Коляска с комедиантами приближалась, а дон Франсиско привел случай, отлично демонстрирующий изобретательность, остроумие и находчивость мужа Марии де Кастро: обнаружив во время представления в Оканье, что позабыл взять на сцену кинжал, которым по ходу пьесы должен был поразить соперника, он не растерялся, сорвал с себя накладную бороду, накинул ее тому на шею на манер удавки и начал якобы душить. В итоге под градом камней, которыми забросали актеров разгневанные горожане, всей труппе пришлось спасаться бегством.
— Большой затейник этот Рафаэль де Косар, — заключил Кеведо.
В этот миг коляска поравнялась с нами, и большой затейник, узнав дона Франсиско и моего хозяина, поклонился им с необычайной учтивостью, которая, как почудилось мне, поднаторевшему уже в тонкостях придворного обращения, щедро была сдобрена язвительной насмешкой. Я, как бы говорил он этим поклоном, плачу собственной супругой за свой колет и шляпу, а вы мне возмещаете убытки. Как сказал об этом тот же Кеведо:
Не тот рогатый, кто срывает куш,
А тот, кто рад платить, неся убытки,
За те объедки, что оставил муж
.
Что же касается взгляда и улыбки, которые жена комедианта Косара послала прямо капитану, то были они столь же красноречивы, но выражали совсем иное — так смотрят на сообщника, с которым многое связано и которому многое обещано. Вслед за тем Мария де Кастро не то чтобы прикрыла мантильей лицо, а скорее обозначила это движение, вовремя оборвав его — так все же было менее опасно, чем не сделать вообще ничего, — и я увидел, как мой хозяин снял шляпу и оставался с непокрытой голо вой, пока экипаж не скрылся в глубине аллеи. Потом надвинул шляпу, повернулся — и буквально наткнулся на горящий ненавистью взгляд дона Гонсало Москателя: опустив руку на эфес шпаги, тот смотрел на нас и в ярости кусал усы.
— Так… Явление четырнадцатое, — пробормотал дон Франсиско. — Вот тебя только и не хватало…
Мясник стоял у подножки собственной кареты, запряженной двумя серыми мулами, и опирался на открытую дверцу. На козлах сидел кучер, а внутри — сиротка-племянница, жившая у Гонсало в доме и просватанная за прокурора Сатурнино Аполо, воплощенную посредственность, который, помимо того, что, как и положено ему по должности, брал взятки — не от них ли проистекала его тесная дружба со скототорговцем? — вхож был и в литературные круги, где выдавал себя за поэта, отнюдь таковым не являясь, ибо ловок был лишь вытягивать деньги у добившихся успеха любимцев муз, безбожно льстя им и ведя себя на Парнасе, как в игорном притоне, где прихлебатели за малую толику от выигрыша подносят урыльник удачливому игроку, дабы он не вставал с места и не спугнул фортуну. Этот самый Сатурнино, неразлучный с Москателем, ввел его и за кулисы, что подало тому надежду на более тесное знакомство с Марией де Кастро. Прокурор тянул с него деньги за услуги, а в самом скором будущем рассчитывал и на приданое его племянницы. Такое уж у этого проходимца было Ремесло — жить за чужой счет, и дон Франсиско, как и весь Мадрид, от души презиравший сию гниду, заклеймил его в своем знаменитом сонете, кончавшемся так:
Давая фору в похоти макакам,
Не пачкай грязью имя Аполлона,
Смени патрона, называйся Каком
.
И все они — хорошенькая барышня на выданье, низкий негодяй, претендующий на ее руку и сердце, и дядюшка-мясник, не то что снедаемый, а дочиста обглоданный ревностью, непомерной, как он сам и все в нем, — казались бы не столько живыми людьми, сколько персонажами Лопе или Тирсо, если бы не одно обстоятельство: театр обретает успех, когда отражает творящееся на улице, ну, и улица, в свою очередь, нередко подражает увиденному на театре. А в том живописно-увлекательном, полном бурном страстей театре, коему смело уподоблю свою эпоху, мы, испанцы, ломали иной раз комедию, а порой переживали истинную трагедию.
— Ну уж этот возражать наверняка не станет, — пробормотал дон Франсиско.
Алатристе, который, сощурясь с отсутствующим видом, разглядывал Москателя, полуобернулся к поэту:
— Против чего возражать?
— А то вы не понимаете! Против того, чтобы улетучиться, узнав, что топчет королевский выпас.
Комментарий капитана свелся к негромкому хмыканью. На другой стороне аллеи блистала рас шитая пелерина французского покроя, горели киноварью чулки и перо на шляпе, сверкала на солнце длиннющая шпага с массивной рукоятью и вычурной гардой — окостенелый от нелепой важности и сознания своей значительности Москатель продолжал жечь нас взглядом. Племянница в наброшенной на темноволосую головку мантилье, с золотым распятием на груди сидела в коляске, занимая все сиденье своим кринолином.
— Вы не станете отрицать, — прозвучал вдруг рядом чей-то голос, — что она очень мила.
Мы обернулись. Неслышно подошедший сзади Допито де Вега улыбался нам, сунув руки за ременный пояс со шпагой, перебросив вдвое сложенный плащ через плечо, по-солдатски слегка сбив шляпу на затылок, чтобы не задеть повязку, все еще белевшую на лбу. Томный взор его был устремлен на племянницу Москателя.
— Только не говорите мне, ради всего святого, — воскликнул дон Франсиско, — что это
она.
— Она и есть.
При этих словах даже Алатристе внимательно оглядел сына Лопе.
— А как относится к вашему ухаживанию дон Гонсало Москатель? — осведомился Кеведо.
— Да плохо относится, — с горечью ответил юноша. — Утверждает, что его честь превыше всего и прочая и прочая… Хотя пол-Мадрида знает, сколько он уворовывает на поставках мяса. Тем не менее твердит про честь и не поперхнется. Сами можете себе представить — предки, герб, родословная… Старая и нудная песня.
— Ну, если вспомнить, кто он сам и какая слав; идет о нем, этот самый Москатель высоко занесся.
— Как и все наши земляки, он чрезвычайно кичится древностью рода…
— Ах, друг мой, — философски заметил Кеведо, — этот дух неистребим.
— Но, черт возьми, пора бы уж ему выветриться! Вы бы послушали, что несет этот олух: можно подумать, что мы живем во времена Сида! Он поклялся выпустить мне кишки, если я не оставлю его племянницу в покое!
Дон Франсиско воззрился на сына Феникса с живейшим любопытством:
— Ну а вы что же?
— Это, сеньор де Кеведо, выше моих сил!
И он коротенько обрисовал ситуацию. Нет, это не увлечение и не прихоть. Он всей душой любит Лауру — ее зовут Лаура — Москатель и намерен жениться на ней, как только будет произведен в прапорщики. Беда в том, что ему, человеку, избравшему себе стезю военной службы, и незаконному сыну Лопе де Веги: драматург, хоть и был священником, пользовался славой неуемного волокиты, и это бросало тень на его семейство, — едва ли удастся получить от дона Гонсало согласие на брак.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
— Большой затейник этот Рафаэль де Косар, — заключил Кеведо.
В этот миг коляска поравнялась с нами, и большой затейник, узнав дона Франсиско и моего хозяина, поклонился им с необычайной учтивостью, которая, как почудилось мне, поднаторевшему уже в тонкостях придворного обращения, щедро была сдобрена язвительной насмешкой. Я, как бы говорил он этим поклоном, плачу собственной супругой за свой колет и шляпу, а вы мне возмещаете убытки. Как сказал об этом тот же Кеведо:
Не тот рогатый, кто срывает куш,
А тот, кто рад платить, неся убытки,
За те объедки, что оставил муж
.
Что же касается взгляда и улыбки, которые жена комедианта Косара послала прямо капитану, то были они столь же красноречивы, но выражали совсем иное — так смотрят на сообщника, с которым многое связано и которому многое обещано. Вслед за тем Мария де Кастро не то чтобы прикрыла мантильей лицо, а скорее обозначила это движение, вовремя оборвав его — так все же было менее опасно, чем не сделать вообще ничего, — и я увидел, как мой хозяин снял шляпу и оставался с непокрытой голо вой, пока экипаж не скрылся в глубине аллеи. Потом надвинул шляпу, повернулся — и буквально наткнулся на горящий ненавистью взгляд дона Гонсало Москателя: опустив руку на эфес шпаги, тот смотрел на нас и в ярости кусал усы.
— Так… Явление четырнадцатое, — пробормотал дон Франсиско. — Вот тебя только и не хватало…
Мясник стоял у подножки собственной кареты, запряженной двумя серыми мулами, и опирался на открытую дверцу. На козлах сидел кучер, а внутри — сиротка-племянница, жившая у Гонсало в доме и просватанная за прокурора Сатурнино Аполо, воплощенную посредственность, который, помимо того, что, как и положено ему по должности, брал взятки — не от них ли проистекала его тесная дружба со скототорговцем? — вхож был и в литературные круги, где выдавал себя за поэта, отнюдь таковым не являясь, ибо ловок был лишь вытягивать деньги у добившихся успеха любимцев муз, безбожно льстя им и ведя себя на Парнасе, как в игорном притоне, где прихлебатели за малую толику от выигрыша подносят урыльник удачливому игроку, дабы он не вставал с места и не спугнул фортуну. Этот самый Сатурнино, неразлучный с Москателем, ввел его и за кулисы, что подало тому надежду на более тесное знакомство с Марией де Кастро. Прокурор тянул с него деньги за услуги, а в самом скором будущем рассчитывал и на приданое его племянницы. Такое уж у этого проходимца было Ремесло — жить за чужой счет, и дон Франсиско, как и весь Мадрид, от души презиравший сию гниду, заклеймил его в своем знаменитом сонете, кончавшемся так:
Давая фору в похоти макакам,
Не пачкай грязью имя Аполлона,
Смени патрона, называйся Каком
.
И все они — хорошенькая барышня на выданье, низкий негодяй, претендующий на ее руку и сердце, и дядюшка-мясник, не то что снедаемый, а дочиста обглоданный ревностью, непомерной, как он сам и все в нем, — казались бы не столько живыми людьми, сколько персонажами Лопе или Тирсо, если бы не одно обстоятельство: театр обретает успех, когда отражает творящееся на улице, ну, и улица, в свою очередь, нередко подражает увиденному на театре. А в том живописно-увлекательном, полном бурном страстей театре, коему смело уподоблю свою эпоху, мы, испанцы, ломали иной раз комедию, а порой переживали истинную трагедию.
— Ну уж этот возражать наверняка не станет, — пробормотал дон Франсиско.
Алатристе, который, сощурясь с отсутствующим видом, разглядывал Москателя, полуобернулся к поэту:
— Против чего возражать?
— А то вы не понимаете! Против того, чтобы улетучиться, узнав, что топчет королевский выпас.
Комментарий капитана свелся к негромкому хмыканью. На другой стороне аллеи блистала рас шитая пелерина французского покроя, горели киноварью чулки и перо на шляпе, сверкала на солнце длиннющая шпага с массивной рукоятью и вычурной гардой — окостенелый от нелепой важности и сознания своей значительности Москатель продолжал жечь нас взглядом. Племянница в наброшенной на темноволосую головку мантилье, с золотым распятием на груди сидела в коляске, занимая все сиденье своим кринолином.
— Вы не станете отрицать, — прозвучал вдруг рядом чей-то голос, — что она очень мила.
Мы обернулись. Неслышно подошедший сзади Допито де Вега улыбался нам, сунув руки за ременный пояс со шпагой, перебросив вдвое сложенный плащ через плечо, по-солдатски слегка сбив шляпу на затылок, чтобы не задеть повязку, все еще белевшую на лбу. Томный взор его был устремлен на племянницу Москателя.
— Только не говорите мне, ради всего святого, — воскликнул дон Франсиско, — что это
она.
— Она и есть.
При этих словах даже Алатристе внимательно оглядел сына Лопе.
— А как относится к вашему ухаживанию дон Гонсало Москатель? — осведомился Кеведо.
— Да плохо относится, — с горечью ответил юноша. — Утверждает, что его честь превыше всего и прочая и прочая… Хотя пол-Мадрида знает, сколько он уворовывает на поставках мяса. Тем не менее твердит про честь и не поперхнется. Сами можете себе представить — предки, герб, родословная… Старая и нудная песня.
— Ну, если вспомнить, кто он сам и какая слав; идет о нем, этот самый Москатель высоко занесся.
— Как и все наши земляки, он чрезвычайно кичится древностью рода…
— Ах, друг мой, — философски заметил Кеведо, — этот дух неистребим.
— Но, черт возьми, пора бы уж ему выветриться! Вы бы послушали, что несет этот олух: можно подумать, что мы живем во времена Сида! Он поклялся выпустить мне кишки, если я не оставлю его племянницу в покое!
Дон Франсиско воззрился на сына Феникса с живейшим любопытством:
— Ну а вы что же?
— Это, сеньор де Кеведо, выше моих сил!
И он коротенько обрисовал ситуацию. Нет, это не увлечение и не прихоть. Он всей душой любит Лауру — ее зовут Лаура — Москатель и намерен жениться на ней, как только будет произведен в прапорщики. Беда в том, что ему, человеку, избравшему себе стезю военной службы, и незаконному сыну Лопе де Веги: драматург, хоть и был священником, пользовался славой неуемного волокиты, и это бросало тень на его семейство, — едва ли удастся получить от дона Гонсало согласие на брак.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66