Без прикорма же сели, на даровщинку, на дурницу.
– Мы же не ловить! Впрочем, сидите, как вам удобней. – И художник приступил к работе.
Парфенька сидел на травке, слушал гомон купающихся на водной станции и тревожился о своей чудо-рыбе: польют ли без него вовремя, сменят ли воду в цистерне – подохнет на такой жаре. Хоть бы дождичек спрыснул, как вчера у залива, хоть бы тучка прикрыла малость – кипит с утра зной, небо стало белесым, оплавленным, дышать нечем. В такое-то время угораздило его поймать эту беспредельную страхуилу и ввергнуть родную Хмелевку в несусветные тяготы. Но, может, бог даст, обойдется. Балагу-ров с Межовым оборотистые, вывернутся. Особенно с такими работниками, как Мытарин, как Сеня Хромкин.
Парфенька привстал и поглядел в сторону Ком-мунской горы на том берегу – оттуда шла мотодора с рыбным профессором Сомовым и его молодым бородатым товарищем. Вчера они тоже ездили по заливу, а потом обмеряли рыбу, фотографировали, наблюдали за ее кормлением. Нынче с раннего утра хотели походить по дну залива, узнать ее конечную длину. Молодой бородач и костюм водолазный, говорят, привез или маску какую-то. Если дошли до хвоста, значит, можно вытаскивать дальше, скоро отмучаемся.
– Я, знаете ли, всегда уважал деревню, – сообщил художник, бойко махая кисточкой то по своей фанерной «поллитре», то по холсту. – Вы колхозник, разумеется?
– Мы? Нет, мы – пенсионер. Сорок лет вкалывал, теперь на заслуженном отдыхе.
– А жена ваша – колхозница?
– Всю жисть рабочая в совхозе. То доярка, то свинарка, то птичница. Пелагеей звать.
– Рабочая? Очень интересно. И живете, вероятно, счастливо?
– Когда как. Если под горячую руку попадешь, отлает. А так хорошая, смирная. Уф, духота какая, и питье не спасает.
– Да, жарковато. Что это вы пьете, если не секрет?
– Квасок, милый человек, квасок. Баба сама делала, какой секрет. Желаете?
– Я привык пить минеральную, в крайнем случае газированную, а квас – не очень, знаете ли.
– Газировка – на водной станции, – сказал Парфенька, не оборачиваясь, и помахал рукой мотодоре, показывая, где ей удобней пристать. – Будочка там есть синенькая, киоск.
– Тогда я, с вашего позволения, схожу.
Парфенька не ответил и заспешил по берегу к мотодоре – узнать, как и что.
С носа на берег спрыгнул Федька Черт, за ним бритый профессор и бородатый кандидат. В мотодоре остался Иван Рыжих – хлопотал у заглохшего движка.
– Не нашли? – спросил Парфенька.
– Чего не нашли, отец?
– Да рыбий-то хвост.
– Пока нет. Возможно, она без хвоста.
– Как так? Не может быть.
– Такой рыбы тоже не может быть, а вы вот нашли, черт возьми, и даже ухитрились поймать.
– Не ввязывайтесь, Дима, – бросил профессор на ходу. Озабоченный, на Парфеньку даже не взглянул, хотя они вчера выяснили, что ровесники, годки, и вроде бы подружились.
Парфенька поглядел им вслед и подошел к закуривающему Черту.
– Федь, будь другом, посиди на бережку вместо меня, а я за ними побегу, совещанье вот-вот. – И объяснил, что приезжий художник рисует с него картину для народа, патрет, приехал из самой Москвы, наша Хмелевка для него дремучая деревня, а мы все на один салтык, не различает.
– По одежке поймет, – усомнился Черт и выставил литой рыбацкий сапог с голенищем до паха, помахал брезентовой полой штормовки.
– А ты разденься, чего паришься так, или рано выехали?
– На зорьке. Ветер с севера дул, холодрыга… Только, Парфеня, учти, пузырек с тебя.
– И леща на закуску принесу, только посиди.
– Лады.
Обрадованный Парфенька побежал вслед за учеными, оставив на берегу праздничный пиджак и скрипучие штиблеты. Когда художник, утолив жажду, вернулся к своему мольберту, его натурщик стоял на берегу в одних трусах и курил, подставив солнцу совершенно белое кривоногое тело. Только кисти рук, лицо и шея были почти черными от загара.
– Решили совместить полезное с приятным? А мне, судя по вашему лицу и рукам, думалось, что вы весь загорелый.
– Недосуг нам, – буркнул Черт, бросив окурок в воду. – Это городские на дачах припухают, а тут по зорям вкалываешь, хоть варежки надевай.
– Извините, но на городских вы напрасно. Нельзя противопоставлять деревню городу. Я, например, уважаю деревню как таковую, с удовольствием читаю в газетах об интенсификации, механизации и химизации. Вы, надеюсь, не против таких вещей?
– Каких?
– Химизации, например.
– Это удобрения, что ли? Для нас, рыбаков, они один вред, хуже всякой напасти. С ранней весны поля с самолетов посыпают, и вот с ручьями, с дождями эти удобрения где оказываются, знаешь? В нашей Волге. А она, матушка, и так страдает.
– Очень интересно, но вам лучше одеться. – Художник досадовал на этот глупый разговор и «тыканье». – Обнаженная натура тут не подойдет. Одевайтесь и обувайтесь. – Он увидел рядом с резиновыми сапогами Парфенькины штиблеты, удивился: – А почему вы и туфли и сапоги носите?
– Для удобства, – не растерялся Черт. – Летом только в таких туфлях и ходить, а чтобы вода не попадала, мы поверх сапоги надеваем. Резиновые.
– Летом? Странно. А что же тогда осенью?
– Какая осень. Бавает, двое сапог наденешь – мало, третьи напяливаешь, а то и четвертые. Такая грязища, дожжик неделями поливает.
Художник покачал прилизанной черноволосой головой: четверо сапог надевают! И это в век НТР, в век космоса!
– Одевайтесь, товарищ, одевайтесь. И ноги у вас почему-то кривые.
– Вот еще, ноги ему не те. Сам я их искривил, что ли!
– Прошу вас, одевайтесь.
– Шутишь начальник. Ты вон в белом костюмчике под разноцветным зонтиком, а я одетый на солнце, да?
– Но ведь это вам нужно, уважаемый, а не мне.
– Нам тоже ни к чему. Нам, если хочешь на откровенность, фотограф за целковый любую карточку сделает, а если за трояк – портрет на всю стену.
– Извините, но я не фотограф, я художник, я прилетел сюда за тысячу километров. Будьте добры, оденьтесь и оставьте пререкания.
– Маленькую принесешь, оденусь. – И, видя, что эта серость не понимает, показал пальцами: – Четуш-ку водки. Двести пятьдесят грамм, по-вашему.
Художник взвел брови много выше очков, постоял, ошпаренный неожиданной наглостью, и решил дать отпор.
– Вы, любезный, поручите выполнение таких заданий более достойному человеку.
– Кому? Тут же никого больше нет, а тебе продавщица даст без слова. Вон ты какой представительный.
– Да? – «Тыканье» коробило художника, но неуклюжая похвала была приятна. – А почему вы сами не сходите?
– Денег нет. Я ей за прошлое еще два с полтиной должен.
– Хорошо. Но вы все же оденьтесь. – И ушел.
Черт опять закурил, постоял без дела и подумал, что хорошо бы сбежать домой. А то вернутся те ученые, и опять мантуль до заката. Пусть тут Ванька Рыжих постоит.
– Ваньк, ты скоро там? – крикнул Черт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98
– Мы же не ловить! Впрочем, сидите, как вам удобней. – И художник приступил к работе.
Парфенька сидел на травке, слушал гомон купающихся на водной станции и тревожился о своей чудо-рыбе: польют ли без него вовремя, сменят ли воду в цистерне – подохнет на такой жаре. Хоть бы дождичек спрыснул, как вчера у залива, хоть бы тучка прикрыла малость – кипит с утра зной, небо стало белесым, оплавленным, дышать нечем. В такое-то время угораздило его поймать эту беспредельную страхуилу и ввергнуть родную Хмелевку в несусветные тяготы. Но, может, бог даст, обойдется. Балагу-ров с Межовым оборотистые, вывернутся. Особенно с такими работниками, как Мытарин, как Сеня Хромкин.
Парфенька привстал и поглядел в сторону Ком-мунской горы на том берегу – оттуда шла мотодора с рыбным профессором Сомовым и его молодым бородатым товарищем. Вчера они тоже ездили по заливу, а потом обмеряли рыбу, фотографировали, наблюдали за ее кормлением. Нынче с раннего утра хотели походить по дну залива, узнать ее конечную длину. Молодой бородач и костюм водолазный, говорят, привез или маску какую-то. Если дошли до хвоста, значит, можно вытаскивать дальше, скоро отмучаемся.
– Я, знаете ли, всегда уважал деревню, – сообщил художник, бойко махая кисточкой то по своей фанерной «поллитре», то по холсту. – Вы колхозник, разумеется?
– Мы? Нет, мы – пенсионер. Сорок лет вкалывал, теперь на заслуженном отдыхе.
– А жена ваша – колхозница?
– Всю жисть рабочая в совхозе. То доярка, то свинарка, то птичница. Пелагеей звать.
– Рабочая? Очень интересно. И живете, вероятно, счастливо?
– Когда как. Если под горячую руку попадешь, отлает. А так хорошая, смирная. Уф, духота какая, и питье не спасает.
– Да, жарковато. Что это вы пьете, если не секрет?
– Квасок, милый человек, квасок. Баба сама делала, какой секрет. Желаете?
– Я привык пить минеральную, в крайнем случае газированную, а квас – не очень, знаете ли.
– Газировка – на водной станции, – сказал Парфенька, не оборачиваясь, и помахал рукой мотодоре, показывая, где ей удобней пристать. – Будочка там есть синенькая, киоск.
– Тогда я, с вашего позволения, схожу.
Парфенька не ответил и заспешил по берегу к мотодоре – узнать, как и что.
С носа на берег спрыгнул Федька Черт, за ним бритый профессор и бородатый кандидат. В мотодоре остался Иван Рыжих – хлопотал у заглохшего движка.
– Не нашли? – спросил Парфенька.
– Чего не нашли, отец?
– Да рыбий-то хвост.
– Пока нет. Возможно, она без хвоста.
– Как так? Не может быть.
– Такой рыбы тоже не может быть, а вы вот нашли, черт возьми, и даже ухитрились поймать.
– Не ввязывайтесь, Дима, – бросил профессор на ходу. Озабоченный, на Парфеньку даже не взглянул, хотя они вчера выяснили, что ровесники, годки, и вроде бы подружились.
Парфенька поглядел им вслед и подошел к закуривающему Черту.
– Федь, будь другом, посиди на бережку вместо меня, а я за ними побегу, совещанье вот-вот. – И объяснил, что приезжий художник рисует с него картину для народа, патрет, приехал из самой Москвы, наша Хмелевка для него дремучая деревня, а мы все на один салтык, не различает.
– По одежке поймет, – усомнился Черт и выставил литой рыбацкий сапог с голенищем до паха, помахал брезентовой полой штормовки.
– А ты разденься, чего паришься так, или рано выехали?
– На зорьке. Ветер с севера дул, холодрыга… Только, Парфеня, учти, пузырек с тебя.
– И леща на закуску принесу, только посиди.
– Лады.
Обрадованный Парфенька побежал вслед за учеными, оставив на берегу праздничный пиджак и скрипучие штиблеты. Когда художник, утолив жажду, вернулся к своему мольберту, его натурщик стоял на берегу в одних трусах и курил, подставив солнцу совершенно белое кривоногое тело. Только кисти рук, лицо и шея были почти черными от загара.
– Решили совместить полезное с приятным? А мне, судя по вашему лицу и рукам, думалось, что вы весь загорелый.
– Недосуг нам, – буркнул Черт, бросив окурок в воду. – Это городские на дачах припухают, а тут по зорям вкалываешь, хоть варежки надевай.
– Извините, но на городских вы напрасно. Нельзя противопоставлять деревню городу. Я, например, уважаю деревню как таковую, с удовольствием читаю в газетах об интенсификации, механизации и химизации. Вы, надеюсь, не против таких вещей?
– Каких?
– Химизации, например.
– Это удобрения, что ли? Для нас, рыбаков, они один вред, хуже всякой напасти. С ранней весны поля с самолетов посыпают, и вот с ручьями, с дождями эти удобрения где оказываются, знаешь? В нашей Волге. А она, матушка, и так страдает.
– Очень интересно, но вам лучше одеться. – Художник досадовал на этот глупый разговор и «тыканье». – Обнаженная натура тут не подойдет. Одевайтесь и обувайтесь. – Он увидел рядом с резиновыми сапогами Парфенькины штиблеты, удивился: – А почему вы и туфли и сапоги носите?
– Для удобства, – не растерялся Черт. – Летом только в таких туфлях и ходить, а чтобы вода не попадала, мы поверх сапоги надеваем. Резиновые.
– Летом? Странно. А что же тогда осенью?
– Какая осень. Бавает, двое сапог наденешь – мало, третьи напяливаешь, а то и четвертые. Такая грязища, дожжик неделями поливает.
Художник покачал прилизанной черноволосой головой: четверо сапог надевают! И это в век НТР, в век космоса!
– Одевайтесь, товарищ, одевайтесь. И ноги у вас почему-то кривые.
– Вот еще, ноги ему не те. Сам я их искривил, что ли!
– Прошу вас, одевайтесь.
– Шутишь начальник. Ты вон в белом костюмчике под разноцветным зонтиком, а я одетый на солнце, да?
– Но ведь это вам нужно, уважаемый, а не мне.
– Нам тоже ни к чему. Нам, если хочешь на откровенность, фотограф за целковый любую карточку сделает, а если за трояк – портрет на всю стену.
– Извините, но я не фотограф, я художник, я прилетел сюда за тысячу километров. Будьте добры, оденьтесь и оставьте пререкания.
– Маленькую принесешь, оденусь. – И, видя, что эта серость не понимает, показал пальцами: – Четуш-ку водки. Двести пятьдесят грамм, по-вашему.
Художник взвел брови много выше очков, постоял, ошпаренный неожиданной наглостью, и решил дать отпор.
– Вы, любезный, поручите выполнение таких заданий более достойному человеку.
– Кому? Тут же никого больше нет, а тебе продавщица даст без слова. Вон ты какой представительный.
– Да? – «Тыканье» коробило художника, но неуклюжая похвала была приятна. – А почему вы сами не сходите?
– Денег нет. Я ей за прошлое еще два с полтиной должен.
– Хорошо. Но вы все же оденьтесь. – И ушел.
Черт опять закурил, постоял без дела и подумал, что хорошо бы сбежать домой. А то вернутся те ученые, и опять мантуль до заката. Пусть тут Ванька Рыжих постоит.
– Ваньк, ты скоро там? – крикнул Черт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98