Себя вполне предоставляю в распоряжение верховной власти и каждому ее решению с благоговением покорюсь.
- Вот! Вот! - мстительно проговорил Рысаков, отбрасывая перо и снова отирая ладони. - И, кажется, довольно, большего и не надо. - Он был в исступлении. - Большего не потребуешь! Я - товар, вы - купцы…
Добржинский предложил ему папиросы и спички. Рысаков закурил, неумело оттопырив губы.
Пыхнув дымом, закашлялся, морщась, загасил папиросу.
- Ну и отлично, ну и отлично, - все еще не глядя на него, пробормотал Добржинский. - А теперь займемся вплотную… - Он раскладывал свои бумаги. - Да-с, заявлению вашему завтра же будет дан надлежащий ход, и, я надеюсь, предложение будет принято. Надеюсь, да-с… А мы займемся… Так вот. - Он, искоса и как бы издалека, будто впервые видит, взглянул на Рысакова. - Да… Итак, вы говорили, метательный снаряд вручила вам блондинка, подлинного имени которой вы не знаете, хотя и встречались с нею не раз. Укажите, пожалуйста, где вы с ней встречались и где она передала вам метательный снаряд?
* * *
Отблески зари теплились уже и на архангеле, что увенчивал шпиль Петропавловской крепости, и на парусах кораблика, водруженного на игле Адмиралтейства, и на куполе Исаакия, похожего на шапку былинного витязя, и на золоченых крестах Александро-Невской лавры, что смутно проступала в конце Тележной.
Но в улицах, во дворах-колодцах еще держался мрак. Сумеречно было и на Тележной, когда полицейский наряд во главе с длинноногим, перетянутым в рюмочку помощником пристава подошел к дому номер пять. Офицер приложил палец к губам, расстегивая кобуру, послал за дворником: «Пусть топор прихватит. Да живей, живей!»
Дворник, обрюзглый, налитой пивом, зябко переминался.
- В пятую, - приказал офицер.
Полицейские, придерживая шашки, поднялись по лестнице.
- Звони! - шепнул офицер.
Дворник дернул звонок.
В квартире номер пять никто не отозвался. Дворник позвонил еще раз. Ни звука.
- Звони! - зашипел офицер, плюща пальцы на рукоятке револьвера.
Женский голос спросил:
- Кто там?
- Полиция. Именем закона!
- Что же вам надо? - помедлив, спросил тот же голос.
Офицер кивнул дворнику. Тот плюнул, перехватил топорище, поднял топор и ударил с маху. Брызнула дубовая щепа. Дворник ударил еще, еще…
Загремел запор, все отпрянули. Дверь приотворилась, треснули выстрелы, пули чиркнули об стену, о перила, не задев полицейских, и дверь опять захлопнулась.
- За мной, - приказал офицер. - Ломайте.
И тут дверь - настежь: Геся швырнула револьвер к ногам офицера.
* * *
Рассвело. Гельфман доставили на Пантелеймоновскую. Недавно там роилось Третье отделение, теперь роился штаб корпуса жандармов: свято место пусто не бывает.
Прокурор Муравьев, коллега Добржинского, испытующе всмотрелся в женщину, вошедшую тяжело, всей ступнею. Муравьев не терпел евреев. Но эта молодая еврейка ждала ребенка, и Муравьев на минуту смешался. (Случалось такое и с прокурорами, да еще и с самыми рьяными.)
- Госпожа Гельфман, если не ошибаюсь?
И Муравьев протянул арестованной ее фотографию в тюремном халате с белыми литерами «Л. 3.» - Литовский замок.
- Отправьте в камеру, я без сил, - тускло сказала Геся.
- Сию минуту, сию минуту… Потрудитесь, однако, ответить на два-три вопроса.
- Записывайте, - тихо и безразлично сказала Геся. - Записывайте: «Ни на какие вопросы, касающиеся меня лично, а также квартиры, где меня взяли, отвечать не желаю».
Глава 12 «СРОКОВ УЖЕ НЕ ДАНО…»
Адрес желябовской квартиры решили установить нехитрым, хотя и громоздким способом, которым нередко пользовалась полиция. По этой вот причине и возили Желябова из крепости в градоначальство, на Гороховую улицу. Возили днем. Желябов припадал к жидким миткалевым шторкам каретного оконца.
Раньше Петербург был Желябову большим, людным городом, и только. Он, конечно, сознавал значение Петербурга, но не испытывал к нему никакой приязни. В иных обстоятельствах Желябов предпочел бы деревню любому городу, исключая, быть может, Одессу, которую любил с юности, и любил несколько сентиментально… Но теперь он глядел на Петербург иными глазами. Теперь это были улицы, перекрестки, мосты и площади, на которых вдруг могла мелькнуть Сонюшка. Теперь это был его город: он прожил здесь самые страшные и самые счастливые месяцы своей жизни. Но было еще нечто в облике Петербурга, проносившегося за шторкой тюремной кареты; Желябов чувствовал тяжеловесное, сумрачное упорство града на топях, где многое сошлось лбами, стиснулось и перепуталось.
На Гороховую, в градоначальство, сгоняли дворников. «Злодея» сажали в зале. Дворники чередою, как на похоронах, шли через зал, и уж кто-нибудь да и узнавал «своего жильца».
Опознаватели наносили запах прелых мётел, смазных сапог. На булыжных лицах было испуганное любопытство и старание не оплошать.
Андрей озоровал: то многозначительно подмигнет, то приятельски улыбнется. У дворников твердели скулы, дворники шмыгали носами, убыстряли шаг, а один из них, опешив, брякнул:
- А ты это, знаешь, брось, я тебя впервой вижу.
- Вот те раз! - будто приобиделся Желябов. - Нешто не помнишь, а?
- Ваше благородь, - залопотал дворник, озираясь. - Ну чего он? А? Истинный господь, впервой вижу, провалиться мне на этом месте…
- Иди, иди, - сдерживая улыбку, проводили его офицеры, понимая, что Желябов валяет дурака, и уже намеревался сделать ему внушение, как вошли дворники из Теплого переулка. Вошли, обомлели:
- Царица небесная, господин Слатвинский…
* * *
В дом на углу Первой роты и Теплого переулка вломился околоточный с полицейскими.
Квартирка номер двадцать три оказалась такой, каких в Петербурге тьма. Ну ничем не примечательная квартирка с кисейными, в мелкий цветочек занавесками и дешевенькой мебелишкой. У медного самовара, давно не чищенного, ручка отломана. Тарелки щербатые, фаянсовый умывальник в рыжих трещинах. На полочке - мыло, зубной порошок, бутылка с уксусом.
После обыска опять погнали дворников на Гороховую. Харитон Петушков самолично отправился, а младший, Гришка Афанасьев, тот - с супружницей. Арина - баба умная, оборотливая, лавку держит, потребуется Арина-то при солидном разговоре.
Офицер секретного отделения сразу и говорит:
- Как же это, братцы? Такой, можно сказать, атаман жил, а вы и глазом не моргнули?
Но дворники не сробели - офицер, видать, обходительный, веселый.
- Ну ладно. - Офицер закуривает, перышко берет. - Вы вот что, по всей правде, по совести отвечайте.
- Мы завсегда, ваше благородь, - поспешает Петушков, потому как он, значит, старшой.
- Жилец-то ваш, Слатвинский, один ли жил?
- Зачем один, ваше благородь? Оне с сестрицей проживанье имели, с госпожой Войновой. А она, ваше благородь, Войнова-то, приписалась у нас прежде братца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
- Вот! Вот! - мстительно проговорил Рысаков, отбрасывая перо и снова отирая ладони. - И, кажется, довольно, большего и не надо. - Он был в исступлении. - Большего не потребуешь! Я - товар, вы - купцы…
Добржинский предложил ему папиросы и спички. Рысаков закурил, неумело оттопырив губы.
Пыхнув дымом, закашлялся, морщась, загасил папиросу.
- Ну и отлично, ну и отлично, - все еще не глядя на него, пробормотал Добржинский. - А теперь займемся вплотную… - Он раскладывал свои бумаги. - Да-с, заявлению вашему завтра же будет дан надлежащий ход, и, я надеюсь, предложение будет принято. Надеюсь, да-с… А мы займемся… Так вот. - Он, искоса и как бы издалека, будто впервые видит, взглянул на Рысакова. - Да… Итак, вы говорили, метательный снаряд вручила вам блондинка, подлинного имени которой вы не знаете, хотя и встречались с нею не раз. Укажите, пожалуйста, где вы с ней встречались и где она передала вам метательный снаряд?
* * *
Отблески зари теплились уже и на архангеле, что увенчивал шпиль Петропавловской крепости, и на парусах кораблика, водруженного на игле Адмиралтейства, и на куполе Исаакия, похожего на шапку былинного витязя, и на золоченых крестах Александро-Невской лавры, что смутно проступала в конце Тележной.
Но в улицах, во дворах-колодцах еще держался мрак. Сумеречно было и на Тележной, когда полицейский наряд во главе с длинноногим, перетянутым в рюмочку помощником пристава подошел к дому номер пять. Офицер приложил палец к губам, расстегивая кобуру, послал за дворником: «Пусть топор прихватит. Да живей, живей!»
Дворник, обрюзглый, налитой пивом, зябко переминался.
- В пятую, - приказал офицер.
Полицейские, придерживая шашки, поднялись по лестнице.
- Звони! - шепнул офицер.
Дворник дернул звонок.
В квартире номер пять никто не отозвался. Дворник позвонил еще раз. Ни звука.
- Звони! - зашипел офицер, плюща пальцы на рукоятке револьвера.
Женский голос спросил:
- Кто там?
- Полиция. Именем закона!
- Что же вам надо? - помедлив, спросил тот же голос.
Офицер кивнул дворнику. Тот плюнул, перехватил топорище, поднял топор и ударил с маху. Брызнула дубовая щепа. Дворник ударил еще, еще…
Загремел запор, все отпрянули. Дверь приотворилась, треснули выстрелы, пули чиркнули об стену, о перила, не задев полицейских, и дверь опять захлопнулась.
- За мной, - приказал офицер. - Ломайте.
И тут дверь - настежь: Геся швырнула револьвер к ногам офицера.
* * *
Рассвело. Гельфман доставили на Пантелеймоновскую. Недавно там роилось Третье отделение, теперь роился штаб корпуса жандармов: свято место пусто не бывает.
Прокурор Муравьев, коллега Добржинского, испытующе всмотрелся в женщину, вошедшую тяжело, всей ступнею. Муравьев не терпел евреев. Но эта молодая еврейка ждала ребенка, и Муравьев на минуту смешался. (Случалось такое и с прокурорами, да еще и с самыми рьяными.)
- Госпожа Гельфман, если не ошибаюсь?
И Муравьев протянул арестованной ее фотографию в тюремном халате с белыми литерами «Л. 3.» - Литовский замок.
- Отправьте в камеру, я без сил, - тускло сказала Геся.
- Сию минуту, сию минуту… Потрудитесь, однако, ответить на два-три вопроса.
- Записывайте, - тихо и безразлично сказала Геся. - Записывайте: «Ни на какие вопросы, касающиеся меня лично, а также квартиры, где меня взяли, отвечать не желаю».
Глава 12 «СРОКОВ УЖЕ НЕ ДАНО…»
Адрес желябовской квартиры решили установить нехитрым, хотя и громоздким способом, которым нередко пользовалась полиция. По этой вот причине и возили Желябова из крепости в градоначальство, на Гороховую улицу. Возили днем. Желябов припадал к жидким миткалевым шторкам каретного оконца.
Раньше Петербург был Желябову большим, людным городом, и только. Он, конечно, сознавал значение Петербурга, но не испытывал к нему никакой приязни. В иных обстоятельствах Желябов предпочел бы деревню любому городу, исключая, быть может, Одессу, которую любил с юности, и любил несколько сентиментально… Но теперь он глядел на Петербург иными глазами. Теперь это были улицы, перекрестки, мосты и площади, на которых вдруг могла мелькнуть Сонюшка. Теперь это был его город: он прожил здесь самые страшные и самые счастливые месяцы своей жизни. Но было еще нечто в облике Петербурга, проносившегося за шторкой тюремной кареты; Желябов чувствовал тяжеловесное, сумрачное упорство града на топях, где многое сошлось лбами, стиснулось и перепуталось.
На Гороховую, в градоначальство, сгоняли дворников. «Злодея» сажали в зале. Дворники чередою, как на похоронах, шли через зал, и уж кто-нибудь да и узнавал «своего жильца».
Опознаватели наносили запах прелых мётел, смазных сапог. На булыжных лицах было испуганное любопытство и старание не оплошать.
Андрей озоровал: то многозначительно подмигнет, то приятельски улыбнется. У дворников твердели скулы, дворники шмыгали носами, убыстряли шаг, а один из них, опешив, брякнул:
- А ты это, знаешь, брось, я тебя впервой вижу.
- Вот те раз! - будто приобиделся Желябов. - Нешто не помнишь, а?
- Ваше благородь, - залопотал дворник, озираясь. - Ну чего он? А? Истинный господь, впервой вижу, провалиться мне на этом месте…
- Иди, иди, - сдерживая улыбку, проводили его офицеры, понимая, что Желябов валяет дурака, и уже намеревался сделать ему внушение, как вошли дворники из Теплого переулка. Вошли, обомлели:
- Царица небесная, господин Слатвинский…
* * *
В дом на углу Первой роты и Теплого переулка вломился околоточный с полицейскими.
Квартирка номер двадцать три оказалась такой, каких в Петербурге тьма. Ну ничем не примечательная квартирка с кисейными, в мелкий цветочек занавесками и дешевенькой мебелишкой. У медного самовара, давно не чищенного, ручка отломана. Тарелки щербатые, фаянсовый умывальник в рыжих трещинах. На полочке - мыло, зубной порошок, бутылка с уксусом.
После обыска опять погнали дворников на Гороховую. Харитон Петушков самолично отправился, а младший, Гришка Афанасьев, тот - с супружницей. Арина - баба умная, оборотливая, лавку держит, потребуется Арина-то при солидном разговоре.
Офицер секретного отделения сразу и говорит:
- Как же это, братцы? Такой, можно сказать, атаман жил, а вы и глазом не моргнули?
Но дворники не сробели - офицер, видать, обходительный, веселый.
- Ну ладно. - Офицер закуривает, перышко берет. - Вы вот что, по всей правде, по совести отвечайте.
- Мы завсегда, ваше благородь, - поспешает Петушков, потому как он, значит, старшой.
- Жилец-то ваш, Слатвинский, один ли жил?
- Зачем один, ваше благородь? Оне с сестрицей проживанье имели, с госпожой Войновой. А она, ваше благородь, Войнова-то, приписалась у нас прежде братца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92