Потом Любимчик отошел на несколько шагов, и зубы его оскалились в свирепой, злобной улыбке.
VIII
РАЗЪЯРЕННЫЕ ЗВЕРИ
В людском гневе всегда есть что-то ребяческое. Кадэ-Любимчик, грозный убийца, который на протяжении сорока лет проливал человеческую кровь, дал выход своему бешенству, завязав в мешке несчастного, который даже не мог сопротивляться.
Тюпинье поймал в ловушку притихшего, уснувшего тигра – и шутка эта забавляла и радовала маркиза.
Безбородое лицо и даже голый, как у стервятника, череп Любимчика так и светились довольством. Он снял шляпу и не спеша закатал рукава, рассуждая при этом сам с собой.
– Говорят, что собаки приходят в раж ни с того ни с сего… Почему бы не поглядеть, как это бывает с людьми? Эй, ты, Ле-Маншо, – громко окликнул маркиз человека в мешке. – Тебе небось снится барашек на вертеле, так, обжора? Ты ведь получаешь немало и умудряешься проесть все, до последнего су. Я же запретил тебе появляться здесь, раз полиция прознала про эту дыру!
Спящий, продолжая храпеть, пошевелился. На чердаке было так холодно, что мешок, там, где не согревался теплом человеческого тела, заиндевел.
– Эй, Ле-Маншо! Ты меня слышишь? – повторил Любимчик.
И поскольку Клеман не просыпался, Тюпинье ударил его каблуком по голове.
Раздался глухой звук, словно стукнули по дереву.
Ле-Маншо подскочил, инстинктивно полагая, что разом окажется на ногах, но мешок не позволил ему встать, и, дернувшись, Клеман только откатился в сторону.
Этот Ле-Маншо был из породы диких зверей, и если бы не был спеленут как младенец, Тюпинье дорого бы заплатил за свою шутку. Но единственное, что мог сейчас сделать Клеман, так это выругаться со злобным изумлением. С проклятием произнес он имя Тюпинье и добавил:
– Эй, вы! За что ударили?
– За трепотню в «Срезанном колосе», – ответил Любимчик все с той же шакальей усмешкой. – Ты болтал, будто я лишил тебя руки по своей свирепости и злобе. Эти твои дурацкие россказни подрывают мою репутацию в глазах парижан. За свою руку ты получил две сотни франков, она их не стоила! И тебе отлично известно, что операция была проделана из лучших побуждений и в твоих же собственных интересах! Я ведь помог тебе избежать тюрьмы после истории на улице Виктуар! Только благодаря тому, что ты стал одноруким, нам удалось засадить вместо тебя за решетку другого парня. Разве не так? Но ты всегда отличался неблагодарностью! А потом, почему ты здесь? Ты прекрасно знаешь, что тебе нужно прятаться в другом месте; ведь негодяй Пистолет уже доложил о тебе!
Клеман молчал. Неимоверными усилиями он пытался высвободить из мешка руку, но тщетно; устав, он лежал теперь неподвижно.
– Я! – продолжал Кадэ, воодушевляясь, и его пронзительный голос был полон самого искреннего негодования. – Я был настолько деликатен, что лишил тебя левой руки, чтобы ты все-таки мог работать! И заплатил за твое благополучие пятьдесят экю хирургу. А теперь ты говоришь про меня гадости, про меня, который тебе вместо отца родного! Бессердечная ты скотина! И вдобавок не слушаешься, сквернавец!
Клеман по-прежнему молчал и не шевелился, но в глазах его горел огонь свирепой ненависти.
– Попроси у меня прощения, – продолжал Любимчик, – вместо того, чтобы злобствовать! Я же тебя насквозь вижу! Сейчас ты бы меня придушил, если б мог, выродок!
Кадэ вытащил из кармана платок и сложил его на коленях косынкой.
Ле-Маншо сообразил, что задумал Любимчик, и принялся орать во все горло, но тут же получил в рот полную пригоршню пыли, и губы его были туго затянуты платком.
Пальцы Кадэ кровоточили, Ле-Маншо пребольно укусил его.
Глаза Клемана налились кровью, несколько минут он отчаянно бился, пытаясь вырваться, словно муха, попавшая в паутину. Было видно, как напряглись и ходили под мешковиной все его мускулы.
– Давай, давай, действуй, не стесняйся! – поощрял его Любимчик. – Я понимаю, положение у тебя сейчас не ахти какое, но мы с тобой еще не свели счеты, сынок! Глупо болтать в «Срезанном колосе», мне передают каждое слово. Ты еще сказал, что донесешь на нас в полицию, придурок! Но ты же знаешь, что у меня найдется на тебя ошейник, точь-в-точь по твоему размеру… А еще ты заявил, что всадишь мне ножик прямо в печень, когда я в очередной раз велю тебе «призвать к порядку» какого-нибудь господина или даму… бестолочь! Разве тут не найдется обрывка веревки!
Он оглядел чердак.
– Ты слишком много пьешь, – осуждающе произнес Тюпинье, – и все пропил! Ну можно ли представить себе дом, где нет даже обрывка веревки?!
Он расстегнул пальто, вытащил бутылку и сделал добрый глоток.
– Много пить – такая глупость! – провозгласил Любимчик, утирая рот.
И неожиданно извлек нож, который прятал во внутреннем кармане.
Ле-Маншо, лежавший до этого неподвижно, прижался щекой к полу, чтобы не видеть удара, который оборвет его жизнь.
Кадэ-Любимчик пощекотал ножом затылок Клемана.
– Сказано тебе, еще не конец! – прошептал Тюпинье. – Мне для эксперимента нужна веревка. Не шевелись!
Две длинные завязки болтались у шеи Ле-Маншо. Любимчик отрезал их и прикрепил к набалдашнику своей трости, соорудив что-то вроде бича.
– Терпения у тебя ни на грош, Клеман! – заявил маркиз. – Погляди-ка, как мы теперь с тобой позабавимся!
И тут же с оттяжкой хлестнул Клемана прямо по правому глазу.
Ле-Маншо взвыл, а Любимчик хлестнул еще раз и еще.
Он бил не со всей силы, добродушно разъясняя, что задумал:
– Я видел, как лошадь бесится от укуса одной мелкой мошки. А сегодня вечером мне не повезло, понимаешь, старина? А я, я такого не люблю, ну что тут поделаешь? И мне нужно хоть какое-то утешение! А ты язык распускаешь, сквернавец! Что, решил отказаться от работы?! А у меня как раз есть для тебя дельце! Господин принц де Сузей, голубок нашей милочки Клотильды, любимицы Эшалота… Дай знать, если просишь пощады!
Говоря все это, Тюпинье продолжал хлестать Ле-Маншо по лицу, а тот стоически терпел удары, мало-помалу начиная извиваться в своем мешке.
Жилы на шее Клемана набухли, глаза налились кровью.
– А ты, однако, упрямец! – удивился Любимчик. – Ну если я рассержусь, пеняй на себя! Начали спокойненько, а кончится тем, что ты выведешь меня из себя! А как иначе? Но если просишь пощады, подай знак!
Теперь бич хлестал по щекам, оставляя на них красные полосы. Глаза Ле-Маншо уже превратились в две воспаленные раны, но еще видели – и в них горел тяжелый мрачный огонь.
Любимчик бил все сильнее и сильнее, хмелея от собственной жестокости, и лицо его кривила безумная, сладострастная гримаса. Он был бледен, но надбровья и веки его набухли и покраснели, как у индюка.
Тюпинье взмок от пота и скинул свое пальто.
Лицо Ле-Маншо превратилось в жуткое месиво со слипшимися от крови волосами, но глаза по-прежнему горели дикой ненавистью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97