Все остальные знали лишь малую толику возможностей принца… А он, Пейроль, будучи верным рабом Филиппа Мантуанского, был осведомлен обо всем.
Связь этих двоих была нерасторжимой. Принц мог бы сломить кого угодно и избавиться от любого, – но только не от Пейроля. Лишь смерть разрубает цепи, скованные общим преступлением.
Когда маленький отряд въехал в Байонну, была поздняя ночь. Пейроль указывал дорогу, и вскоре путники оказались у постоялого двора «Прекрасная трактирщица» – одного из лучших в Байонне. Гонзага и Пейроль бывали здесь еще тогда, когда гостиница носила другое имя: в те времена они возвращались из Венаска с пустыми руками, ибо не смогли схватить Аврору… Теперь она была их пленницей – их добычей и заложницей.
В общем зале можно было встретить французов и басков, предпочитавших сидр, а также испанцев, потягивающих свое любимое вино «Педро Хименес»; в основном это были люди простого звания: грузчики, матросы, контрабандисты, крестьяне и солдаты.
Однако была здесь и другая зала, куда захаживали благородные кавалеры – они платили звонкой монетой как за обед, так и за ласковый взгляд прекрасной хозяйки.
Ибо именно ей обязан был постоялый двор своим названием. Она звалась Хасинта-басконка, от роду имела двадцать восемь лет и принадлежала к гордой расе людей, которые не желают быть ни французами, ни испанцами, оставаясь просто басками.
Обожатели стекались к ней из По и Анде, Бургоса и Памплоны; наваррские погонщики мулов складывали про нее песни, и имя ее громким эхом отдавалось в горах. Немало сеньоров из Кастилии устремлялось в Байонну, чтобы покрасоваться перед ней своими золотыми шпорами.
Но никто не мог похвалиться, что изведал сладость ее губ или осмелился протянуть руку к застежкам ее корсажа.
Равным образом, никто и никогда не видел ее супруга, – однако молва упорно твердила, что у нее кто-то есть. Муж это был или любовник? Неизвестно. Но каждую неделю она оставляла постоялый двор на попечение молодого мужчины, которого называла братом, и, засунув за пояс кинжал, отправлялась в басконские долины.
Дважды ее пытались выследить; дважды в скалах находили тела тех, кто отважился на это: между лопаток у них зияла кровавая рана!
На следующий день она, еще более прекрасная и обворожительная, чем обычно, вновь появлялась на постоялом дворе.
Поскольку она выросла в Байонне, где у всех на глазах расцвела ее красота, поскольку она не делала никому зла, а пострадали от нее лишь те, кто желал выведать ее тайну, поскольку все знали, что у нее золотое сердце и добрая душа, – люди постепенно свыклись с этими загадочными отлучками, и она жила, окруженная восторженным обожанием и благоговейным уважением. Смелость и красота служили ей лучшей защитой, одновременно привлекая на постоялый двор массу завсегдатаев.
V. ХАСИНТА-БАСКОНКА
Именно к этой женщине привел своих спутников Пейроль.
Аврору и донью Крус проводили в очень чистенькую комнату на втором этаже. Из окна было видно море, на волнах которого посверкивали блики слабого лунного света.
Девушки, прижавшись друг к другу, какое-то время безмолвно слушали, как плещется внизу вода. Город спал, но из общей залы до них доносился рокот голосов.
Гонзага приказал, чтобы им подали ужин наверх. Беглецы находились так близко от границы, что можно было позволить себе небольшую передышку. Однако принц хорошо знал, сколь невоздержанны на язык его сообщники, а потому предпочитал оставить девушек одних на время дружеской пирушки молодых дворян.
Пока Пейроль, отведя в сторону хозяйку, что-то втолковывал ей, всадники спешились и быстро заполнили залу.
Басконка, завершив разговор с фактотумом, одарила их ослепительной улыбкой, и ее грудной голос заглушил звон шпор.
– Черт возьми! – сказал Лавалад. – В жизни своей не видывал такой красивой женщины! Вот уж не ожидал найти здесь подобный бриллиант!
Пылкий Монтобер тут же заявил, что ради нее не пожалел бы двух замков (которых, впрочем, у него не было) и трех поместий в Босе (последних он только что лишился по распоряжению собственного дяди).
Таранн поспешно нащупал в кармане камзола свои акции… Впрочем, рассчитывать на них было с его стороны наивно: эти синие бумажки, наделавшие столько шума в Париже, в Байонне мало что значили – здесь по-прежнему предпочитали французские луидоры и испанские дублоны.
– Тысяча чертей! – произнес барон фон Бац. – Та это ше зама Фенера! Шаль, что я не Кубидон!
Даже Ориоль, едва волочивший ноги и с трудом доползший до стула, признал, что прекрасная хозяйка может соперничать с самой мадемуазель Нивель, хотя ранее он полагал подобное невозможным. Кто бы мог подумать, что Байонна ни в чем не уступит Парижу!
А циничный Носе не преминул заметить:
– Господа, будь здесь монсеньор регент, он бы всех нас выставил за дверь.
Только Пейроль не раскрывал рта, однако взгляды его становились все более красноречивыми, – но не прелести хозяйки были тому причиной. Если правду говорили, что за удовольствие посмотреть на басконку многим приходилось платить, то фактотуму предстояло раскошелиться – ибо он не сводил взора с Хасинты, время от времени указывая ей глазами на потолок.
Кроме Гонзага, никто не обратил внимания на мимические упражнения господина де Пейроля, которые были следствием его предварительного уговора с молодой женщиной.
Осторожный фактотум, гордясь, что превзошел в предусмотрительности хозяина, решил, что лишний догляд не помешает, и условился с басконкой, дабы та проследила за Авророй и доньей Крус. В объяснение он сплел о девушках целую историю, в которой было все, кроме правды.
– За стол, господа! – сказал Гонзага. – Сегодня я разрешаю вам напиться в знак прощания с королевством, которое многие из нас, чтобы не сказать – все, больше никогда не увидят… Нет никакой разницы между могилами на берегу Сены и на берегу Тахо, тем более что для нас пока рано их рыть…
Для веселой пирушки такое начало было несколько мрачным. Принцу нравилось смотреть, как по лицам его сообщников разливается бледность: он без труда читал в их сердцах и не забывал помянуть призрак смерти даже в самом пустячном разговоре, зная, что страх привязывает их к нему прочнее любых других уз.
– Что это с вами, господа? – воскликнул он, заметив, как сразу погрустнели его спутники. – Неужели вам так неприятна мысль, что прахом вашим будет удобрена испанская почва? Но все в ваших руках… мы еще во Франции, и каждый из вас может выбирать: перейти со мной через Пиренеи или же вернуться в Париж. Возможно, там вам предложат что-нибудь получше, чем могу дать я.
Со всех сторон послышались уверения в полной преданности, и, хотя им, по правде говоря, недоставало искренности, Филипп Мантуанский сделал вид, что вполне удовлетворен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Связь этих двоих была нерасторжимой. Принц мог бы сломить кого угодно и избавиться от любого, – но только не от Пейроля. Лишь смерть разрубает цепи, скованные общим преступлением.
Когда маленький отряд въехал в Байонну, была поздняя ночь. Пейроль указывал дорогу, и вскоре путники оказались у постоялого двора «Прекрасная трактирщица» – одного из лучших в Байонне. Гонзага и Пейроль бывали здесь еще тогда, когда гостиница носила другое имя: в те времена они возвращались из Венаска с пустыми руками, ибо не смогли схватить Аврору… Теперь она была их пленницей – их добычей и заложницей.
В общем зале можно было встретить французов и басков, предпочитавших сидр, а также испанцев, потягивающих свое любимое вино «Педро Хименес»; в основном это были люди простого звания: грузчики, матросы, контрабандисты, крестьяне и солдаты.
Однако была здесь и другая зала, куда захаживали благородные кавалеры – они платили звонкой монетой как за обед, так и за ласковый взгляд прекрасной хозяйки.
Ибо именно ей обязан был постоялый двор своим названием. Она звалась Хасинта-басконка, от роду имела двадцать восемь лет и принадлежала к гордой расе людей, которые не желают быть ни французами, ни испанцами, оставаясь просто басками.
Обожатели стекались к ней из По и Анде, Бургоса и Памплоны; наваррские погонщики мулов складывали про нее песни, и имя ее громким эхом отдавалось в горах. Немало сеньоров из Кастилии устремлялось в Байонну, чтобы покрасоваться перед ней своими золотыми шпорами.
Но никто не мог похвалиться, что изведал сладость ее губ или осмелился протянуть руку к застежкам ее корсажа.
Равным образом, никто и никогда не видел ее супруга, – однако молва упорно твердила, что у нее кто-то есть. Муж это был или любовник? Неизвестно. Но каждую неделю она оставляла постоялый двор на попечение молодого мужчины, которого называла братом, и, засунув за пояс кинжал, отправлялась в басконские долины.
Дважды ее пытались выследить; дважды в скалах находили тела тех, кто отважился на это: между лопаток у них зияла кровавая рана!
На следующий день она, еще более прекрасная и обворожительная, чем обычно, вновь появлялась на постоялом дворе.
Поскольку она выросла в Байонне, где у всех на глазах расцвела ее красота, поскольку она не делала никому зла, а пострадали от нее лишь те, кто желал выведать ее тайну, поскольку все знали, что у нее золотое сердце и добрая душа, – люди постепенно свыклись с этими загадочными отлучками, и она жила, окруженная восторженным обожанием и благоговейным уважением. Смелость и красота служили ей лучшей защитой, одновременно привлекая на постоялый двор массу завсегдатаев.
V. ХАСИНТА-БАСКОНКА
Именно к этой женщине привел своих спутников Пейроль.
Аврору и донью Крус проводили в очень чистенькую комнату на втором этаже. Из окна было видно море, на волнах которого посверкивали блики слабого лунного света.
Девушки, прижавшись друг к другу, какое-то время безмолвно слушали, как плещется внизу вода. Город спал, но из общей залы до них доносился рокот голосов.
Гонзага приказал, чтобы им подали ужин наверх. Беглецы находились так близко от границы, что можно было позволить себе небольшую передышку. Однако принц хорошо знал, сколь невоздержанны на язык его сообщники, а потому предпочитал оставить девушек одних на время дружеской пирушки молодых дворян.
Пока Пейроль, отведя в сторону хозяйку, что-то втолковывал ей, всадники спешились и быстро заполнили залу.
Басконка, завершив разговор с фактотумом, одарила их ослепительной улыбкой, и ее грудной голос заглушил звон шпор.
– Черт возьми! – сказал Лавалад. – В жизни своей не видывал такой красивой женщины! Вот уж не ожидал найти здесь подобный бриллиант!
Пылкий Монтобер тут же заявил, что ради нее не пожалел бы двух замков (которых, впрочем, у него не было) и трех поместий в Босе (последних он только что лишился по распоряжению собственного дяди).
Таранн поспешно нащупал в кармане камзола свои акции… Впрочем, рассчитывать на них было с его стороны наивно: эти синие бумажки, наделавшие столько шума в Париже, в Байонне мало что значили – здесь по-прежнему предпочитали французские луидоры и испанские дублоны.
– Тысяча чертей! – произнес барон фон Бац. – Та это ше зама Фенера! Шаль, что я не Кубидон!
Даже Ориоль, едва волочивший ноги и с трудом доползший до стула, признал, что прекрасная хозяйка может соперничать с самой мадемуазель Нивель, хотя ранее он полагал подобное невозможным. Кто бы мог подумать, что Байонна ни в чем не уступит Парижу!
А циничный Носе не преминул заметить:
– Господа, будь здесь монсеньор регент, он бы всех нас выставил за дверь.
Только Пейроль не раскрывал рта, однако взгляды его становились все более красноречивыми, – но не прелести хозяйки были тому причиной. Если правду говорили, что за удовольствие посмотреть на басконку многим приходилось платить, то фактотуму предстояло раскошелиться – ибо он не сводил взора с Хасинты, время от времени указывая ей глазами на потолок.
Кроме Гонзага, никто не обратил внимания на мимические упражнения господина де Пейроля, которые были следствием его предварительного уговора с молодой женщиной.
Осторожный фактотум, гордясь, что превзошел в предусмотрительности хозяина, решил, что лишний догляд не помешает, и условился с басконкой, дабы та проследила за Авророй и доньей Крус. В объяснение он сплел о девушках целую историю, в которой было все, кроме правды.
– За стол, господа! – сказал Гонзага. – Сегодня я разрешаю вам напиться в знак прощания с королевством, которое многие из нас, чтобы не сказать – все, больше никогда не увидят… Нет никакой разницы между могилами на берегу Сены и на берегу Тахо, тем более что для нас пока рано их рыть…
Для веселой пирушки такое начало было несколько мрачным. Принцу нравилось смотреть, как по лицам его сообщников разливается бледность: он без труда читал в их сердцах и не забывал помянуть призрак смерти даже в самом пустячном разговоре, зная, что страх привязывает их к нему прочнее любых других уз.
– Что это с вами, господа? – воскликнул он, заметив, как сразу погрустнели его спутники. – Неужели вам так неприятна мысль, что прахом вашим будет удобрена испанская почва? Но все в ваших руках… мы еще во Франции, и каждый из вас может выбирать: перейти со мной через Пиренеи или же вернуться в Париж. Возможно, там вам предложат что-нибудь получше, чем могу дать я.
Со всех сторон послышались уверения в полной преданности, и, хотя им, по правде говоря, недоставало искренности, Филипп Мантуанский сделал вид, что вполне удовлетворен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85