Мастер орал скорее от ужаса, нежели в сердцах — заорешь тут, когда такая беда. Прибежавшие с улицы зеваки, жаждя кровавого зрелища, точно голодный зверь добычи, крутили головами, тянули шеи, лихорадочно стараясь просунуться между впереди стоящими.
Их праздное любопытство возмутило Лена; не привыкший держать в себе злость, он не стал дожидаться указки мастера и, не долго думая, с ходу пошел на толпу. Схватил за шиворот одного, отшвырнул второго, третьего... Многие бросились бежать, так и не увидев главного.
Один из зевак, щеголь в цилиндре, на голову превосходивший других ростом, никак не мог оторваться от зрелища, открывавшегося на земле в центре толпы. Лена, соображавшего не слишком быстро, этот с иголочки одетый пан, жадно ловивший взглядом происходившее на земле, раздражал особенно сильно.
Лен решительно схватил франта за руку и оттолкнул в сторону, так, что тот ударился о сваю лесов. Цилиндр слетел у него с головы.
На какое-то мгновение Лен растерялся при виде поверженной элегантности: напомаженные волосы растрепались, нарумяненное лицо побледнело. Этого мига франту хватило, чтобы собраться с духом; но когда, нацепив на нос пенсне, он увидел перед собой такого громилу, как Лен, безграничная ярость на его лице сразу уступила место холодному высокомерию.
— Ну?..— шепотом спросил чуть оробевший Лен. Но вид у Кашпара, судя по всему, был по-прежнему внушительный, и молодой щеголь, не спеша стряхнув пыль с цилиндра, водрузил его на голову и проговорил непередаваемо надменным тоном:
— Вот те ну — баранки гну... А что, если я врач, а?.. И ушел.
Лену некогда было вникать в суть бестолковой реплики; надо было браться за работу и не думать, что происходит сейчас там, за спинами каменщиков. Лен страх как боялся увидеть то, что отражалось на посеревших лицах рабочих. Ему, конечно, было невыносимо жаль деда-курилку, однако охотнее всего он сейчас убежал бы куда-нибудь подальше.
С улицы донеслось еще несколько ругательств, кто-то без злого умысла, просто в знак протеста, кинул камень — наверное, какой-нибудь наглый зевака из тех, что способны помочь делу разве что зырканьем и всегда вызывают подозрение у сторожей. Терпение Лена лопнуло.
Но только он рванулся, чтобы поймать хулигана, как в лавке напротив звякнул колокольчик, и хозяин тихим, вкрадчивым шагом вышел на тротуар. Ну уж нет, разбитую голову деда-курилки и то не так тошно видеть, как этот череп...
Лен повернул обратно.
Толпа под лесами уже поредела, упорядочилась, успокоилась. Слышались чьи-то полудетские рыдания. Кто-либо из стоящих в самом центре то и дело склонялся над несчастным. Издали казалось, все собрались здесь только для того, чтобы безуспешно успокаивать чьего-то плачущего ребенка.
Последним распрямился человек в красной фуражке, с которым Лен познакомился в первый вечер своего возвращения в Прагу,— рассыльный Цверенц.
По-видимому, Цверенц и прикрикнул на плачущего, ибо рыдания перешли в обиженные стоны, а сам Цверенц, перестаравшись, с растерянной улыбкой оглядывался по сторонам, словно извинялся за свою неуместную настырность.
Тут Лен увидел голову деда-курилки.
Она покоилась на коленях у Кабоурковой, посиневшая, почти цвета фартука. На лице деда, насколько позволяла видеть повязка, сооруженная Кабоурковой из платка, застыло непривычное, скорее всего, уже безжизненное выражение, еще более жуткое из-за отвалившейся челюсти.
Некоторую видимость жизни придавало Липрцаю упрямое положение поставленной на локоть правой руки, будто отвергавшей заботу, которую проявляли о нем люди. Впрочем, Лен догадался, что это не что иное, как застывший оборонительный жест деда-курилки, последний в роковой борьбе за жизнь, с бедой грозной и уже неодолимой.
Тут и там слышалось, что Липрцай сорвался с лесов. Вот только неясно было, с третьего или с четвертого этажа.
Увидел теперь Лен и того, кто плакал. Перед разбившимся Липрцаем стоял на коленях подросток, совсем еще мальчик. Больно было смотреть, как дрожащими руками он судорожно ощупывал тело покойного. Каждое новое прикосновение подтверждало прискорбный факт и усиливало плач парнишки. В ту минуту, когда подошел Лен, рыданья перешли в стоны и вопли.
Что паренек был слеп — это понимал каждый зрячий. И теперь Лен понял, чего боялись Цверенц и все остальные: что руки мальчика доберутся до головы деда. Так и случилось сразу после того, как Цверенц оставил его в покое.
Слепой — тот самый внучек Липрцая. о котором старик рассказывал Лену в первый день знакомства,— насторожился, почувствовав под руками что-то влажное; пальцами пошел, пошел по струйке, пока не нащупал разбитую голову. Руки его замерли и тут же взметнулись вверх.
Паренек сжал виски ладонями, отвернулся и рухнул в грубый дедушкин фартук, теперь особенно нелепый, похожий на огромный панцирь для маленького безжизненного тела.
Глухо звучали рыданья, и чем глуше они становились, тем больше терзали сердца.
— Сил никаких нет смотреть,— сказал кто-то, всхлипывая.— Надо бы увести его отсюда.
— Говорят почему-то, что он слепой...— сказал другой рабочий.
— Потому что не видит ничего, али не понял ты, болван? — огрызнулся в ответ третий, явно облегчая собственные муки.
Во время этой сцены у Лена перехватило дыхание, ребра заныли. Он чувствовал невыразимую жалость к своему погибшему напарнику и его внучку.
«Мне по лесам больше не...» — припомнились Лену слова старика и тот восторг, с каким Липрцай описывал синие глаза своего внука. Да где же они синие, удивился Лен, когда паренек обернулся, горюя над непоправимой бедой...
Появился доктор, старый седой пан, который издали махнул рукой — мол, моя помощь здесь уже не нужна.
Он подошел к группе рабочих. Тишину нарушали одни только сдавленные рыдания слепого.
Постояв молча, доктор тихо сказал:
— Уведите-ка парнишку!
Рабочие медлили. Тогда рассыльный Цверенц решил, видимо, что самое время ему, официальному лицу в красной фуражке с номером, проявить готовность, бесстрашие, а если нужно, то и непреклонность.
Вцепившись в паренька, точно в куклу, он поднял его с земли. Отчаянно рванувшись из железных объятий, подросток упал на колени, но Цверенц снова схватил его и резким движением, даже с каким-то стуком поставил на ноги.
— Ну что вы так уж на него набросились? Не надо...— сипло сказал Трунечек.
С видом искушенного в подобных делах человека Цверенц в ответ снисходительно покачал головой, не выпуская паренька из рук. Может, так оно было и лучше.
Меж тем доктор осматривал безжизненное тело деда-курилки. Приложил ему руку к сердцу и продержал ее довольно долго. Привычно раздвинул веко умершего — открылся вытаращенный, остекленевший зрачок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49