привлекательность?
Ему нравилось появляться с Лианой перед своими друзьями. Он брал ее с собой в игровые залы, в апартаменты Олбани, любил прогуливаться с ней в парках и садах. Казалось, она затмевает собой всех женщин, встречавшихся на ее пути. Она была весела, энергична, ее отличала необыкновенная живость, joie de vivre, которая влекла любого заговорившего с ней мужчину.
«Ах ты, проклятый счастливец», — сказал как-то сэр Генри Стэйнер лорду Мельбурну, и тот, услышав в голосе друга нотки зависти, почувствовал некоторое удовлетворение.
Сейчас ему хотелось бы знать, подберет ли сэр Генри объедки с его стола. Но если этого не сделает Стэйнер, все равно найдется дюжина других желающих соперничать между собой за право получить благосклонность француженки, которая пленяла воображение множества самых привередливых и избалованных молодых аристократов.
«И все же я больше не хочу ее», — думал лорд Мельбурн. Он вытянул ноги и положил их на противоположное сиденье кареты.
— К черту все! — сказал громко. — К черту всех женщин!
Он знал, что легкое чувство вины по поводу только что разыгравшейся сцены было абсурдно. Ведь именно Лиана нарушила правила игры.
Предполагалось, что взаимоотношения между джентльменом и его любовницей должны были иметь под собой чисто коммерческую основу. Оба наслаждались обществом друг друга, и в обязанности женщины входило вести себя и выглядеть как можно более обворожительно и любыми возможными способами вытягивать наибольшую плату за свою благосклонность. Но речь ни в коем случае не шла о любви, сердечном трепете или поруганных чувствах.
Однако, едва дело касалось Неотразимого Мельбурна, все правила выбрасывались за борт. Неотразимым его прозвали еще в детстве. Даже родственники с трудом вспоминали его настоящее имя.
Это прозвище он получил в тот день, когда впервые появился в атласных штанах до колен, и в свои шесть лет умудрился носить их с таким видом, что у одного из друзей его отца вырвалось восклицание:
— Бог мой, да ведь он уже просто неотразимый мужчина!
Имя прижилось, и ни у кого больше не возникало сомнений, что оно было самым подходящим. Принц Уэльский, следуя установленной им моде, носил такие же простые, но хорошего покроя плащи, с особым изяществом, как и он, повязывал шарфы и перенял его нелюбовь к показному ношению драгоценностей и прочим щегольским атрибутам.
Это имя подходило его владельцу еще и по другим причинам: никто в стране не мог так искусно управлять каретой или фаэтоном, никто не мог лучше его держаться в седле, никто не способен был стрелять с такой необыкновенной меткостью и уложить одним ударом кулака кого угодно с профессиональным мастерством.
Неотразимому Мельбурну подражали, ему завидовали, он был самым непревзойденным мужчиной в Лондоне.
Однако, когда его светлость вышел из экипажа на площади Беркли и вошел в холл своего лондонского дома, лицо его омрачало недовольство. Он отдал шляпу и трость дворецкому.
— Я отбуду в Мельбурн завтра утром в половине десятого, Смитсон, — сказал он. — Распорядитесь подготовить мне фаэтон с высоким передком и скажите Хоукинсу, чтобы он погрузил багаж и выехал вперед меня на повозке. Но только пусть возьмет что-нибудь покрепче, а не ту старую колымагу, на которой отправился в прошлый мой отъезд в поместье.
— Слушаюсь, милорд, — ответил дворецкий. — Не соизволит ли ваша светлость получить письмо?
— Письмо? — удивился лорд Мельбурн, беря конверт с протянутого ему серебряного подноса.
Еще не дотрагиваясь до письма, он уже знал, от кого оно пришло. Нахмурясь, лорд пересек холл и направился в библиотеку, где обычно проводил время в одиночестве.
Камердинер поспешил, чтобы открыть перед ним дверь, и лорд прошел в длинную, уставленную книжными полками комнату. Украшенная колоннами из ляпис-лазури и резными позолоченными карнизами, библиотека была одной из красивейших в Лондоне.
— Прикажете подать вина, милорд? — спросил камердинер.
— Нет, ступай, — ответил лорд Мельбурн.
Когда за слугой закрылась дверь, он постоял минуту, задумчиво глядя на конверт в своей руке.
Он очень хорошо знал, от кого пришло это письмо, однако не мог ответить на вопрос, сможет ли оно решить те проблемы, которые мучили его в экипаже.
Должен ли он жениться? Будет ли это состояние более приятным или, по крайней мере, более спокойным, чем бесконечная смена хныкающих и ноющих потаскушек?
Медленно и, казалось, даже неохотно он открыл письмо. Почерк леди Ромины Рамси был элегантен и даже изыскан, но всякий, кто мало-мальски разбирался в таких делах, сказал бы, что сквозь мелкие строчки, написанные ее тонким пером, проглядывала решимость. Письмо было коротким.
"Мой дорогой непредсказуемый кузен!
Я предполагала, что ты захочешь увидеть меня сегодня вечером, но была обманута в своих ожиданиях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56