)
Становилось прохладно, но она по-прежнему сидела в шортах, закинув ногу на ногу. Датчанка бросила ей на колени плед и в тот же миг Торил взглянула на него… Петер тут же решил, что девушка мерзла ради него, ему выставляя напоказ голые ноги. Накатила знакомая горячая волна, перед которой отступают и разница в годах, и любые благочестивые решения. Он больше не следил за разговором, участвуя в нем какими-то безличными фразами и междометиями. Он ждал. Питер шутил, девушки смеялись, а он тупо, растерянно думал: «Молодежь любит посмеяться, вот и Мариэн была такая же…» (Мариэн уехала вчера, оставив здесь и Грете, и Таню Харрис; впрочем, маленькая англичанка уже давно перестала плакать по маме и всех веселила.) Мариэн – это было ему предупреждение.
Подошло время ужина, все стали подниматься. Видя, как неохотно покидает свое место Торил, решил выждать и он. «Сейчас-сейчас, Питер, я вас догоню». И вот он один. Канал, маленькая пристань, лодки, дерево со скворечником… Торил все не возвращается. Встать, спуститься в столовую у него просто нет сил. Хотя… еще не все потеряно, даже как-то естественнее после ужина… А ее подружки?… Чисто физиологическое напряжение отпускает, реакция на него – слезливость; впервые с самого приезда глаза его увлажнились. Тяжело. Наверное, пора домой.
Скрип двери, шаги, девушка снова здесь. Она сменила шорты на юбку. Он в восторге шепчет ее имя, но она молчит. Облокотившись на перила. Торил расслабленно замерла, вперив в пространство меланхолический взор. Что она видит в этот момент? А Петер… Петер видит перед собой добычу. Инстинктивно стараясь ступать бесшумно, он приближается, протягивает руку… (Торил – в вечной позе женщины, желающей, чтобы ею овладели.) Он обнял ее. Можно заговорить об ужине («Знаешь, я тоже не голоден»), или о красивом пейзаже, открывающемся с террасы. Но он без обиняков предлагает: «Чем тут стоять, пойдем ко мне в комнату».
Минутой позже она распростерта на его кровати, Петер, склонившись над ней, целует ее. Вернее, пытается поцеловать, но Торил каждый раз отворачивает голову. Почти в бешенстве от предчувствия, что и на этот раз ничего не выйдет, он резко задирает ей юбку. Торил быстро вскакивает и нечаянно задевает его больную ногу. Пронзительная боль в окостенелом суставе заставляет его разомкнуть объятья.
– Я буду тебе писать, – сказала девушка. – Можно?
Петер молчал. «Да, она напишет ему, этому дураку, по-бабьи льющему слезы, – думал он о себе, – напишет… и ничего больше».
– Сначала напишу сюда, на адрес «Брандала», а если ты захочешь ответить, то сообщишь мне адрес в Болгарии.
«В чем дело? – терзался недоумением Петер. – Где я ошибся?»
И вдруг мысль молнией озарила его – чеснок. Он так много ел его за обедом, наверное, запах еще не выветрился… Девушки же к чесноку даже не притронулись. Неужели это единственная причина?
Запахи «Брандала», привычки «Брандала». Чесночный поцелуй Берти и Рене. Его представление о мире людей, живущих вне этого дома, становилось все более расплывчатым.
71.
И все же я отправился на ужин. Эпизод с Торил прошел молниеносно, а сидеть одному в темнеющей комнате не хотелось. Я чувствовал себя опустошенным. Надо же было свалять такого дурака! И тем самым поставить «Брандал» все, с ним связанное, на одну доску с внешним миром. Постукивание костыля по ступеням вызывало у меня отвращение – уродливый звук. В символическом плане я как бы спускался в преисподнюю, окончательно убедившись: в том, что все, основанное, как нам кажется, на самой сущности нашей души, есть лишь умозрительная пирамида. Достаточно единственного пинка страсти, чтобы она рухнула. Страсть то и дело отбрасывает нас к исходной точке, к пустоте внутри и снаружи, за которыми, однако, брезжит свет надежды на новое начало…
Но я не сразу прошел в столовую. В холле полистал лежавший на рояле сборник датских народных песен. Просмотрел и какую-то страшно толстую книгу о целебных травах. А потом углубился в дневник дома: «Khдra Alma!» «Dear Alma» (Я не открывал его с того дня, как приехал сюда с дипломатом.) Дневник оказал на меня странное, но далеко не неприятное воздействие, заставляя воспринимать стол, рояль, деревья во дворе как живые существа, только лишенные способности к передвижению. Испещренные датами страницы вернули меня в мир этого дома, окунули вновь в его атмосферу.
Не знаю, какую часть дневника я перелистал. Зато ясно помню ощущение единства с теми, кто собрался в столовой. Мое место среди них. Я захлопнул огромную тетрадь, последними прочитав благодарственные записи какого-то американца и пациента из Люксембурга. Название крошечной страны почему-то заставило меня почувствовать себя ребенком, мечтающим о том, как бы проникнуть в сказку, отправиться в плавание по молочным рекам.
Зигмунд уже поужинал (точнее, выпил картофельную воду) и покинул столовую. На его месте сидела Альма. Я налил себе чашку отвара и привычно оперся о подоконник. Альма не спросила меня о причине опоздания. Торил не оглянулась, когда я вошел. Рене прошла мимо, не проронив ни слова. В тот миг мне показалось, что все они охвачены каким-то недобрым предчувствием.
Подбородок Питера блестел от льняного масла и Альма потянулась к нему с салфеткой – вытереть. «Я ему мать», -сказала она. «Мать». Это слово окончательно вернуло мне равновесие. Все сразу предстало в совершенно ином свете Рене помогла Эстер, Торил – Тане Харрис, Карл-Гуннар заботился о Грете. Альма просто вслух выразила общность их действий. «Матерью» был каждый и каждый был дитятей, спокойно покачивающимся в колыбели, над которой бодрствуют другие «матери». Несколько минут назад во мне проснулся мужчина-охотник, но воспоминание об этом больше не заставляло впадать в панику, моменту творения равно необходимы отец и мать, тут все так естественно.
Невозможно с точностью описать, как чувство колыбельной общности породило после всех метаморфоз нечто более определенное и осязаемое, хотя и не совсем конкретное: чудесный вечер, который мы с Питером провели в задушевной дружеской беседе. Он давно обещал посвятить меня в тайны кухни «Брандала», ведь в Софии я намеревался оставаться вегетарианцем. Когда все разошлись по комнатам или на прогулку (в том числе и Пиа с Рене, справившиеся со своими ежедневными обязанностями), мы забрались на кухню и отрезали себе по два ломтя вкуснейшего черного хлеба, а только такой и водился у Альмы. Намазали маслом, сверху положили толстые куски местного сыра и славно перекусили, что не возбранялось больным, уже прошедшим период голодания, когда единственной пищей была картофельная вода да чеснок. Потом Питер продиктовал мне несколько рецептов, применявшихся Альмой. Он поднимал крышки кастрюль, распахивал дверцы шкафов, показывал нужные продукты и особые приправы, специальные черпаки и ножи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Становилось прохладно, но она по-прежнему сидела в шортах, закинув ногу на ногу. Датчанка бросила ей на колени плед и в тот же миг Торил взглянула на него… Петер тут же решил, что девушка мерзла ради него, ему выставляя напоказ голые ноги. Накатила знакомая горячая волна, перед которой отступают и разница в годах, и любые благочестивые решения. Он больше не следил за разговором, участвуя в нем какими-то безличными фразами и междометиями. Он ждал. Питер шутил, девушки смеялись, а он тупо, растерянно думал: «Молодежь любит посмеяться, вот и Мариэн была такая же…» (Мариэн уехала вчера, оставив здесь и Грете, и Таню Харрис; впрочем, маленькая англичанка уже давно перестала плакать по маме и всех веселила.) Мариэн – это было ему предупреждение.
Подошло время ужина, все стали подниматься. Видя, как неохотно покидает свое место Торил, решил выждать и он. «Сейчас-сейчас, Питер, я вас догоню». И вот он один. Канал, маленькая пристань, лодки, дерево со скворечником… Торил все не возвращается. Встать, спуститься в столовую у него просто нет сил. Хотя… еще не все потеряно, даже как-то естественнее после ужина… А ее подружки?… Чисто физиологическое напряжение отпускает, реакция на него – слезливость; впервые с самого приезда глаза его увлажнились. Тяжело. Наверное, пора домой.
Скрип двери, шаги, девушка снова здесь. Она сменила шорты на юбку. Он в восторге шепчет ее имя, но она молчит. Облокотившись на перила. Торил расслабленно замерла, вперив в пространство меланхолический взор. Что она видит в этот момент? А Петер… Петер видит перед собой добычу. Инстинктивно стараясь ступать бесшумно, он приближается, протягивает руку… (Торил – в вечной позе женщины, желающей, чтобы ею овладели.) Он обнял ее. Можно заговорить об ужине («Знаешь, я тоже не голоден»), или о красивом пейзаже, открывающемся с террасы. Но он без обиняков предлагает: «Чем тут стоять, пойдем ко мне в комнату».
Минутой позже она распростерта на его кровати, Петер, склонившись над ней, целует ее. Вернее, пытается поцеловать, но Торил каждый раз отворачивает голову. Почти в бешенстве от предчувствия, что и на этот раз ничего не выйдет, он резко задирает ей юбку. Торил быстро вскакивает и нечаянно задевает его больную ногу. Пронзительная боль в окостенелом суставе заставляет его разомкнуть объятья.
– Я буду тебе писать, – сказала девушка. – Можно?
Петер молчал. «Да, она напишет ему, этому дураку, по-бабьи льющему слезы, – думал он о себе, – напишет… и ничего больше».
– Сначала напишу сюда, на адрес «Брандала», а если ты захочешь ответить, то сообщишь мне адрес в Болгарии.
«В чем дело? – терзался недоумением Петер. – Где я ошибся?»
И вдруг мысль молнией озарила его – чеснок. Он так много ел его за обедом, наверное, запах еще не выветрился… Девушки же к чесноку даже не притронулись. Неужели это единственная причина?
Запахи «Брандала», привычки «Брандала». Чесночный поцелуй Берти и Рене. Его представление о мире людей, живущих вне этого дома, становилось все более расплывчатым.
71.
И все же я отправился на ужин. Эпизод с Торил прошел молниеносно, а сидеть одному в темнеющей комнате не хотелось. Я чувствовал себя опустошенным. Надо же было свалять такого дурака! И тем самым поставить «Брандал» все, с ним связанное, на одну доску с внешним миром. Постукивание костыля по ступеням вызывало у меня отвращение – уродливый звук. В символическом плане я как бы спускался в преисподнюю, окончательно убедившись: в том, что все, основанное, как нам кажется, на самой сущности нашей души, есть лишь умозрительная пирамида. Достаточно единственного пинка страсти, чтобы она рухнула. Страсть то и дело отбрасывает нас к исходной точке, к пустоте внутри и снаружи, за которыми, однако, брезжит свет надежды на новое начало…
Но я не сразу прошел в столовую. В холле полистал лежавший на рояле сборник датских народных песен. Просмотрел и какую-то страшно толстую книгу о целебных травах. А потом углубился в дневник дома: «Khдra Alma!» «Dear Alma» (Я не открывал его с того дня, как приехал сюда с дипломатом.) Дневник оказал на меня странное, но далеко не неприятное воздействие, заставляя воспринимать стол, рояль, деревья во дворе как живые существа, только лишенные способности к передвижению. Испещренные датами страницы вернули меня в мир этого дома, окунули вновь в его атмосферу.
Не знаю, какую часть дневника я перелистал. Зато ясно помню ощущение единства с теми, кто собрался в столовой. Мое место среди них. Я захлопнул огромную тетрадь, последними прочитав благодарственные записи какого-то американца и пациента из Люксембурга. Название крошечной страны почему-то заставило меня почувствовать себя ребенком, мечтающим о том, как бы проникнуть в сказку, отправиться в плавание по молочным рекам.
Зигмунд уже поужинал (точнее, выпил картофельную воду) и покинул столовую. На его месте сидела Альма. Я налил себе чашку отвара и привычно оперся о подоконник. Альма не спросила меня о причине опоздания. Торил не оглянулась, когда я вошел. Рене прошла мимо, не проронив ни слова. В тот миг мне показалось, что все они охвачены каким-то недобрым предчувствием.
Подбородок Питера блестел от льняного масла и Альма потянулась к нему с салфеткой – вытереть. «Я ему мать», -сказала она. «Мать». Это слово окончательно вернуло мне равновесие. Все сразу предстало в совершенно ином свете Рене помогла Эстер, Торил – Тане Харрис, Карл-Гуннар заботился о Грете. Альма просто вслух выразила общность их действий. «Матерью» был каждый и каждый был дитятей, спокойно покачивающимся в колыбели, над которой бодрствуют другие «матери». Несколько минут назад во мне проснулся мужчина-охотник, но воспоминание об этом больше не заставляло впадать в панику, моменту творения равно необходимы отец и мать, тут все так естественно.
Невозможно с точностью описать, как чувство колыбельной общности породило после всех метаморфоз нечто более определенное и осязаемое, хотя и не совсем конкретное: чудесный вечер, который мы с Питером провели в задушевной дружеской беседе. Он давно обещал посвятить меня в тайны кухни «Брандала», ведь в Софии я намеревался оставаться вегетарианцем. Когда все разошлись по комнатам или на прогулку (в том числе и Пиа с Рене, справившиеся со своими ежедневными обязанностями), мы забрались на кухню и отрезали себе по два ломтя вкуснейшего черного хлеба, а только такой и водился у Альмы. Намазали маслом, сверху положили толстые куски местного сыра и славно перекусили, что не возбранялось больным, уже прошедшим период голодания, когда единственной пищей была картофельная вода да чеснок. Потом Питер продиктовал мне несколько рецептов, применявшихся Альмой. Он поднимал крышки кастрюль, распахивал дверцы шкафов, показывал нужные продукты и особые приправы, специальные черпаки и ножи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59