Но вода, бурля, крутясь, уходит вниз.
Прихожу в себя где-то за мостиком - между стволами выдвижных устройств.
- Боцман! Как вы там?
- Дуже погано… - подаёт голос Белохатко. Когда он так говорит, получается очень весомо, веришь, что не просто «очень плохо», а именно «дуже погано». - Зуб выбил…
Устоял наверху только помощник.
- За счет веса! - пошучивает он.
Взбираюсь на мокрый обрешетник мостика. Белохатко отплевывается морским рассолом и кровью. Хрипло щелкнул динамик.
- На мостике, как вы там? - вопрошает старпом из недр сухого, теплого и такого уютного сейчас отсека.
Хочется ответить так, как отвечает в подобных случаях лейтенант Симаков: «Сыровато!… Но жить можно».
Что-то странное случилось с атмосферой. Будто сгустился воздух - ветер сплошной, без порывов, без слабины, обжимает тебя, придавливает веки к глазам, надувает ноздри, щеки - приоткрой только рот! Выдувает глаза из орбит!
Боцман бесцеремонно пригибает меня - я зазевался; в шторм не до субординации, и мы кланяемся очередному каскаду.
Рубка всплывает, вода спадает, плавная сила возносит нас на вершину вала, и тогда снова открывается бугристая ширь взъярившегося океана. Он прекрасен - всклокоченный, безумный старец.
Я поглядываю на помощника, на боцмана. Чувствуют ли они то же, что испытываю сейчас я? Считают ли и они, что им крепко повезло - увидеть океан во всей грозе его и силе. Ощутить то, что выпало очень немногим: живую мощь первородной стихии, ощутить её напрямую - лицом, телом, душой, и не где-нибудь, а на вершине её буйства, в реве, в провальном лёте над бездной? Ведь только верхняя вахта подлодок окунается так в эту бурливую купель - с головой. Все прочие мореходы прикрыты стеклом и сталью ходовых рубок.
Руднев нахохлился, глаз под навесом капюшона не видно. Лицо боцмана застыло в гримасе, с какой легче всего встречать «скуловорот» - град шрапнельных брызг: губы сжаты, глаза прищурены. В жизни не узнаю, о чем он сейчас думает. Спросить? Как же, скажет!…
- О чем задумались, Андрей Иванович?
- Зуб, думаю, какой вставлять: золотой или стальной?
Потешается боцман. Прекрасно понимает, что это совсем не то, что мне хотелось услышать.
Нас снова накрывает.
Всё-таки странную работенку выбрал себе этот бывший полтавский хлебороб - бултыхаться ночью посреди океана. Сидел бы сейчас в теплой хате при Одарке, варениках и цветном телевизоре! Плохо ли ему жилось, комбайнеру колхоза-миллионера?! Пятнадцать лет под водой морячить - тут родиться надо с боцманской дудкой на шее.
Свитер под гидрокостюмом намок и хлюпает при каждом поклоне. Ноги коченеют, холод ползет все выше и выше. Трудно поверить, что под нами - стальной кокон прочного корпуса, полный тепла и света. Ищу взглядом на палубе место, под которым находится моя каюта. Там, под сводами герметичной брони, мудрые книги, чай с бальзамом, тесная, но сухая и теплая постель… Кипящая волна пожирает палубу, носовая оконечность - длинная, черная - снова зарывается в океан. Оттягиваю резиновую манжетку, нажимаю кнопку подсветки электронных часов - ещё каких-нибудь полтораста минут, и для нас распахнется наконец благодатный люк.
Верховой ветер разогнал тучи. Где-то у горизонта, изрытого водяными грядами, полыхают молнии. Но гром грозы тонет в грохоте шторма. Струя электрического огня рассекает небо, и расплесканный океан застывает, как на моментальном снимке. Мощный высверк разбился на сотни бликов, вспыхнул и погас на стеклянистых склонах мертвой зыби. Вот так зарождалась жизнь на планете. Молнии били в океаны, и в их соленых чашах вершилось таинство зачатия: цепочки молекул, спирали и кольца органики сплетались в праоснову белка…
Приходит смена. Слезаем с мостика. Как здесь хорошо, внутри, - тепло, сухо, светло. Если бы не швыряло, и вовсе подводный рай. К боцману такое чувство, будто съели с ним иуд соли… Даже не хочется расходиться по отсекам, ему - в кормовой аккумуляторный, мне - в носовой жилой.
Тошнота и сонливость - вот два главных ощущения, с которыми приходится бороться в море на коротких выходах. Тошнота - оттого, что после сколь-нибудь продолжительной жизни на берегу надо заново прикачиваться, а любая качка в тёплых замкнутых отсеках переносится с неотступным комком в горле.
Подводнику редко удаётся поспать суточную норму - семь-восемь часов подряд. На берегу лодка держит цепко - уходишь поздно вечером, так что светская жизнь начинается где-то около полуночи и кончается далеко за полночь, а к восьми утра - умри, но будь на подъёме флага.
В море сон изрезан звонками, ревунами, вахтами, ночными учениями. Где и как ты наверстаешь недосып - дело личной сноровки и опыта.
Автор незабвенного «Капитального ремонта»[2] насчитал семь разновидностей флотского сна: от «основного», «утреннего дополнительного», до «сквознячка». Сегодня служба такова, что, кроме «адмиральского» послеобеденного часа, ни о каком «поощрительном» или «вечернем дополнительном» мечтать не приходится. Существует, пожалуй, лишь один всеобъемлющий вид -«сон с оказией», то есть при первом удобном случае. Как сейчас, например: «Боевая готовность - два, надводная… Подвахтенным от мест отойти». Отошли. Пока не вернулись в базу, можно и прикорнуть.
Оттого что день разорван на несколько мелких урывочных снов, теряется чувство времени, и кажется, что в сутках укладывается по меньшей мере неделя.
Капитан-лейтенант Симбирцев приваливается на свой диванчик, нарушая вековую флотскую мудрость: «Если хочешь спать в уюте, спи всегда в чужой каюте». Суровая подводная юдоль тут же наказует нарушителя. Корабельная печать, которая хранится у старпома, все время кому-то нужна.
Стучится в дверь боцман:
- Товарищ капитан-лейтенант, актик на списание тросов прихлопните!
За ним минер:
- Георгий Вячеславович, шлепни печать на отпускной билет.
Потом приходит Федя-пом с пачкой интендантских бумаг.
Чашу терпения переполняет механик. Он заполняет доверенность на получение денег и кричит Симбирцеву из кают-компании:
- Как правильно: «подпись доверяемого» или «подпись доверяемому»? «Мого» или «мому»?
- Муму! - рычит из каюты старпом.
В прошлых рождениях он наверняка был медведем. Погоны самого большого размера лежат на его плечищах просторно - словно лепестки на тротуарных плитах. Мощный коробчатый череп. Над бровями думные ямочки. Поверх кительного воротничка выправлен ворот рыжего аварийного свитера. Серебряная «лодочка» привинчена прямо к клапану «нагрудного кармана. Так носили командирские знаки в войну.
«Старпом»,- расшифровывает Симбирцев в шутку, - «старый поноситель молодых офицеров». И хотя «старому поносителю» нет и тридцати, лейтенанту Симакову, например, не очень преуспевающему в сдаче зачетов на «самоуправство», достается от него частенько.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Прихожу в себя где-то за мостиком - между стволами выдвижных устройств.
- Боцман! Как вы там?
- Дуже погано… - подаёт голос Белохатко. Когда он так говорит, получается очень весомо, веришь, что не просто «очень плохо», а именно «дуже погано». - Зуб выбил…
Устоял наверху только помощник.
- За счет веса! - пошучивает он.
Взбираюсь на мокрый обрешетник мостика. Белохатко отплевывается морским рассолом и кровью. Хрипло щелкнул динамик.
- На мостике, как вы там? - вопрошает старпом из недр сухого, теплого и такого уютного сейчас отсека.
Хочется ответить так, как отвечает в подобных случаях лейтенант Симаков: «Сыровато!… Но жить можно».
Что-то странное случилось с атмосферой. Будто сгустился воздух - ветер сплошной, без порывов, без слабины, обжимает тебя, придавливает веки к глазам, надувает ноздри, щеки - приоткрой только рот! Выдувает глаза из орбит!
Боцман бесцеремонно пригибает меня - я зазевался; в шторм не до субординации, и мы кланяемся очередному каскаду.
Рубка всплывает, вода спадает, плавная сила возносит нас на вершину вала, и тогда снова открывается бугристая ширь взъярившегося океана. Он прекрасен - всклокоченный, безумный старец.
Я поглядываю на помощника, на боцмана. Чувствуют ли они то же, что испытываю сейчас я? Считают ли и они, что им крепко повезло - увидеть океан во всей грозе его и силе. Ощутить то, что выпало очень немногим: живую мощь первородной стихии, ощутить её напрямую - лицом, телом, душой, и не где-нибудь, а на вершине её буйства, в реве, в провальном лёте над бездной? Ведь только верхняя вахта подлодок окунается так в эту бурливую купель - с головой. Все прочие мореходы прикрыты стеклом и сталью ходовых рубок.
Руднев нахохлился, глаз под навесом капюшона не видно. Лицо боцмана застыло в гримасе, с какой легче всего встречать «скуловорот» - град шрапнельных брызг: губы сжаты, глаза прищурены. В жизни не узнаю, о чем он сейчас думает. Спросить? Как же, скажет!…
- О чем задумались, Андрей Иванович?
- Зуб, думаю, какой вставлять: золотой или стальной?
Потешается боцман. Прекрасно понимает, что это совсем не то, что мне хотелось услышать.
Нас снова накрывает.
Всё-таки странную работенку выбрал себе этот бывший полтавский хлебороб - бултыхаться ночью посреди океана. Сидел бы сейчас в теплой хате при Одарке, варениках и цветном телевизоре! Плохо ли ему жилось, комбайнеру колхоза-миллионера?! Пятнадцать лет под водой морячить - тут родиться надо с боцманской дудкой на шее.
Свитер под гидрокостюмом намок и хлюпает при каждом поклоне. Ноги коченеют, холод ползет все выше и выше. Трудно поверить, что под нами - стальной кокон прочного корпуса, полный тепла и света. Ищу взглядом на палубе место, под которым находится моя каюта. Там, под сводами герметичной брони, мудрые книги, чай с бальзамом, тесная, но сухая и теплая постель… Кипящая волна пожирает палубу, носовая оконечность - длинная, черная - снова зарывается в океан. Оттягиваю резиновую манжетку, нажимаю кнопку подсветки электронных часов - ещё каких-нибудь полтораста минут, и для нас распахнется наконец благодатный люк.
Верховой ветер разогнал тучи. Где-то у горизонта, изрытого водяными грядами, полыхают молнии. Но гром грозы тонет в грохоте шторма. Струя электрического огня рассекает небо, и расплесканный океан застывает, как на моментальном снимке. Мощный высверк разбился на сотни бликов, вспыхнул и погас на стеклянистых склонах мертвой зыби. Вот так зарождалась жизнь на планете. Молнии били в океаны, и в их соленых чашах вершилось таинство зачатия: цепочки молекул, спирали и кольца органики сплетались в праоснову белка…
Приходит смена. Слезаем с мостика. Как здесь хорошо, внутри, - тепло, сухо, светло. Если бы не швыряло, и вовсе подводный рай. К боцману такое чувство, будто съели с ним иуд соли… Даже не хочется расходиться по отсекам, ему - в кормовой аккумуляторный, мне - в носовой жилой.
Тошнота и сонливость - вот два главных ощущения, с которыми приходится бороться в море на коротких выходах. Тошнота - оттого, что после сколь-нибудь продолжительной жизни на берегу надо заново прикачиваться, а любая качка в тёплых замкнутых отсеках переносится с неотступным комком в горле.
Подводнику редко удаётся поспать суточную норму - семь-восемь часов подряд. На берегу лодка держит цепко - уходишь поздно вечером, так что светская жизнь начинается где-то около полуночи и кончается далеко за полночь, а к восьми утра - умри, но будь на подъёме флага.
В море сон изрезан звонками, ревунами, вахтами, ночными учениями. Где и как ты наверстаешь недосып - дело личной сноровки и опыта.
Автор незабвенного «Капитального ремонта»[2] насчитал семь разновидностей флотского сна: от «основного», «утреннего дополнительного», до «сквознячка». Сегодня служба такова, что, кроме «адмиральского» послеобеденного часа, ни о каком «поощрительном» или «вечернем дополнительном» мечтать не приходится. Существует, пожалуй, лишь один всеобъемлющий вид -«сон с оказией», то есть при первом удобном случае. Как сейчас, например: «Боевая готовность - два, надводная… Подвахтенным от мест отойти». Отошли. Пока не вернулись в базу, можно и прикорнуть.
Оттого что день разорван на несколько мелких урывочных снов, теряется чувство времени, и кажется, что в сутках укладывается по меньшей мере неделя.
Капитан-лейтенант Симбирцев приваливается на свой диванчик, нарушая вековую флотскую мудрость: «Если хочешь спать в уюте, спи всегда в чужой каюте». Суровая подводная юдоль тут же наказует нарушителя. Корабельная печать, которая хранится у старпома, все время кому-то нужна.
Стучится в дверь боцман:
- Товарищ капитан-лейтенант, актик на списание тросов прихлопните!
За ним минер:
- Георгий Вячеславович, шлепни печать на отпускной билет.
Потом приходит Федя-пом с пачкой интендантских бумаг.
Чашу терпения переполняет механик. Он заполняет доверенность на получение денег и кричит Симбирцеву из кают-компании:
- Как правильно: «подпись доверяемого» или «подпись доверяемому»? «Мого» или «мому»?
- Муму! - рычит из каюты старпом.
В прошлых рождениях он наверняка был медведем. Погоны самого большого размера лежат на его плечищах просторно - словно лепестки на тротуарных плитах. Мощный коробчатый череп. Над бровями думные ямочки. Поверх кительного воротничка выправлен ворот рыжего аварийного свитера. Серебряная «лодочка» привинчена прямо к клапану «нагрудного кармана. Так носили командирские знаки в войну.
«Старпом»,- расшифровывает Симбирцев в шутку, - «старый поноситель молодых офицеров». И хотя «старому поносителю» нет и тридцати, лейтенанту Симакову, например, не очень преуспевающему в сдаче зачетов на «самоуправство», достается от него частенько.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108