Профессору меня показывали и даже ректору… Хороший человек – простой и вежливый. – Он вдруг оживился. – Чуть не забыл! Он вас, Глеб Иванович, знает. Поглядел мою анкету и так тихонько, почти про себя, говорит: «Поспелова Настасья Глебовна?., знавал я двух Поспеловых. Глеба и Валентина…» Денисов его фамилия.
– Денисов? Алешка?… Скажи пожалуйста!… Мы с ним вместе в школе учились! – встрепенулся генерал. – Ну ладно, дальше-то что?
– А дальше как в пословице: дров больше! – ответил Иван и вторично вздохнул. – Вот мать и Настя про военно-строительные отряды ничего не знают, а вам-то уж известно, Глеб Иванович, что вокруг военных строителей девчата гужом ходят… – Он покосился на жену и объяснил: – Стройбатовцам зарплата идет, но на руки денег не дают. А вот как служба кончается – получай! Работу и прописку в городе бывший солдат всегда получит, деньги есть – первый взнос на кооперативную квартиру. – Иван еще раз налил и выпил глоток вина. – Короче! Поступил я на подготовительный, потом оформился, в гараж на шарикоподшипниковый завод и снял на первое время комнату в десяти минутах езды от завода, а в январе – феврале можно и вступительный взнос за кооперативную квартиру платить… – Он помолчал и нахмурился. – Я на это не рассчитывал, но весь город судачит, что я не то побочный сын, не то племянник, не то первый друг Никона Никоновича, так что при теперешнем блате и протекционизме квартиру мне кооперативную до Нового года найдут… – Иван пожал плечами. – Что ж поделаешь, неохота без вас одному очереди дожидаться… А тебе, мать, долго ли до пенсии – будешь с нами жить, как устроимся… Эх, дайте уж мне одну заграничную сигарету, Глеб Иванович.
Возбужденный, с блестящими глазами, Глеб Иванович выдал Ивану сигарету, дал прикурить от зажигалки, по-молодому заржал, когда Иван зашелся кашлем от сладкого и губительного табака, и сделал жест, словно приказал: «Продолжайте, продолжайте!»
– Мы с Настей думали: поступлю в университет и буду только на экзамены ездить. Конечно, можно бы и так. А зачем? По-моему, в город надо переезжать, мама, в город надо ехать, Настя, – продолжал Иван. – Старо-Короткино, конечно, есть и будет Старо-Короткином, но не сошелся же на нем свет клином. Вот телефонизировали, скоро деревню и не узнаешь. Двухэтажные дома строить начали, оглянуться не успеешь – пойдут знаменитые чертыхэтажки, которые в городе уже строить перестали… – Иван неловко улыбнулся. – Разговорился я больно, ни дать ни взять лектор общества по распространению…
А сам, вот неожиданность, не понимал, что думают о его словах мать, жена и тесть. У знатной телятницы руки на коленях лежали совсем тяжело, пудовиками, но лицо тихое, чуткое, словно прислушивается к далекому-далекому; жена Настя – подбородок руками подперт – смотрела поверх головы мужа, тесть сидел без улыбки, глаза попритихли – директор, генерал, строгий и всезнающий.
– Нету у меня больше ни новостей, ни мыслей, – сказал Иван. – Все выложил, что на пароходе «Салтыков-Щедрин» привез…
На тестя Ванюшка посмотрел уважительно. Здорово был умен, если даже не хмыкнул, а с заледеневшим лицом интересовался только дотлевающей сигаретой. Он даже глаз не поднял, когда из спальни мужиковатым шагом явился Костя с ярко-оранжевым автоматом, снабженным плоской батарейкой, лампочкой и трещоткой. Остановившись между бабушкой и матерью, Костя, глянув все-таки на отца, спросил у них:
– Это что такое?
– Ах, Костя, я и сама не знаю, что это такое! – ответила Настя, но, воспользовавшись моментом, посмотрела мужа. – Спроси у отца.
– Это автомат, Костя! Давай-ка покажу, как стреляет. Раздался треск, на конце ствола заполыхали огоньки. Глаза у Кости расширились.
– Теперь сам попробуй, – подбодрил сына Иван.
Костя попробовал, получилось хорошо, тогда с алчным лицом он сунул автомат под мышку и еще более мужиковатой походкой, забыв о любимой родне и всем белом свете, отбыл в спальню с угрожающим сопеньем.
– Я тебе вот что скажу, Ванюшк! – через минуту молчания сказала мать. – Что я одна остаюсь, из сердца вынь и себя не кори! Не за морем-океаном этот твой Ромск, соскучусь – наеду, ты соскучишься – ты наедешь! – В голосе ни печали, ни вздоха. – Поезжай в город, Иван! Ты обязательно в город поезжай, сынок. И завод хороший и вообще… Вода горячая всегда, как у меня в телятнике… – Мать совсем повеселела. – Вот тебе мое материнское благословение: поезжай! А трудно будет, мы вам с тестенькой по силе возможности деньжат подкинем, хоть на всю квартиру…
Мать замолчала, с привычной аккуратностью опять выложила на колени руки, чтобы отдыхали, а то ведь всю дорогу на весу. «Доработались, догеройствовали, довоевались! – с тоской и болью подумал Иван. – Надо же так дожиться, что заразы Любки боимся и родная мать сына в город с улыбкой гонит! Неужели сильнее зверя нет, чем Любка? Как она там со своим Филаретовым А. А. живет, спросить не у кого…»
– Настена, а Настена! – ласково проговорила мать. – А ты чего, лапушка, притихла, точно не родная. Тебе тоже надо слово сказать…
Иван подумал, что тесть Глеб Иванович Поспелов и не догадывается, какие мощные силы говорят за сватью Прасковью: сопит, как Костя, и подряд третью сигарету курит…
– Ехать так ехать! – спокойно сказала Настя. – Я готова. Мебель тащить с собой не стоит, пока поживем втроем в комнате, которую снял Иван, а там видно будет. Мебель вообще-то хорошо бы продать… Словом, я за. А ты, папа, что скажешь? Давай, взрывайся, сидишь ведь, как на производственном совещании в конце квартала… Мы тебя слова не лишаем.
– Меня трудно слова лишить! – окрысился генерал на дочь. – Такого случая не помню… А думаю я… О разном думаю. Впервые наблюдаю изнутри, как теряет лучших людей современная деревня. Легко и просто! Прописка обеспечена, первый взнос солдат уплатить способен – и нет в колхозе лучшего тракториста! Даром ли председатель нашего подшефного колхоза Погребельный волком воет… – Он помотал над столом пальцем. – Вернусь и стану перед Погребельным на колени: «Прости, Илья!» Ведь не было встречи, чтобы я ему не выговаривал: «Не умеешь работать с кадрами! Не ценишь человека! Не понимаешь души!…» Встану на колени и попрошу прощения…
Тесть прошелся по гостиной, думающе наклонив голову и производя руками жесты-вспышки.
– А самое странное, что Прасковья Мурзина, Герой Труда, знаменитый человек, гордость колхозного строя, расписывает сыну городские сладости: «И завод хороший и вообще…» – Он покрутил головой. – Ничего не понимаю! Два дня назад дочь говорит: «Люблю деревню, прижилась…» А?!
Он сел и запалил еще одну метровую сигарету.
– И получается, славная моя деревенская родня, что одно дело вообще рассуждать, например, насчет работы с кадрами, понимания души или, уважаемый Иван Васильевич, насчет блата и протекционизма, а другое дело – одному жить неохота… Словом, вот так:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
– Денисов? Алешка?… Скажи пожалуйста!… Мы с ним вместе в школе учились! – встрепенулся генерал. – Ну ладно, дальше-то что?
– А дальше как в пословице: дров больше! – ответил Иван и вторично вздохнул. – Вот мать и Настя про военно-строительные отряды ничего не знают, а вам-то уж известно, Глеб Иванович, что вокруг военных строителей девчата гужом ходят… – Он покосился на жену и объяснил: – Стройбатовцам зарплата идет, но на руки денег не дают. А вот как служба кончается – получай! Работу и прописку в городе бывший солдат всегда получит, деньги есть – первый взнос на кооперативную квартиру. – Иван еще раз налил и выпил глоток вина. – Короче! Поступил я на подготовительный, потом оформился, в гараж на шарикоподшипниковый завод и снял на первое время комнату в десяти минутах езды от завода, а в январе – феврале можно и вступительный взнос за кооперативную квартиру платить… – Он помолчал и нахмурился. – Я на это не рассчитывал, но весь город судачит, что я не то побочный сын, не то племянник, не то первый друг Никона Никоновича, так что при теперешнем блате и протекционизме квартиру мне кооперативную до Нового года найдут… – Иван пожал плечами. – Что ж поделаешь, неохота без вас одному очереди дожидаться… А тебе, мать, долго ли до пенсии – будешь с нами жить, как устроимся… Эх, дайте уж мне одну заграничную сигарету, Глеб Иванович.
Возбужденный, с блестящими глазами, Глеб Иванович выдал Ивану сигарету, дал прикурить от зажигалки, по-молодому заржал, когда Иван зашелся кашлем от сладкого и губительного табака, и сделал жест, словно приказал: «Продолжайте, продолжайте!»
– Мы с Настей думали: поступлю в университет и буду только на экзамены ездить. Конечно, можно бы и так. А зачем? По-моему, в город надо переезжать, мама, в город надо ехать, Настя, – продолжал Иван. – Старо-Короткино, конечно, есть и будет Старо-Короткином, но не сошелся же на нем свет клином. Вот телефонизировали, скоро деревню и не узнаешь. Двухэтажные дома строить начали, оглянуться не успеешь – пойдут знаменитые чертыхэтажки, которые в городе уже строить перестали… – Иван неловко улыбнулся. – Разговорился я больно, ни дать ни взять лектор общества по распространению…
А сам, вот неожиданность, не понимал, что думают о его словах мать, жена и тесть. У знатной телятницы руки на коленях лежали совсем тяжело, пудовиками, но лицо тихое, чуткое, словно прислушивается к далекому-далекому; жена Настя – подбородок руками подперт – смотрела поверх головы мужа, тесть сидел без улыбки, глаза попритихли – директор, генерал, строгий и всезнающий.
– Нету у меня больше ни новостей, ни мыслей, – сказал Иван. – Все выложил, что на пароходе «Салтыков-Щедрин» привез…
На тестя Ванюшка посмотрел уважительно. Здорово был умен, если даже не хмыкнул, а с заледеневшим лицом интересовался только дотлевающей сигаретой. Он даже глаз не поднял, когда из спальни мужиковатым шагом явился Костя с ярко-оранжевым автоматом, снабженным плоской батарейкой, лампочкой и трещоткой. Остановившись между бабушкой и матерью, Костя, глянув все-таки на отца, спросил у них:
– Это что такое?
– Ах, Костя, я и сама не знаю, что это такое! – ответила Настя, но, воспользовавшись моментом, посмотрела мужа. – Спроси у отца.
– Это автомат, Костя! Давай-ка покажу, как стреляет. Раздался треск, на конце ствола заполыхали огоньки. Глаза у Кости расширились.
– Теперь сам попробуй, – подбодрил сына Иван.
Костя попробовал, получилось хорошо, тогда с алчным лицом он сунул автомат под мышку и еще более мужиковатой походкой, забыв о любимой родне и всем белом свете, отбыл в спальню с угрожающим сопеньем.
– Я тебе вот что скажу, Ванюшк! – через минуту молчания сказала мать. – Что я одна остаюсь, из сердца вынь и себя не кори! Не за морем-океаном этот твой Ромск, соскучусь – наеду, ты соскучишься – ты наедешь! – В голосе ни печали, ни вздоха. – Поезжай в город, Иван! Ты обязательно в город поезжай, сынок. И завод хороший и вообще… Вода горячая всегда, как у меня в телятнике… – Мать совсем повеселела. – Вот тебе мое материнское благословение: поезжай! А трудно будет, мы вам с тестенькой по силе возможности деньжат подкинем, хоть на всю квартиру…
Мать замолчала, с привычной аккуратностью опять выложила на колени руки, чтобы отдыхали, а то ведь всю дорогу на весу. «Доработались, догеройствовали, довоевались! – с тоской и болью подумал Иван. – Надо же так дожиться, что заразы Любки боимся и родная мать сына в город с улыбкой гонит! Неужели сильнее зверя нет, чем Любка? Как она там со своим Филаретовым А. А. живет, спросить не у кого…»
– Настена, а Настена! – ласково проговорила мать. – А ты чего, лапушка, притихла, точно не родная. Тебе тоже надо слово сказать…
Иван подумал, что тесть Глеб Иванович Поспелов и не догадывается, какие мощные силы говорят за сватью Прасковью: сопит, как Костя, и подряд третью сигарету курит…
– Ехать так ехать! – спокойно сказала Настя. – Я готова. Мебель тащить с собой не стоит, пока поживем втроем в комнате, которую снял Иван, а там видно будет. Мебель вообще-то хорошо бы продать… Словом, я за. А ты, папа, что скажешь? Давай, взрывайся, сидишь ведь, как на производственном совещании в конце квартала… Мы тебя слова не лишаем.
– Меня трудно слова лишить! – окрысился генерал на дочь. – Такого случая не помню… А думаю я… О разном думаю. Впервые наблюдаю изнутри, как теряет лучших людей современная деревня. Легко и просто! Прописка обеспечена, первый взнос солдат уплатить способен – и нет в колхозе лучшего тракториста! Даром ли председатель нашего подшефного колхоза Погребельный волком воет… – Он помотал над столом пальцем. – Вернусь и стану перед Погребельным на колени: «Прости, Илья!» Ведь не было встречи, чтобы я ему не выговаривал: «Не умеешь работать с кадрами! Не ценишь человека! Не понимаешь души!…» Встану на колени и попрошу прощения…
Тесть прошелся по гостиной, думающе наклонив голову и производя руками жесты-вспышки.
– А самое странное, что Прасковья Мурзина, Герой Труда, знаменитый человек, гордость колхозного строя, расписывает сыну городские сладости: «И завод хороший и вообще…» – Он покрутил головой. – Ничего не понимаю! Два дня назад дочь говорит: «Люблю деревню, прижилась…» А?!
Он сел и запалил еще одну метровую сигарету.
– И получается, славная моя деревенская родня, что одно дело вообще рассуждать, например, насчет работы с кадрами, понимания души или, уважаемый Иван Васильевич, насчет блата и протекционизма, а другое дело – одному жить неохота… Словом, вот так:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68