Лавинами из всех пролетов, густея, давя друг друга, закипел в водоворотах, зашумел народ.
Из придела выплывали стихари, обвязанные, словно от зубной боли, головы с растерянными глазами, фиолетовые, игрушечные, картонные шапки. Отец Аркадий, настоятель кафедрального собора, маленький щуплый человек, водрузивший сверх серого клетчатого платка самоцветами искрящуюся митру, плыл, семеня ногами в потоке. Глаза у отца были отчаянные, тряслась бороденка.
– Крестный ход будет. Вали, Митька.
– Тише вы! Куда лезете? Попов подавите...
– Туда им и дорога.
– Православные!! Ребенка задавили...
– Ничего не понимаю...
– Як вы не понимаете, то вы б ишлы до дому, бо тут вам робыть нема чого...
– Кошелек вырезали!!!
– Позвольте, они же социалисты. Так ли я говорю? При чем же здесь попы?
– Выбачайте.
– Попам дай синенькую, так они дьяволу обедню отслужат.
– Тут бы сейчас на базар, да по жидовским лавкам ударить. Самый раз...
– Я на вашей мови не размовляю.
– Душат женщину, женщину душат...
– Га-а-а-а... Га-а-а-а...
Из боковых заколонных пространств, с хор, со ступени на ступень, плечо к плечу, не повернуться, не шелохнуться, тащило к дверям, вертело. Коричневые с толстыми икрами скоморохи неизвестного века неслись, приплясывая и наигрывая на дудках, на старых фресках на стенах. Через все проходы, в шорохе, гуле, несло полузадушенную, опьяненную углекислотой, дымом и ладаном толпу. То и дело в гуще вспыхивали короткие болезненные крики женщин. Карманные воры с черными кашне работали сосредоточенно, тяжело, продвигая в слипшихся комках человеческого давленного мяса ученые виртуозные руки. Хрустели тысячи ног, шептала, шуршала толпа.
– Господи, боже мой...
– Иисусе Христе... Царица небесная, матушка...
– И не рад, что пошел. Что же это делается?
– Чтоб тебя, сволочь, раздавило...
– Часы, голубчики, серебряные часы, братцы родные. Вчера купил...
– Отлитургисали, можно сказать...
– На каком же языке служили, отцы родные, не пойму я?
– На божественном, тетка.
– От строго заборонють, щоб не було бильш московской мови.
– Что ж это, позвольте, как же? Уж и на православном, родном языке говорить не разрешается?
– С корнями серьги вывернули. Пол-уха оборвали...
– Большевика держите, казаки! Шпиен! Большевицкий шпиен!
– Це вам не Россия, добродию.
– Ох, боже мой, с хвостами... Глянь, в галунах, Маруся.
– Дур... но мне...
– Дурно женщине.
– Всем, матушка, дурно. Всему народу чрезвычайно плохо. Глаз, глаз выдушите, не напирайте. Что вы взбесились, анафемы?!
– Геть! В Россию! Геть с Украины!
– Иван Иванович, тут бы полиции сейчас наряды, помните, бывало, в двунадесятые праздники... Эх, хо, хо.
– Николая вам кровавого давай? Мы знаем, мы все знаем, какие мысли у вас в голове находятся.
– Отстаньте от меня, ради Христа. Я вас не трогаю.
– Господи, хоть бы выход скорей... Воздуху живого глотнуть.
– Не дойду. Помру.
Через главный выход напором перло и выпихивало толпу, вертело, бросало, роняли шапки, гудели, крестились. Через второй боковой, где мгновенно выдавили два стекла, вылетел, серебряный с золотом, крестный, задавленный и ошалевший, ход с хором. Золотые пятна плыли в черном месиве, торчали камилавки и митры, хоругви наклонно вылезали из стекол, выпрямлялись и плыли торчком.
Был сильный мороз. Город курился дымом. Соборный двор, топтанный тысячами ног, звонко, непрерывно хрустел. Морозная дымка веяла в остывшем воздухе, поднималась к колокольне. Софийский тяжелый колокол на главной колокольне гудел, стараясь покрыть всю эту страшную, вопящую кутерьму. Маленькие колокола тявкали, заливаясь, без ладу и складу, вперебой, точно сатана влез на колокольню, сам дьявол в рясе и, забавляясь, поднимал гвалт. В черные прорези многоэтажной колокольни, встречавшей некогда тревожным звоном косых татар, видно было, как метались и кричали маленькие колокола, словно яростные собаки на цепи. Мороз хрустел, курился. Расплавляло, отпускало душу на покаяние, и черным-черно разливался по соборному двору народушко.
Старцы божий, несмотря на лютый мороз, с обнаженными головами, то лысыми, как спелые тыквы, то крытыми дремучим оранжевым волосом, уже сели рядом по-турецки вдоль каменной дорожки, ведущей в великий пролет старо-софийской колокольни, и пели гнусавыми голосами.
Слепцы-лирники тянули за душу отчаянную песню о Страшном суде, и лежали донышком книзу рваные картузы, и падали, как листья, засаленные карбованцы, и глядели из картузов трепанные гривны.
Ой, когда конец века искончается,
А тогда Страшный суд приближается...
Страшные, щиплющие сердце звуки плыли с хрустящей земли, гнусаво, пискливо вырываясь из желтозубых бандур с кривыми ручками.
– Братики, сестрички, обратите внимание на убожество мое. Подайте, Христа ради, что милость ваша будет.
– Бегите на площадь, Федосей Петрович, а то опоздаем.
– Молебен будет.
– Крестный ход.
– Молебствие о даровании победы и одоления революционному оружию народной украинской армии.
– Помилуйте, какие же победы и одоление? Победили уже.
– Еще побеждать будут!
– Поход буде.
– Куды поход?
– На Москву.
– На какую Москву?
– На самую обыкновенную.
– Руки коротки.
– Як вы казалы? Повторить, як вы казалы? Хлопцы, слухайте, що вин казав!
– Ничего я не говорил!
– Держи, держи его, вора, держи!!
– Беги, Маруся, через те ворота, здесь не пройдем. Петлюра, говорят, на площади. Петлюру смотреть.
– Дура, Петлюра в соборе.
– Сама ты дура. Он на белом коне, говорят, едет.
– Слава Петлюри! Украинской Народной Республике слава!!!
– Дон... дон... дон... Дон-дон-дон... Тирли-бомбом. Дон-бом-бом, – бесились колокола.
– Воззрите на сироток, православные граждане, добрые люди... Слепому... Убогому...
Черный, с обшитым кожей задом, как ломанный жук, цепляясь рукавицами за затоптанный снег, полез безногий между ног. Калеки, убогие выставляли язвы на посиневших голенях, трясли головами, якобы в тике и параличе, закатывали белесые глаза, притворяясь слепыми. Изводя душу, убивая сердце, напоминая про нищету, обман, безнадежность, безысходную дичь степей, скрипели, как колеса, стонали, выли в гуще проклятые лиры.
– Вернися, сиротко, далекий свит зайдешь...
Косматые, трясущиеся старухи с клюками совали вперед иссохшие пергаментные руки, выли:
– Красавец писаный! Дай тебе бог здоровечка!
– Барыня, пожалей старуху, сироту несчастную.
– Голубчики, милые, господь бог не оставит вас...
Салопницы на плоских ступнях, чуйки в чепцах с ушами, мужики в бараньих шапках, румяные девушки, отставные чиновники с пыльными следами кокард, пожилые женщины с выпяченным мысом животом, юркие ребята, казаки в шинелях, в шапках с хвостами цветного верха, синего, красного, зеленого, малинового с галуном, золотыми и серебряными, с кистями золотыми с углов гроба, черным морем разливались по соборному двору, а двери собора все источали и источали новые волны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Из придела выплывали стихари, обвязанные, словно от зубной боли, головы с растерянными глазами, фиолетовые, игрушечные, картонные шапки. Отец Аркадий, настоятель кафедрального собора, маленький щуплый человек, водрузивший сверх серого клетчатого платка самоцветами искрящуюся митру, плыл, семеня ногами в потоке. Глаза у отца были отчаянные, тряслась бороденка.
– Крестный ход будет. Вали, Митька.
– Тише вы! Куда лезете? Попов подавите...
– Туда им и дорога.
– Православные!! Ребенка задавили...
– Ничего не понимаю...
– Як вы не понимаете, то вы б ишлы до дому, бо тут вам робыть нема чого...
– Кошелек вырезали!!!
– Позвольте, они же социалисты. Так ли я говорю? При чем же здесь попы?
– Выбачайте.
– Попам дай синенькую, так они дьяволу обедню отслужат.
– Тут бы сейчас на базар, да по жидовским лавкам ударить. Самый раз...
– Я на вашей мови не размовляю.
– Душат женщину, женщину душат...
– Га-а-а-а... Га-а-а-а...
Из боковых заколонных пространств, с хор, со ступени на ступень, плечо к плечу, не повернуться, не шелохнуться, тащило к дверям, вертело. Коричневые с толстыми икрами скоморохи неизвестного века неслись, приплясывая и наигрывая на дудках, на старых фресках на стенах. Через все проходы, в шорохе, гуле, несло полузадушенную, опьяненную углекислотой, дымом и ладаном толпу. То и дело в гуще вспыхивали короткие болезненные крики женщин. Карманные воры с черными кашне работали сосредоточенно, тяжело, продвигая в слипшихся комках человеческого давленного мяса ученые виртуозные руки. Хрустели тысячи ног, шептала, шуршала толпа.
– Господи, боже мой...
– Иисусе Христе... Царица небесная, матушка...
– И не рад, что пошел. Что же это делается?
– Чтоб тебя, сволочь, раздавило...
– Часы, голубчики, серебряные часы, братцы родные. Вчера купил...
– Отлитургисали, можно сказать...
– На каком же языке служили, отцы родные, не пойму я?
– На божественном, тетка.
– От строго заборонють, щоб не було бильш московской мови.
– Что ж это, позвольте, как же? Уж и на православном, родном языке говорить не разрешается?
– С корнями серьги вывернули. Пол-уха оборвали...
– Большевика держите, казаки! Шпиен! Большевицкий шпиен!
– Це вам не Россия, добродию.
– Ох, боже мой, с хвостами... Глянь, в галунах, Маруся.
– Дур... но мне...
– Дурно женщине.
– Всем, матушка, дурно. Всему народу чрезвычайно плохо. Глаз, глаз выдушите, не напирайте. Что вы взбесились, анафемы?!
– Геть! В Россию! Геть с Украины!
– Иван Иванович, тут бы полиции сейчас наряды, помните, бывало, в двунадесятые праздники... Эх, хо, хо.
– Николая вам кровавого давай? Мы знаем, мы все знаем, какие мысли у вас в голове находятся.
– Отстаньте от меня, ради Христа. Я вас не трогаю.
– Господи, хоть бы выход скорей... Воздуху живого глотнуть.
– Не дойду. Помру.
Через главный выход напором перло и выпихивало толпу, вертело, бросало, роняли шапки, гудели, крестились. Через второй боковой, где мгновенно выдавили два стекла, вылетел, серебряный с золотом, крестный, задавленный и ошалевший, ход с хором. Золотые пятна плыли в черном месиве, торчали камилавки и митры, хоругви наклонно вылезали из стекол, выпрямлялись и плыли торчком.
Был сильный мороз. Город курился дымом. Соборный двор, топтанный тысячами ног, звонко, непрерывно хрустел. Морозная дымка веяла в остывшем воздухе, поднималась к колокольне. Софийский тяжелый колокол на главной колокольне гудел, стараясь покрыть всю эту страшную, вопящую кутерьму. Маленькие колокола тявкали, заливаясь, без ладу и складу, вперебой, точно сатана влез на колокольню, сам дьявол в рясе и, забавляясь, поднимал гвалт. В черные прорези многоэтажной колокольни, встречавшей некогда тревожным звоном косых татар, видно было, как метались и кричали маленькие колокола, словно яростные собаки на цепи. Мороз хрустел, курился. Расплавляло, отпускало душу на покаяние, и черным-черно разливался по соборному двору народушко.
Старцы божий, несмотря на лютый мороз, с обнаженными головами, то лысыми, как спелые тыквы, то крытыми дремучим оранжевым волосом, уже сели рядом по-турецки вдоль каменной дорожки, ведущей в великий пролет старо-софийской колокольни, и пели гнусавыми голосами.
Слепцы-лирники тянули за душу отчаянную песню о Страшном суде, и лежали донышком книзу рваные картузы, и падали, как листья, засаленные карбованцы, и глядели из картузов трепанные гривны.
Ой, когда конец века искончается,
А тогда Страшный суд приближается...
Страшные, щиплющие сердце звуки плыли с хрустящей земли, гнусаво, пискливо вырываясь из желтозубых бандур с кривыми ручками.
– Братики, сестрички, обратите внимание на убожество мое. Подайте, Христа ради, что милость ваша будет.
– Бегите на площадь, Федосей Петрович, а то опоздаем.
– Молебен будет.
– Крестный ход.
– Молебствие о даровании победы и одоления революционному оружию народной украинской армии.
– Помилуйте, какие же победы и одоление? Победили уже.
– Еще побеждать будут!
– Поход буде.
– Куды поход?
– На Москву.
– На какую Москву?
– На самую обыкновенную.
– Руки коротки.
– Як вы казалы? Повторить, як вы казалы? Хлопцы, слухайте, що вин казав!
– Ничего я не говорил!
– Держи, держи его, вора, держи!!
– Беги, Маруся, через те ворота, здесь не пройдем. Петлюра, говорят, на площади. Петлюру смотреть.
– Дура, Петлюра в соборе.
– Сама ты дура. Он на белом коне, говорят, едет.
– Слава Петлюри! Украинской Народной Республике слава!!!
– Дон... дон... дон... Дон-дон-дон... Тирли-бомбом. Дон-бом-бом, – бесились колокола.
– Воззрите на сироток, православные граждане, добрые люди... Слепому... Убогому...
Черный, с обшитым кожей задом, как ломанный жук, цепляясь рукавицами за затоптанный снег, полез безногий между ног. Калеки, убогие выставляли язвы на посиневших голенях, трясли головами, якобы в тике и параличе, закатывали белесые глаза, притворяясь слепыми. Изводя душу, убивая сердце, напоминая про нищету, обман, безнадежность, безысходную дичь степей, скрипели, как колеса, стонали, выли в гуще проклятые лиры.
– Вернися, сиротко, далекий свит зайдешь...
Косматые, трясущиеся старухи с клюками совали вперед иссохшие пергаментные руки, выли:
– Красавец писаный! Дай тебе бог здоровечка!
– Барыня, пожалей старуху, сироту несчастную.
– Голубчики, милые, господь бог не оставит вас...
Салопницы на плоских ступнях, чуйки в чепцах с ушами, мужики в бараньих шапках, румяные девушки, отставные чиновники с пыльными следами кокард, пожилые женщины с выпяченным мысом животом, юркие ребята, казаки в шинелях, в шапках с хвостами цветного верха, синего, красного, зеленого, малинового с галуном, золотыми и серебряными, с кистями золотыми с углов гроба, черным морем разливались по соборному двору, а двери собора все источали и источали новые волны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72