Иностранным гражданам полагалось платить за вход в Киево-Печерский государственный историко-культурный заповедник по двадцать пять гривен, гражданам СНГ – по шестнадцать, Украины – по пять, ветеранам – по две, студентам – по одной. Николай Петрович растерялся, не зная, к кому себя причислить: к гражданам СНГ или к ветеранам. Если к жителям СНГ, то есть России, то шестнадцати гривен у него никак не найдется, вытряси он хоть до самого дна свою заветную коробочку. Если же к ветеранам, так опять-таки никаких удостоверяющих документов на этот счет у него не имеется, а поверят ли ему на слово – еще неизвестно.
И все-таки Николаю Петровичу поверили. Кассирша безропотно выдала ему билет за две гривны, хотя и напутствовала:
– Вы в другой раз не говорите, что из России!
– Почему? – вспыхнул обидою Николай Петрович. – Я из России и есть, из Малых Волошек.
– Да я вижу, – чисто по-русски ответила кассирша. – Но все же не говорите, тут всякие бывают люди.
– Хорошо, – пообещал, чтоб успокоить ее, Николай Петрович.
Он вдруг вспомнил разбойного пограничника с трезубцем на голове, отнявшего у него сапоги, потом вислоусого мужика в электричке, несправедливого и злого, потом еще двух-трех человек, случившихся ему в дороге, которые, узнав, что Николай Петрович из Московии, из России, смотрели косо и не по дружбе. Ему впору было ожесточиться, но Николай Петрович не ожесточился, а лишь дал себе зарок: здесь, в святой, единоверной Киево-Печерской лавре, не таиться, любому и каждому говорить, что родом он и всей своей жизнью из России, страны великой и праведной.
С тем Николай Петрович, еще раз помолясь, и двинулся к надвратной, увенчанной золотоглавым куполом и крестом церкви – и к самим воротам. Они были широко, на две створки, распахнуты, и при каждой стояла на служении монахиня в черных длиннополых одеждах: одна довольно уже пожилая, почти старушка, с просветленным, тихим лицом, а другая – совсем молоденькая, считай, девчонка, но не по годам печальная и строгая глазами. Пожилая монахиня была занята разговорами с какими-то заезжими, по виду не нашими, не русскими и не украинскими людьми, сплошь увешанными сумками и фотоаппаратами, а молодая стояла в безучастии и задумчивости, время от времени перебирая в руках четки, похожие на черничные ягоды-бусинки. Николай Петрович, напрочь забыв тяжелый разговор с кассиршей, подошел к ней и поклонился.
– Сестрица, – сказал он. – Я издалека, помолиться хочу.
Монашка перестала перебирать четки, вскинула на Николая Петровича голубые, не по годам скорбные глаза и за коротенькое это мгновение, кажется, все поняла, все распознала в Николае Петровиче: кто он и из каких земель, с какими наказами пришел в Киево-Печерскую лавру, что перенес и перестрадал в дороге. Откуда была в ней в столь молодые годы эта прозорливость, одному Богу только и ведомо, но вот же была. Словно по книге прочитала она все мысли и чаяния Николая Петровича (он почувствовал это всем содрогнувшимся телом) и ответила с кроткой улыбкой на устах:
– Молитва всякой душе в утешение.
Слова были вроде бы самые простые, обыкновенные, но произнесены с таким проницанием и верой, что запали Николаю Петровичу глубоко в сердце: подобные слова он и ожидал услышать у порога Киево-Печерской лавры, прежде чем войти в ее древние исконные церкви и пещеры. Правда, по разумению Николая Петровича, произнести их должен был какой-нибудь умудренный жизнью и непрестанными молениями старец, а не добровольно ушедшая в заточение девчонка, красоту и молодость которой не скрывают даже монашеские одежды. Тем слова ее были сильнее и тверже…
– Твоя правда, дочка, – забывшись, по-мирски ответил ей Николай Петрович.
Монашка ничуть на него за это не осерчала, опять улыбнулась смиренно и кротко, призывая тем самым и Николая Петровича к смирению и кротости.
– Ступайте с Богом, – промолвила она ласково, но вместе с тем и наставительно, как наставляют, поучая малых, неразумных детей, взрослые люди. – В Крестовоздвиженской церкви у Малых пещер сейчас служба.
Николай Петрович снова поклонился ей и послушно пошел по брусчатке мимо Большой лавровой звонницы, мимо какого-то восстанавливаемого из руин многоглавого собора, мимо множества других, больших и малых храмов все вниз и вниз, к Крестовоздвиженской церкви.
Склонив голову перед золотыми ее маковками и животворящим перезвоном колоколов, Николай Петрович с трепетом в сердце вступил под высокие храмовые своды.
Церковь поразила его не столько сиянием свечей, которые то затухали, то вновь вспыхивали перед старинными темными иконами-досками, сколько воцарившимся под ее куполами таинством. Такие церкви и такие иконы зовут намоленными, и от них исходит на человека особая благодать и особая живительная чудодейственная сила. Не смея нарушить тишину даже крестным знамением, Николай Петрович несколько минут стоял в полном смирении у двери, и чем больше стоял, тем больше чувствовал, как Божья благодать овладевает всем его существом, оставляя в живых одну только его душу и отвергая старое, одряхлевшее тело. Будь Николай Петрович человеком более крепким в вере, он, наверное, только обрадовался бы такому отвержению, но он был пока еще слаб и немощен духом и поэтому испугался его. Высоко подняв руку, Николай Петрович положил на голову, грудь и плечи и один крест, и другой, и третий, словно хотел удержать ими свое тело еще хоть немного в жизни. И это ему удалось: душа под крестным знамением соединилась с телом. Николай Петрович вздохнул и нашел в себе силы сделать несколько шагов в сторону от двери, к дощатой перегородке, за которой стоял пожилой священнослужитель в черном клобуке, выдававший прихожанам по требованию кому поминальные и заздравные свечи, кому грамотки, а кому нательные кресты и молитвенники. Николай Петрович достал заветную свою коробочку с подаяниями, пробился к служителю и, подождав, пока тот останется с ним один на один, протянул ее через перегородку:
– Вот, прими на храм Божий и поминовение. Собрал, что было по силам.
– С радостью примем, – ответил ему служитель, забирая коробочку из рук в руки.
Николаю Петровичу очень понравилось, что служитель сказал в первую очередь «с радостью», а не «с благодарностью», как того можно было ожидать. Действительно – это большая радость и для Николая Петровича, и для служителя, и для всей древней намоленной церкви, что люди еще не очерствели душой, что подают, кто сколько может, на ее утверждение. Но потом последовала и благодарность. Служитель, склонившись через перегородку к Николаю Петровичу, обнял его за плечи и трижды крест-накрест прижал к себе.
– Спасибо тебе, брат мой, – произнес он.
Николай Петрович ответил ему взаимностью, тоже троекратно прикоснулся к его одеждам и вдруг явственно расслышал в благодарственных речениях этого пожилого, судя по возрасту, воевавшего служителя давнее, фронтовое и часто предсмертное слово, так схожее с только что прозвучавшим, воцерковленным:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
И все-таки Николаю Петровичу поверили. Кассирша безропотно выдала ему билет за две гривны, хотя и напутствовала:
– Вы в другой раз не говорите, что из России!
– Почему? – вспыхнул обидою Николай Петрович. – Я из России и есть, из Малых Волошек.
– Да я вижу, – чисто по-русски ответила кассирша. – Но все же не говорите, тут всякие бывают люди.
– Хорошо, – пообещал, чтоб успокоить ее, Николай Петрович.
Он вдруг вспомнил разбойного пограничника с трезубцем на голове, отнявшего у него сапоги, потом вислоусого мужика в электричке, несправедливого и злого, потом еще двух-трех человек, случившихся ему в дороге, которые, узнав, что Николай Петрович из Московии, из России, смотрели косо и не по дружбе. Ему впору было ожесточиться, но Николай Петрович не ожесточился, а лишь дал себе зарок: здесь, в святой, единоверной Киево-Печерской лавре, не таиться, любому и каждому говорить, что родом он и всей своей жизнью из России, страны великой и праведной.
С тем Николай Петрович, еще раз помолясь, и двинулся к надвратной, увенчанной золотоглавым куполом и крестом церкви – и к самим воротам. Они были широко, на две створки, распахнуты, и при каждой стояла на служении монахиня в черных длиннополых одеждах: одна довольно уже пожилая, почти старушка, с просветленным, тихим лицом, а другая – совсем молоденькая, считай, девчонка, но не по годам печальная и строгая глазами. Пожилая монахиня была занята разговорами с какими-то заезжими, по виду не нашими, не русскими и не украинскими людьми, сплошь увешанными сумками и фотоаппаратами, а молодая стояла в безучастии и задумчивости, время от времени перебирая в руках четки, похожие на черничные ягоды-бусинки. Николай Петрович, напрочь забыв тяжелый разговор с кассиршей, подошел к ней и поклонился.
– Сестрица, – сказал он. – Я издалека, помолиться хочу.
Монашка перестала перебирать четки, вскинула на Николая Петровича голубые, не по годам скорбные глаза и за коротенькое это мгновение, кажется, все поняла, все распознала в Николае Петровиче: кто он и из каких земель, с какими наказами пришел в Киево-Печерскую лавру, что перенес и перестрадал в дороге. Откуда была в ней в столь молодые годы эта прозорливость, одному Богу только и ведомо, но вот же была. Словно по книге прочитала она все мысли и чаяния Николая Петровича (он почувствовал это всем содрогнувшимся телом) и ответила с кроткой улыбкой на устах:
– Молитва всякой душе в утешение.
Слова были вроде бы самые простые, обыкновенные, но произнесены с таким проницанием и верой, что запали Николаю Петровичу глубоко в сердце: подобные слова он и ожидал услышать у порога Киево-Печерской лавры, прежде чем войти в ее древние исконные церкви и пещеры. Правда, по разумению Николая Петровича, произнести их должен был какой-нибудь умудренный жизнью и непрестанными молениями старец, а не добровольно ушедшая в заточение девчонка, красоту и молодость которой не скрывают даже монашеские одежды. Тем слова ее были сильнее и тверже…
– Твоя правда, дочка, – забывшись, по-мирски ответил ей Николай Петрович.
Монашка ничуть на него за это не осерчала, опять улыбнулась смиренно и кротко, призывая тем самым и Николая Петровича к смирению и кротости.
– Ступайте с Богом, – промолвила она ласково, но вместе с тем и наставительно, как наставляют, поучая малых, неразумных детей, взрослые люди. – В Крестовоздвиженской церкви у Малых пещер сейчас служба.
Николай Петрович снова поклонился ей и послушно пошел по брусчатке мимо Большой лавровой звонницы, мимо какого-то восстанавливаемого из руин многоглавого собора, мимо множества других, больших и малых храмов все вниз и вниз, к Крестовоздвиженской церкви.
Склонив голову перед золотыми ее маковками и животворящим перезвоном колоколов, Николай Петрович с трепетом в сердце вступил под высокие храмовые своды.
Церковь поразила его не столько сиянием свечей, которые то затухали, то вновь вспыхивали перед старинными темными иконами-досками, сколько воцарившимся под ее куполами таинством. Такие церкви и такие иконы зовут намоленными, и от них исходит на человека особая благодать и особая живительная чудодейственная сила. Не смея нарушить тишину даже крестным знамением, Николай Петрович несколько минут стоял в полном смирении у двери, и чем больше стоял, тем больше чувствовал, как Божья благодать овладевает всем его существом, оставляя в живых одну только его душу и отвергая старое, одряхлевшее тело. Будь Николай Петрович человеком более крепким в вере, он, наверное, только обрадовался бы такому отвержению, но он был пока еще слаб и немощен духом и поэтому испугался его. Высоко подняв руку, Николай Петрович положил на голову, грудь и плечи и один крест, и другой, и третий, словно хотел удержать ими свое тело еще хоть немного в жизни. И это ему удалось: душа под крестным знамением соединилась с телом. Николай Петрович вздохнул и нашел в себе силы сделать несколько шагов в сторону от двери, к дощатой перегородке, за которой стоял пожилой священнослужитель в черном клобуке, выдававший прихожанам по требованию кому поминальные и заздравные свечи, кому грамотки, а кому нательные кресты и молитвенники. Николай Петрович достал заветную свою коробочку с подаяниями, пробился к служителю и, подождав, пока тот останется с ним один на один, протянул ее через перегородку:
– Вот, прими на храм Божий и поминовение. Собрал, что было по силам.
– С радостью примем, – ответил ему служитель, забирая коробочку из рук в руки.
Николаю Петровичу очень понравилось, что служитель сказал в первую очередь «с радостью», а не «с благодарностью», как того можно было ожидать. Действительно – это большая радость и для Николая Петровича, и для служителя, и для всей древней намоленной церкви, что люди еще не очерствели душой, что подают, кто сколько может, на ее утверждение. Но потом последовала и благодарность. Служитель, склонившись через перегородку к Николаю Петровичу, обнял его за плечи и трижды крест-накрест прижал к себе.
– Спасибо тебе, брат мой, – произнес он.
Николай Петрович ответил ему взаимностью, тоже троекратно прикоснулся к его одеждам и вдруг явственно расслышал в благодарственных речениях этого пожилого, судя по возрасту, воевавшего служителя давнее, фронтовое и часто предсмертное слово, так схожее с только что прозвучавшим, воцерковленным:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55