Иными словами, куматоид – это не просто поток материала, мы должны ещё показать, что в этом потоке что-то остаётся неизменным, показать наличие некоторых инвариантов. Московский университет, например, меняет своих студентов и преподавателей, может переехать в новое помещение, но он остаётся Московским университетом, пока сохраняются его функции, пока и студенты, и преподаватели, и обслуживающий персонал выполняют предписанные им обязанности, пока живут традиции Московского университета. Можно сказать, что университет – это не здания и не люди, а множество программ, в рамках которых все это функционирует.
Из сказанного следует, что любой куматоид можно рассматривать как некоторое устройство памяти, в которой зафиксированы указанные выше инварианты. Так, например, корабль Тезея будет существовать как куматоид только в том случае, если его перестраивать постепенно. Дело в том, что в условиях, когда мы вынимаем только одну доску, все остальные «помнят» её размеры, форму и положение. Но вынув сразу много досок, мы можем разрушить «память», и куматоид перестанет существовать. Конечно, можно форму и расположение деталей зафиксировать с помощью чертежей, но это просто означает, что мы одно устройство памяти заменили другим.
Социальные куматоиды и социальные эстафеты
Как мы уже видели, мир куматоидов достаточно разнообразен и включает в себя явления, которые иногда во всех других отношениях очень не похожи друг на друга. Поэтому едва ли можно искать какой-то общий механизм их жизни. Что общего между наукой и волной на воде, кроме того, что в обоих случаях мы имеем дело с куматоидом? Вероятно, ничего. Такое бедное по содержанию сходство может, конечно, иметь некоторое методологическое или эвристическое значение, но его явно недостаточно для построения общей теории.
Нас, однако, будут в первую очередь интересовать социальные куматоиды, а в этом случае вопрос о некотором общем механизме их существования уже вполне уместен и правомерен. Вернёмся к нашему примеру с Московским университетом. Если нам не удаётся связать его бытие с определённым материалом, то остаётся только одно – рассматривать его как программу или, точнее, как совокупность программ, в рамках которых организуется и функционирует все время обновляющий себя материал. Об этом уже шла речь выше. Перед нами поток материала, на котором живёт множество взаимосвязанных друг с другом программ. Речь идёт, разумеется, не только об учебных программах, а обо всей совокупности инструкций, установок, правил, традиций, которые определяют работу и поведение студентов, преподавателей, администрации – всех, от вахтёра до ректора.
Но каков механизм жизни этих программ, где и как они существуют? Это могут быть чётко сформулированные и записанные инструкции или неявное знание. Термин «традиция», который мы до сих пор использовали, во-первых, не проводит достаточно ясного различия между этими двумя формами, а во-вторых, что связано с первым, не акцентирует наше внимание на особенностях механизма жизни тех и других. Очевидно, что воспроизведение значительной части сравнительно устойчивых форм нашего поведения и деятельности никак не связано с письменными текстами, а чаще всего не вербализовано вообще. Неявное знание передаётся от человека к человеку или от поколения к поколению на уровне воспроизведения непосредственных образцов. Есть поэтому смысл в том, чтобы выделить и специально рассмотреть этот механизм.
Это важно и потому, что язык, на базе которого строятся более развитые формы передачи опыта, сам, несомненно, передаётся и воспроизводится именно таким образом, т. е. на уровне непосредственных образцов речевой деятельности. Ребёнок, осваивая язык, не пользуется ни словарями, ни грамматиками. Единственное, что имеется в его распоряжении – это образцы живой речи. И вот в одной языковой среде он начинает говорить по-русски, в другой – по-английски. Очевидно, что мы имеем в лице такого воспроизведения некоторый исходный, базовый механизм социальной памяти, фундамент, обеспечивающий в конечном итоге воспроизведение всех элементов Культуры. Можно поэтому пытаться выделить разные виды традиций, как мы делали до сих пор, можно попытаться их классифицировать, а можно вывести все разнообразие форм из одной базовой формы. Мы не будем здесь этого делать, но именно в этом состоит конечная задача теории социальных эстафет.
Под эстафетой, как уже ясно из предыдущего, мы будем понимать передачу опыта от человека к человеку, от поколения к поколению путём воспроизведения непосредственных образцов поведения или деятельности. Приведём конкретный пример, иллюстрирующий мощь этого механизма.
Всем нам с детства знакомы русские волшебные сказки, все знают о Бабе-Яге и избушке на курьих ножках, все помнят, как гуси-лебеди унесли Иванушку, и многое другое. Вообще-то волшебные сказки очень разнообразны и по сюжетам, и по характеру действующих лиц. И вот в 1928 году появляется работа В. Я. Проппа «Морфология сказки», которой было суждено стать классической. Пропп показал, что все волшебные сказки, несмотря на их видимое разнообразие, имеют одну и ту же скрытую структуру. Оказалось, что, как бы ни менялся характер действующих лиц, их функции остаются в основном постоянными. Допустим, например, что в разных сказках нам встретились такие эпизоды: 1) царь посылает Ивана за царевной, и Иван отправляется; 2) сестра посылает брата за лекарством, и брат отправляется; 3) кузнец посылает батрака за коровой, и батрак отправляется. Здесь в качестве инвариантов выступают две функции: отсылка и выход в поиск. Что же касается персонажей, мотивировки отсылки и прочее, то это «величины» переменные. Оказалось, что число функций ограничено (31 функция), а последовательность их всегда одинакова. Чем это объяснить?
На этот вопрос Пропп отвечает в другой своей работе «Исторические корни волшебной сказки». Древней основой сказки, с его точки зрения, является магический обряд инициации, посвящения, широко распространённый в родовых обществах, обряд, в ходе которого юношей и девушек переводили в полноправных членов племени. Мысль Проппа сводится к следующему: первобытный обряд инициации сопровождался рассказом, истолковывающим его содержание; обряд умер, а рассказ продолжает жить до сих пор и передаётся от поколения к поколению. Иными словами, волшебная сказка, которую мы слушаем в детстве и которую сами рассказываем или читаем своим детям, – это некое подобие волны, докатившейся до нас от древних времён магических охотничьих ритуалов.
Перед нами типичная эстафета, ибо сказка веками передавалась именно по образцам, а не строилась в соответствии с каким-либо вербально сформулированным алгоритмом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134
Из сказанного следует, что любой куматоид можно рассматривать как некоторое устройство памяти, в которой зафиксированы указанные выше инварианты. Так, например, корабль Тезея будет существовать как куматоид только в том случае, если его перестраивать постепенно. Дело в том, что в условиях, когда мы вынимаем только одну доску, все остальные «помнят» её размеры, форму и положение. Но вынув сразу много досок, мы можем разрушить «память», и куматоид перестанет существовать. Конечно, можно форму и расположение деталей зафиксировать с помощью чертежей, но это просто означает, что мы одно устройство памяти заменили другим.
Социальные куматоиды и социальные эстафеты
Как мы уже видели, мир куматоидов достаточно разнообразен и включает в себя явления, которые иногда во всех других отношениях очень не похожи друг на друга. Поэтому едва ли можно искать какой-то общий механизм их жизни. Что общего между наукой и волной на воде, кроме того, что в обоих случаях мы имеем дело с куматоидом? Вероятно, ничего. Такое бедное по содержанию сходство может, конечно, иметь некоторое методологическое или эвристическое значение, но его явно недостаточно для построения общей теории.
Нас, однако, будут в первую очередь интересовать социальные куматоиды, а в этом случае вопрос о некотором общем механизме их существования уже вполне уместен и правомерен. Вернёмся к нашему примеру с Московским университетом. Если нам не удаётся связать его бытие с определённым материалом, то остаётся только одно – рассматривать его как программу или, точнее, как совокупность программ, в рамках которых организуется и функционирует все время обновляющий себя материал. Об этом уже шла речь выше. Перед нами поток материала, на котором живёт множество взаимосвязанных друг с другом программ. Речь идёт, разумеется, не только об учебных программах, а обо всей совокупности инструкций, установок, правил, традиций, которые определяют работу и поведение студентов, преподавателей, администрации – всех, от вахтёра до ректора.
Но каков механизм жизни этих программ, где и как они существуют? Это могут быть чётко сформулированные и записанные инструкции или неявное знание. Термин «традиция», который мы до сих пор использовали, во-первых, не проводит достаточно ясного различия между этими двумя формами, а во-вторых, что связано с первым, не акцентирует наше внимание на особенностях механизма жизни тех и других. Очевидно, что воспроизведение значительной части сравнительно устойчивых форм нашего поведения и деятельности никак не связано с письменными текстами, а чаще всего не вербализовано вообще. Неявное знание передаётся от человека к человеку или от поколения к поколению на уровне воспроизведения непосредственных образцов. Есть поэтому смысл в том, чтобы выделить и специально рассмотреть этот механизм.
Это важно и потому, что язык, на базе которого строятся более развитые формы передачи опыта, сам, несомненно, передаётся и воспроизводится именно таким образом, т. е. на уровне непосредственных образцов речевой деятельности. Ребёнок, осваивая язык, не пользуется ни словарями, ни грамматиками. Единственное, что имеется в его распоряжении – это образцы живой речи. И вот в одной языковой среде он начинает говорить по-русски, в другой – по-английски. Очевидно, что мы имеем в лице такого воспроизведения некоторый исходный, базовый механизм социальной памяти, фундамент, обеспечивающий в конечном итоге воспроизведение всех элементов Культуры. Можно поэтому пытаться выделить разные виды традиций, как мы делали до сих пор, можно попытаться их классифицировать, а можно вывести все разнообразие форм из одной базовой формы. Мы не будем здесь этого делать, но именно в этом состоит конечная задача теории социальных эстафет.
Под эстафетой, как уже ясно из предыдущего, мы будем понимать передачу опыта от человека к человеку, от поколения к поколению путём воспроизведения непосредственных образцов поведения или деятельности. Приведём конкретный пример, иллюстрирующий мощь этого механизма.
Всем нам с детства знакомы русские волшебные сказки, все знают о Бабе-Яге и избушке на курьих ножках, все помнят, как гуси-лебеди унесли Иванушку, и многое другое. Вообще-то волшебные сказки очень разнообразны и по сюжетам, и по характеру действующих лиц. И вот в 1928 году появляется работа В. Я. Проппа «Морфология сказки», которой было суждено стать классической. Пропп показал, что все волшебные сказки, несмотря на их видимое разнообразие, имеют одну и ту же скрытую структуру. Оказалось, что, как бы ни менялся характер действующих лиц, их функции остаются в основном постоянными. Допустим, например, что в разных сказках нам встретились такие эпизоды: 1) царь посылает Ивана за царевной, и Иван отправляется; 2) сестра посылает брата за лекарством, и брат отправляется; 3) кузнец посылает батрака за коровой, и батрак отправляется. Здесь в качестве инвариантов выступают две функции: отсылка и выход в поиск. Что же касается персонажей, мотивировки отсылки и прочее, то это «величины» переменные. Оказалось, что число функций ограничено (31 функция), а последовательность их всегда одинакова. Чем это объяснить?
На этот вопрос Пропп отвечает в другой своей работе «Исторические корни волшебной сказки». Древней основой сказки, с его точки зрения, является магический обряд инициации, посвящения, широко распространённый в родовых обществах, обряд, в ходе которого юношей и девушек переводили в полноправных членов племени. Мысль Проппа сводится к следующему: первобытный обряд инициации сопровождался рассказом, истолковывающим его содержание; обряд умер, а рассказ продолжает жить до сих пор и передаётся от поколения к поколению. Иными словами, волшебная сказка, которую мы слушаем в детстве и которую сами рассказываем или читаем своим детям, – это некое подобие волны, докатившейся до нас от древних времён магических охотничьих ритуалов.
Перед нами типичная эстафета, ибо сказка веками передавалась именно по образцам, а не строилась в соответствии с каким-либо вербально сформулированным алгоритмом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134