Ожидать ее мог он; это он был другой половиной ее жизни; его-то она и боялась. Самая удивительная перемена произошла в ней с тех пор, как ей стало казаться, что он хочет сообщить ей что-то такое, ради чего он, должно быть, теперь и вернулся. Незадолго до того, как это случилось, в этот зачарованный день она уже видела, как без колебаний приближается к швейцару на Парк-Чеймберс; когда же ворвавшаяся в ее сознание догадка все изменила, то, покинув наконец контору Кокера, она направилась прямо домой – и это было первый раз за все время после того, как она вернулась из Борнмута. В течение нескольких недель каждый вечер проходила она мимо его дома, а сейчас вот никакая сила не могла бы заставить ее это сделать. Перемену эту сотворил в ней страх, а источником этого страха была перемена в нем самом, которой она не могла не наметить, – достаточно было только взглянуть на его лицо, как ни странно ей было обнаружить нечто ужасающее в чертах, прекраснее которых для нее ничего не было на свете. В тот вечер, когда они сидели в Парке, он понял, что она не хочет, чтобы он приглашал ее на ужин; но теперь он уже больше не думал о том уроке, который она ему дала, – фактически каждым взглядом своим он только и делал, что ее приглашал. Вот чем были заняты ее мысли эти три дня. Он приходил в каждый из этих дней по два раза, и все выглядело так, как будто он предоставляет ей возможность смягчиться. В конце концов, думалось ей в промежутках между его появлениями, это ведь самое большее, что он себе позволял. Она отлично понимала, что в некоторых отношениях он щадит ее, но были еще и другие примечательные стороны жизни, и тут, как ей казалось, в самом молчании ее он должен был уловить слова самозабвенной мольбы. Удивительнее всего было то, что он не стоял за углом, когда она выходила вечером из конторы. А ведь это бы напрашивалось само собою – само собою, если бы не его редкостное добросердечие. Она по-прежнему приписывала сдержанность его тому, что он услыхал ее немую мольбу, а единственным, чем он вознаграждал ее, была та задушевная простота, с какою он мог бы, например, сказать: «Да, я приехал в город всего на два-три дня, но, знаете, я бы остался».
Ей чудилось, что каждый день, каждый час он напоминает ей о том, сколь быстротечно время; напоминание это достигло своего апогея, когда она узнала, что остается всего два дня, что в конце концов – и это было всего страшнее! – остался только один.
Было еще и другое, что ее поражало, – поступки, которые он совершал с заранее обдуманной целью; самый примечательный из них – если только не самый незаметный – поразил ее уже тем, что не вызвал в ней чувства протеста. То ли это было ее разыгравшееся воображение, то ли душевное расстройство, в которое его повергла смятенная страсть, но раз или два ей чудилось, что он выкладывает лишние деньги – соверены, не имеющие никакого отношения к тем мелким суммам, которыми ему постоянно приходилось рассчитываться, – словно ожидая, что она отнесется к этому благосклонно и не станет противиться, когда эти деньги окажутся вдруг у нее в руках. Самым странным во всем этом было то оправдание, которое она, хоть и несколько непоследовательно, но все же пыталась найти для его поступка. Он хотел заплатить ей именно потому, что платить было не за что. Он хотел предложить ей то, что она все равно – и он это знал – не примет. Он хотел показать ей, как велико его уважение к ней, предоставив ей исключительный случай показать ему, сколь она этого уважения достойна. Среди самых сухих расчетов глаза их говорили об этом. На третий день он принес телеграмму, которая, по всей видимости, чем-то напоминала эти заблудившиеся золотые монеты – послание, которое он сначала наскоро сочинил, а потом, пораздумав, взял назад прежде, чем она успела поставить штемпель. У нее было достаточно времени, чтобы прочесть ее до того, как он решил, что лучше ее все же не посылать. Телеграмма эта не была адресована леди Бредин в Твиндл, где, как ей было известно, находилась ее светлость, и лишь потому, что с тем же успехом ее можно было адресовать доктору Базарду в Бриквуд; последнее было даже еще лучше, ибо при этом он не выдавал столь беззастенчиво ту, с чьей репутацией ему как-никак приходилось считаться. Разумеется, в последнем случае разобраться становилось труднее, так как все ограничивалось одними намеками, тем не менее можно было обнаружить, что существует некий код, допускающий возможность общения, при котором леди Бредин в Твиндле и доктор Базард в Бриквуде являются в известном смысле одним и тем же лицом. Так или иначе текст телеграммы, которую он, протянув ей, взял тут же обратно, состоял из короткой, но выразительной фразы: «Совершенно невозможно». Главное заключалось не в том, чтобы передать ее. Главным было увидеть, что там написано. Совершенно невозможным было для него поехать в Твиндл или в Бриквуд, прежде чем что-то не решится в конторе Кокера.
Вместе с тем логическим выводом из этого для нее самой было то, что она не вправе заниматься устройством собственных дел, коль скоро она все теперь знает. А знала она, что ему грозит смертельная опасность, что он в безвыходном положении; но только откуда же ей было знать, где лучше всего быть в эти дни несчастной девушке из почтовой конторы? Все более и более очевидным становилось для нее то, что, если бы он сообщил ей, что свободен, что все, во что она глубоко вникала, было теперь законченною главою, она могла бы понять его и встречаться с ним и его слушать. Но ничего такого он сообщить ей не мог и только суетился и путался от сознания собственного бессилия. Глава эта ни в какой степени не была закончена и для другой стороны; а у другой стороны были какие-то преимущества перед нею: это было видно по всему его поведению и даже, может быть, по его лицу; вместе с тем он, казалось, всем существом просил ее ничего не вспоминать, ни о чем не думать. Пока же она вспоминала и думала, ему оставалось только ходить возле нее взад и вперед и делать бессмысленные вещи, за которые ему потом было стыдно. Ему было стыдно за эти два слова, адресованные доктору Базарду; он смял взятую назад телеграмму и, сунув ее в карман, тотчас же ушел из конторы. Словами этими он малодушно выставил напоказ свое роковое, обреченное чувство. Все говорило о том, что он слишком пристыжен, чтобы вернуться. Он снова уехал из города; прошла неделя, потом другая. Разумеется, ему пришлось вернуться к той, в чьей власти находилась его судьба, та настояла – та знала, как это сделать, и он не мог задержаться даже на час. Всегда наступал какой-то день, и она его вызывала. Наша девушка знала и то, что теперь он посылает ей телеграммы из каких-то других контор. В конце концов она знала так много, что угадывать ей уже, в сущности, было нечего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Ей чудилось, что каждый день, каждый час он напоминает ей о том, сколь быстротечно время; напоминание это достигло своего апогея, когда она узнала, что остается всего два дня, что в конце концов – и это было всего страшнее! – остался только один.
Было еще и другое, что ее поражало, – поступки, которые он совершал с заранее обдуманной целью; самый примечательный из них – если только не самый незаметный – поразил ее уже тем, что не вызвал в ней чувства протеста. То ли это было ее разыгравшееся воображение, то ли душевное расстройство, в которое его повергла смятенная страсть, но раз или два ей чудилось, что он выкладывает лишние деньги – соверены, не имеющие никакого отношения к тем мелким суммам, которыми ему постоянно приходилось рассчитываться, – словно ожидая, что она отнесется к этому благосклонно и не станет противиться, когда эти деньги окажутся вдруг у нее в руках. Самым странным во всем этом было то оправдание, которое она, хоть и несколько непоследовательно, но все же пыталась найти для его поступка. Он хотел заплатить ей именно потому, что платить было не за что. Он хотел предложить ей то, что она все равно – и он это знал – не примет. Он хотел показать ей, как велико его уважение к ней, предоставив ей исключительный случай показать ему, сколь она этого уважения достойна. Среди самых сухих расчетов глаза их говорили об этом. На третий день он принес телеграмму, которая, по всей видимости, чем-то напоминала эти заблудившиеся золотые монеты – послание, которое он сначала наскоро сочинил, а потом, пораздумав, взял назад прежде, чем она успела поставить штемпель. У нее было достаточно времени, чтобы прочесть ее до того, как он решил, что лучше ее все же не посылать. Телеграмма эта не была адресована леди Бредин в Твиндл, где, как ей было известно, находилась ее светлость, и лишь потому, что с тем же успехом ее можно было адресовать доктору Базарду в Бриквуд; последнее было даже еще лучше, ибо при этом он не выдавал столь беззастенчиво ту, с чьей репутацией ему как-никак приходилось считаться. Разумеется, в последнем случае разобраться становилось труднее, так как все ограничивалось одними намеками, тем не менее можно было обнаружить, что существует некий код, допускающий возможность общения, при котором леди Бредин в Твиндле и доктор Базард в Бриквуде являются в известном смысле одним и тем же лицом. Так или иначе текст телеграммы, которую он, протянув ей, взял тут же обратно, состоял из короткой, но выразительной фразы: «Совершенно невозможно». Главное заключалось не в том, чтобы передать ее. Главным было увидеть, что там написано. Совершенно невозможным было для него поехать в Твиндл или в Бриквуд, прежде чем что-то не решится в конторе Кокера.
Вместе с тем логическим выводом из этого для нее самой было то, что она не вправе заниматься устройством собственных дел, коль скоро она все теперь знает. А знала она, что ему грозит смертельная опасность, что он в безвыходном положении; но только откуда же ей было знать, где лучше всего быть в эти дни несчастной девушке из почтовой конторы? Все более и более очевидным становилось для нее то, что, если бы он сообщил ей, что свободен, что все, во что она глубоко вникала, было теперь законченною главою, она могла бы понять его и встречаться с ним и его слушать. Но ничего такого он сообщить ей не мог и только суетился и путался от сознания собственного бессилия. Глава эта ни в какой степени не была закончена и для другой стороны; а у другой стороны были какие-то преимущества перед нею: это было видно по всему его поведению и даже, может быть, по его лицу; вместе с тем он, казалось, всем существом просил ее ничего не вспоминать, ни о чем не думать. Пока же она вспоминала и думала, ему оставалось только ходить возле нее взад и вперед и делать бессмысленные вещи, за которые ему потом было стыдно. Ему было стыдно за эти два слова, адресованные доктору Базарду; он смял взятую назад телеграмму и, сунув ее в карман, тотчас же ушел из конторы. Словами этими он малодушно выставил напоказ свое роковое, обреченное чувство. Все говорило о том, что он слишком пристыжен, чтобы вернуться. Он снова уехал из города; прошла неделя, потом другая. Разумеется, ему пришлось вернуться к той, в чьей власти находилась его судьба, та настояла – та знала, как это сделать, и он не мог задержаться даже на час. Всегда наступал какой-то день, и она его вызывала. Наша девушка знала и то, что теперь он посылает ей телеграммы из каких-то других контор. В конце концов она знала так много, что угадывать ей уже, в сущности, было нечего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34