Отвечай, кто ты? Ты кто?
– А ты посмотри наверх, – снова обратился ко мне, – посмотри наверх, – раз восемь, а то и девять раз подряд, повторил он.
– Нет там никого. Кто ты? Я же смотрю наверх, кто ты? Я же смотрю. Ты кто?
И я стал смотреть и смотреть, смотрел и смотрел. Наверх. Смотрел и смотрел, – и никого. Кто это говорит, кто?
Никого.
– Я.
– Кто это говорит, кто?
– А ты посмотри наверх, – это я.
И давай, все одно и тоже, уговоры, да одни и теже уговоры. И давай все одни и те же уговоры.
И уговоры. И уговоры. И все одно и то же. И я взял да и посмотрел.
А смотрел-то я и раньше, конечно, но не видел, вот в чем страх.
Смотрел-то я и раньше, а увидел-то…, вот в чем страх
– И кто ты, паук-безпятиминутбезшерсти, ну кто ты, на моем потолке, паук, ну и кто ты?
– Я.
– Что, я не расслышал, кто?
– Я, – произнес он тише прежнего, а я все равно, расслышал каждую букву.
– Кто?
– Я это, я. Видишь, кто? Я. Это я, – еще тише вслух, но еще громче в моем спинном мозге, зазвучало его эхо, – я это, я, – звучало, – я, это я.
– На!, – кинулся и ударил его, раза три, или два, ударил его, или раз пять, ударил, да вот и все. Пяти и трех, а то и двух мои ударов, здесь вполне оказалось достаточно, этому пауку-Я, чтобы он со своего облезлого потолка, рухнул, что есть веса, на мой деревянный пол, и тогда уже, позволил, наконец-то, и мне, вернутся в прежнее мое состояние, и топтать, ногами и руками своими топтать, втирая в черный пол, нахального этого паука-я, топтать и не перетоптать, я-паука, ибо, это я– паука и есть. Я это и есть, безпятиминутшерсть. И на этом все.
И вот, спустя, такого пребывания с месяца три, а то и четыре, а если с пауком учитывать, да с уколами, то и все шесть лет, – лет, конечно, лет, потому что о годах, а не о месяцах уже, давным-давно идет речь. И вот спустя, шесть, вместе с пауком, уколами, да и мною, и вот все эти шесть лет, спустя, и плюс, кровь из носа больше не идет по утрам, вот спустя все это, я вдруг, очнулся, встал, потянулся, зевая ртом, вышел, и вот, только меня и видели, вот так. И уже больше меня уже не видели, хотя тело то мое, как и прежде валялось на кровати, тело то может и валялось, а я ушел. Вот так.
Ремарка
На сцене, представляющей из себя, обычную ледовую арену, появляется Жанна (из моего детства) М., и это точно она, потому что, я умираю, умираю, а она скользит и скользит по льду моя Жанна М. Действие пьесы на секунду останавливается, и снова продолжается, спустя секунду. И мы: Жанна М., я и все остальное, все мы скользим по ледовой арене, по кругу, – а под ногами у нас лед и прочный лед, лед и очень прочный лед, вот и все. Место действия: каток зимой или каток летом, когда вместо льда бетон, или совсем без катка, или искусственный лед осенью, а если не так, то тогда, есть мед в июле, беру свои слова обратно, – и есть мед в июле, раз не можете пойти дальше, так как еще не ходили, тогда – есть мед в июле, хотя уже ранее, совсем обратно (для тех, только, кто пойдет) было сказано: – В июле меда нет?.
Жанна из моего детства М., – как вошла ко мне, туда, где я лежал в цепях и оковах из смирительных рукавов и кожаных ремней, как вошла ко мне в душную вонючую комнату, так сразу же и задала свой первый вопрос:
– Будешь писать?
А я не слышу, глухой, не слышу, – звука то нет в моей голове, а по губам то, я еще не научился, поэтому то, я и не знаю, о чем она. Вижу, что ко мне, но о чем это, не знаю о чем это она, пока еще не догадываюсь, о чем это она мне, пока еще не догадываюсь, и все тут.
– Будешь?
– А кто это ты?, – все еще, пока еще не догадываюсь я.
– Будешь или нет писать, я тебя спрашиваю, отвечай?
– О чем это ты?, – не догадываюсь и все тут. Но звука пока не издаю, как будто я не только глухой, но и немой, хотя, она, наверняка, в карточке моей медицинской прочитала, что я могу говорить.
– Ну и сри под себя, если ты дурак, а если умный, то сри в таз, кто тебе еще то, кроме меня, таз предложит, пользуйся, пока я здесь, а то, так и будешь весь в говне, и внутри и снаружи, свинья!
А лица моего она не видит, потому что, у меня на лице маска хоккейного вратаря (только шайбы не дождешься, – в дурдоме шайбы нет) и тела она моего не видит, потому что, на мне белая, белая рубаха, коричневая от поноса и соплей , а рукава, как у подарка, на день рождения, завязаны бантом за спиной. И ног она моих не видит,– а ее ноги вижу, и что я понял?-Пиздец, это какие странные ноги! Пиздец, это какая любовь, это моя какая любовь, а вовсе, не медсестра, – вот что с первого взгляда на Жанну М. понял я. Вот и пришла любовь! – с первого взгляда на странные ноги Жанны М., понял я.
– Я знаю, что ты все слышишь, пиздеть то не надо, медсестре или врачу своему пизди, а я тебе не медицинский работник из твоего дурдома, мне то ты не заливай, про «не слышу», все ты слышишь. И все ты знаешь. И кто я знаешь, и зачем, и что здесь. Так что, сри давай в таз, и не прикидывайся глухим придурком, это ты дежврачу и санитарам нашим будешь изображать, глухого обосранного маньяка, а со мной не смей. Сри в таз, пока я не передумала, а то щас уйду, и ты еще шесть лет будешь в говне и моче своей валяться, сри, животное, пока дают тебе человеческий таз.
Я говорю ей: – Раздень, меня, раздень, а? Я тебя очень, очень прошу, раздень!?.
И это были первые мои слова за все это время. За шесть лет, я ни буквы не произнес вслух, ни единой буквы вслух, хотя и мог бы, ведь язык то у меня на месте – во рту. И глухота то моя, не помеха, для букв и звуков (глухой – не немой), но я не звука, ни писка, не стона, не издал. Шесть лет, я лежал привязанный к кровати или сидел пристегнутый к к металлической скобе вделанной в стену в моей камере, шесть лет пролетело, как один день, закрыл глаза во вторник, а открыл в среду, и ни звука, тишина вторника перешла в тишину среды. Или, если и было что, то только без моей воли, без моего желания. Или, если и произносил я буквы и издавал звуки, то сам этого не помню, и рта я сознательно не открывал, а если и говорил что-нибудь или стонал, то все это без меня происходило, потому что шесть с небольшим лет, меня здесь не было, не было меня самого, в себе самом. Шесть лет и полтора месяца меня не было, а значит, и голоса моего не было (а если и был, то не мой), и дыхание (то же не мое), если и выходило из моего рта, то я к этому не имею никакого отношения, потому что, хоть тело и здесь лежало на койке, в тюремной психушке, но душа то, зато, была совсем, совсем в другом месте. Тело в говне, на койке, в отстойнике, для конченных психов, а душа все шесть лет, на ледовой арене выступала, то на искусственном льду, то на натуральном, каталась на двойных коньках выпускаемых в городе Архангельске, где, кстати, три сына моих работают дежурными, и еще ни одной жалобы на них не поступало. Значит, хорошо они дежурят, без компромисса и халтуры!
Ну и Жанна М., конечно, оторопела, оторопью девственницы, при первом изнасиловании в темном переулке, пятью мужского пола существами, услышав самые настоящие буквы вырвавшиеся из моего рта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9
– А ты посмотри наверх, – снова обратился ко мне, – посмотри наверх, – раз восемь, а то и девять раз подряд, повторил он.
– Нет там никого. Кто ты? Я же смотрю наверх, кто ты? Я же смотрю. Ты кто?
И я стал смотреть и смотреть, смотрел и смотрел. Наверх. Смотрел и смотрел, – и никого. Кто это говорит, кто?
Никого.
– Я.
– Кто это говорит, кто?
– А ты посмотри наверх, – это я.
И давай, все одно и тоже, уговоры, да одни и теже уговоры. И давай все одни и те же уговоры.
И уговоры. И уговоры. И все одно и то же. И я взял да и посмотрел.
А смотрел-то я и раньше, конечно, но не видел, вот в чем страх.
Смотрел-то я и раньше, а увидел-то…, вот в чем страх
– И кто ты, паук-безпятиминутбезшерсти, ну кто ты, на моем потолке, паук, ну и кто ты?
– Я.
– Что, я не расслышал, кто?
– Я, – произнес он тише прежнего, а я все равно, расслышал каждую букву.
– Кто?
– Я это, я. Видишь, кто? Я. Это я, – еще тише вслух, но еще громче в моем спинном мозге, зазвучало его эхо, – я это, я, – звучало, – я, это я.
– На!, – кинулся и ударил его, раза три, или два, ударил его, или раз пять, ударил, да вот и все. Пяти и трех, а то и двух мои ударов, здесь вполне оказалось достаточно, этому пауку-Я, чтобы он со своего облезлого потолка, рухнул, что есть веса, на мой деревянный пол, и тогда уже, позволил, наконец-то, и мне, вернутся в прежнее мое состояние, и топтать, ногами и руками своими топтать, втирая в черный пол, нахального этого паука-я, топтать и не перетоптать, я-паука, ибо, это я– паука и есть. Я это и есть, безпятиминутшерсть. И на этом все.
И вот, спустя, такого пребывания с месяца три, а то и четыре, а если с пауком учитывать, да с уколами, то и все шесть лет, – лет, конечно, лет, потому что о годах, а не о месяцах уже, давным-давно идет речь. И вот спустя, шесть, вместе с пауком, уколами, да и мною, и вот все эти шесть лет, спустя, и плюс, кровь из носа больше не идет по утрам, вот спустя все это, я вдруг, очнулся, встал, потянулся, зевая ртом, вышел, и вот, только меня и видели, вот так. И уже больше меня уже не видели, хотя тело то мое, как и прежде валялось на кровати, тело то может и валялось, а я ушел. Вот так.
Ремарка
На сцене, представляющей из себя, обычную ледовую арену, появляется Жанна (из моего детства) М., и это точно она, потому что, я умираю, умираю, а она скользит и скользит по льду моя Жанна М. Действие пьесы на секунду останавливается, и снова продолжается, спустя секунду. И мы: Жанна М., я и все остальное, все мы скользим по ледовой арене, по кругу, – а под ногами у нас лед и прочный лед, лед и очень прочный лед, вот и все. Место действия: каток зимой или каток летом, когда вместо льда бетон, или совсем без катка, или искусственный лед осенью, а если не так, то тогда, есть мед в июле, беру свои слова обратно, – и есть мед в июле, раз не можете пойти дальше, так как еще не ходили, тогда – есть мед в июле, хотя уже ранее, совсем обратно (для тех, только, кто пойдет) было сказано: – В июле меда нет?.
Жанна из моего детства М., – как вошла ко мне, туда, где я лежал в цепях и оковах из смирительных рукавов и кожаных ремней, как вошла ко мне в душную вонючую комнату, так сразу же и задала свой первый вопрос:
– Будешь писать?
А я не слышу, глухой, не слышу, – звука то нет в моей голове, а по губам то, я еще не научился, поэтому то, я и не знаю, о чем она. Вижу, что ко мне, но о чем это, не знаю о чем это она, пока еще не догадываюсь, о чем это она мне, пока еще не догадываюсь, и все тут.
– Будешь?
– А кто это ты?, – все еще, пока еще не догадываюсь я.
– Будешь или нет писать, я тебя спрашиваю, отвечай?
– О чем это ты?, – не догадываюсь и все тут. Но звука пока не издаю, как будто я не только глухой, но и немой, хотя, она, наверняка, в карточке моей медицинской прочитала, что я могу говорить.
– Ну и сри под себя, если ты дурак, а если умный, то сри в таз, кто тебе еще то, кроме меня, таз предложит, пользуйся, пока я здесь, а то, так и будешь весь в говне, и внутри и снаружи, свинья!
А лица моего она не видит, потому что, у меня на лице маска хоккейного вратаря (только шайбы не дождешься, – в дурдоме шайбы нет) и тела она моего не видит, потому что, на мне белая, белая рубаха, коричневая от поноса и соплей , а рукава, как у подарка, на день рождения, завязаны бантом за спиной. И ног она моих не видит,– а ее ноги вижу, и что я понял?-Пиздец, это какие странные ноги! Пиздец, это какая любовь, это моя какая любовь, а вовсе, не медсестра, – вот что с первого взгляда на Жанну М. понял я. Вот и пришла любовь! – с первого взгляда на странные ноги Жанны М., понял я.
– Я знаю, что ты все слышишь, пиздеть то не надо, медсестре или врачу своему пизди, а я тебе не медицинский работник из твоего дурдома, мне то ты не заливай, про «не слышу», все ты слышишь. И все ты знаешь. И кто я знаешь, и зачем, и что здесь. Так что, сри давай в таз, и не прикидывайся глухим придурком, это ты дежврачу и санитарам нашим будешь изображать, глухого обосранного маньяка, а со мной не смей. Сри в таз, пока я не передумала, а то щас уйду, и ты еще шесть лет будешь в говне и моче своей валяться, сри, животное, пока дают тебе человеческий таз.
Я говорю ей: – Раздень, меня, раздень, а? Я тебя очень, очень прошу, раздень!?.
И это были первые мои слова за все это время. За шесть лет, я ни буквы не произнес вслух, ни единой буквы вслух, хотя и мог бы, ведь язык то у меня на месте – во рту. И глухота то моя, не помеха, для букв и звуков (глухой – не немой), но я не звука, ни писка, не стона, не издал. Шесть лет, я лежал привязанный к кровати или сидел пристегнутый к к металлической скобе вделанной в стену в моей камере, шесть лет пролетело, как один день, закрыл глаза во вторник, а открыл в среду, и ни звука, тишина вторника перешла в тишину среды. Или, если и было что, то только без моей воли, без моего желания. Или, если и произносил я буквы и издавал звуки, то сам этого не помню, и рта я сознательно не открывал, а если и говорил что-нибудь или стонал, то все это без меня происходило, потому что шесть с небольшим лет, меня здесь не было, не было меня самого, в себе самом. Шесть лет и полтора месяца меня не было, а значит, и голоса моего не было (а если и был, то не мой), и дыхание (то же не мое), если и выходило из моего рта, то я к этому не имею никакого отношения, потому что, хоть тело и здесь лежало на койке, в тюремной психушке, но душа то, зато, была совсем, совсем в другом месте. Тело в говне, на койке, в отстойнике, для конченных психов, а душа все шесть лет, на ледовой арене выступала, то на искусственном льду, то на натуральном, каталась на двойных коньках выпускаемых в городе Архангельске, где, кстати, три сына моих работают дежурными, и еще ни одной жалобы на них не поступало. Значит, хорошо они дежурят, без компромисса и халтуры!
Ну и Жанна М., конечно, оторопела, оторопью девственницы, при первом изнасиловании в темном переулке, пятью мужского пола существами, услышав самые настоящие буквы вырвавшиеся из моего рта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9