Сколько же пива я выпил? Сколько виски? Играет мягкий итальянский музон. Я на самом деле пытался танцевать? Я действительно допил виски из фляжки Стампа? Не помню.
– Ты только проснулся? – спрашивает она.
– Что происходит? – спрашиваю я и присаживаюсь – так устойчивей.
– Пьем, – говорит она, держа бокал с… что же это такое, черт возьми? Портвейн?! – Хочешь?
По тому, как напряженно она выпрямилась на диване, пытаясь сохранить оставшееся самообладание, мне ясно, что она пьяна. Она развязно прикуривает, а Витторио наливает себе из бутылки остатки красного. Сколько они так просидели на диване? Я гляжу на часы.
– Нет, – говорю я. Трясущимися руками наливаю себе в стакан тоника и отхлебываю. – Как я оказался в комнате Витторио?
– Ты был очень пьян, – говорит она, – чувствуешь себя получше?
– Нет. Не лучше. – Тру лоб. – Я сильно набухался?
– Да. Мы решили дать тебе отдохнуть какое-то время перед уходом.
Мы? Что значит «мы»? Кто это «мы? Я оглядываю комнату, затем снова смотрю на нее и замечаю, что она без туфель.
– Почему ты без туфель?
– Что? – спрашивает она. Кто, я? Юная мисс Невинность.
– Твои туфли. Почему ты не в них? – спрашиваю я, выделяя каждое слово.
– Я танцевала, – говорит она.
– Превосходно.
Я представляю ее в медленном танце с Витторио, его пухлые пальцы ласкают ее спину, задницу, Лорен вздыхает: «Ну пожалуйста, – так мягко, как Лорен умеет вздыхать, – ну пожалуйста, Витторио».
Все это прокручивается в голове, и боль становится еще сильней. Я смотрю на нее. Я ее не знаю. Она ничто.
– У тебя… у тебя прекрасные… прекрасные ножки, – пьяно бормочет Витторио, склоняясь над ней.
– Витторио, – говорит она строго.
– Нет… нет, позволь же мне взглянуть. – Он приподнимает ее ногу.
– Витторио, – произносит она, и мне слышится отголосок робости.
Витторио наклоняется и целует ее ногу.
– О’кей, – поднимаюсь я. – Мы уходим.
– Ты хочешь уйти?
Она поднимает глаза, тем временем Витторио начинает ласкать ее лодыжку, его рука движется к ее чертову колену.
– Да. Сейчас, – требую я.
– Витторио, мы должны идти, – говорит она, пытаясь подняться.
– О нет, нет, нет… нет, нет, нет… не надо, не уходи, – встревожился Витторио.
– Нам пора, Витторио, – говорит она, допивая бокал.
– Нет! Нет! – выкрикивает Витторио, пытаясь дотянуться до ее руки.
– Господи Исусе, Лорен, пошли давай! – говорю я ей.
– Да иду я, иду, – говорит она, беспомощно отталкиваясь от дивана.
Она подходит к креслу, в котором я сидел, и принимается надевать туфли.
– Я не хочу, чтобы ты… ты уходила, – взывает Витторио с дивана, закрыв глаза.
– Витторио, нам пора. Уже поздно, – говорит она успокаивающим тоном.
– Надень их на улице, – говорю я ей, – пошли.
– Шон, – произносит она, – заткнись.
– Где Мари? – спрашиваю я. – И чтобы я этого больше не слышал – «заткнись».
– Повезла домой Мону и Трэва. – Она тянется за сумочкой на столе.
Витторио начинает подниматься с дивана, но не может удержать равновесие и, задев стол, валится на пол и принимается стонать.
– Боже мой, – говорит Лорен, спеша к нему.
– Я не хочу в Италию! – вопит он.
Она становится на колени позади него и пытается поднять его и опереть о диван.
– Не хочу уезжать, – повторяет он.
– Лорен, сваливаем отсюда, черт подери! – ору я.
– У тебя что, совсем нет сострадания? – вопит она в ответ.
– Лорен, чувак – алкаш! – кричу я. – Валим отсюда.
– Не уходи, Лорен… не уходи, – хрипит Витторио с закрытыми глазами.
– Я здесь, Витторио, здесь, – произносит она. – Шон, найди полотенце.
– Ни в коем случае! – ору я на нее.
– Лорен, – повторяет Витторио, все так же со стоном, свернувшись калачиком, словно маленький ребенок. – Где Лорен? Лорен?
– Лорен, – говорю я, стоя над ними; это зрелище для меня оскорбительно.
– Я здесь, – говорит она. – Я здесь, Витторио. Не волнуйся. – Она проводит рукой по его лбу, затем смотрит на меня. – Если ты не принесешь полотенце и не поможешь, то иди прямо сейчас и подожди на улице, если хочешь. Я остаюсь.
Это конец. Я говорю ей, что ухожу, но ей все равно. Иду к входной двери и жду, придет ли она. Стою там минуты три и слышу только шепот из гостиной. Затем выхожу на улицу, на тропинку и дальше, за ворота. Уже похолодало, и я опять надеваю куртку, которую снял. Сижу на поребрике через дорогу от дома. В комнате Витторио загорается свет, затем через минуту гаснет. Я сижу на поребрике и жду, уставившись на дом, не понимая, что делать, довольно долго.
Я возвращаюсь в кампус, нахожу в «Пабе» Джуди, и мы курим траву, потом идем в мою комнату, где на двери висит угрожающая записка от Руперта («ГОНИ БАБКИ»). Я комкаю ее и протягиваю Джуди. Джуди спрашивает, от кого это. Я говорю ей – от Фрэнка. Ей становится грустно, она принимается рыдать и говорит мне, что с Франклином покончено, что он ей никогда не нравился и что им никогда не следовало встречаться. Потом, когда она чувствует себя получше, она начинает ко мне подкатывать.
– Что я Лорен скажу? – спрашиваю я, глядя, как она раздевается после любовной прелюдии.
– Не знаю, – говорит она.
– Что я тебя трахнул? – предлагаю я.
– Нет. Нет, – говорит она, хотя, готов поклясться, ей нравится эта идея.
Лорен
Лежу в постели голая. Поздно. Полпервого. В соседней комнате кто-то слушает новую пластинку Talking Heads. Докуриваю сигарету и закуриваю другую. Гляжу на Шона. Он виновато отводит взгляд. Облокачивается головой о стену. Кот Сары, Сеймур, подходит к кровати и запрыгивает мне на колени, мяукая от голода. Тереблю кошачью голову и перевожу взгляд на Шона. Он снова смотрит на меня, затем опять в ту же точку на стене, в которую таращился прежде. Он знает: я хочу, чтобы он ушел. У него на лице полное понимание; одевайся, иди же, думаю я. Зеваю. В соседней комнате заедает пластинку, начинается снова. Мне не хочется, чтобы он видел меня голой, так что я натягиваю простыню до подбородка.
– Скажи что-нибудь, – говорю я, поглаживая кота.
– Типа чего?
Кот смотрит на него и мяукает.
– Типа почему мы всегда в моей комнате? – спрашиваю я.
– Потому что у меня ужасный сосед-француз, вот почему, – отвечает он.
– Он ужасный, потому что француз?
– Да, – кивает он.
– Господи. – Гляжу на сигарету, которую держу; на моем запястье покачивается золотой браслет.
Он смотрит на меня. Он знает, что я курю, только чтобы его позлить, выдувая дым в его сторону.
– Знаешь, что он сделал? – спрашивает он. Принюхиваюсь к своему запястью, затем к пальцам.
– Что?
– Завтра ведь Хеллоуин, так он купил в городе тыкву, понадрезал, напялил на нее французскую шапку – эдакое шапо, знаешь, эдакий беретик, – надел, значит, его на гребаную тыкву, а позади написал: «Париж – это навсегда».
Это самое продолжительное, что я от него когда-нибудь слышала;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
– Ты только проснулся? – спрашивает она.
– Что происходит? – спрашиваю я и присаживаюсь – так устойчивей.
– Пьем, – говорит она, держа бокал с… что же это такое, черт возьми? Портвейн?! – Хочешь?
По тому, как напряженно она выпрямилась на диване, пытаясь сохранить оставшееся самообладание, мне ясно, что она пьяна. Она развязно прикуривает, а Витторио наливает себе из бутылки остатки красного. Сколько они так просидели на диване? Я гляжу на часы.
– Нет, – говорю я. Трясущимися руками наливаю себе в стакан тоника и отхлебываю. – Как я оказался в комнате Витторио?
– Ты был очень пьян, – говорит она, – чувствуешь себя получше?
– Нет. Не лучше. – Тру лоб. – Я сильно набухался?
– Да. Мы решили дать тебе отдохнуть какое-то время перед уходом.
Мы? Что значит «мы»? Кто это «мы? Я оглядываю комнату, затем снова смотрю на нее и замечаю, что она без туфель.
– Почему ты без туфель?
– Что? – спрашивает она. Кто, я? Юная мисс Невинность.
– Твои туфли. Почему ты не в них? – спрашиваю я, выделяя каждое слово.
– Я танцевала, – говорит она.
– Превосходно.
Я представляю ее в медленном танце с Витторио, его пухлые пальцы ласкают ее спину, задницу, Лорен вздыхает: «Ну пожалуйста, – так мягко, как Лорен умеет вздыхать, – ну пожалуйста, Витторио».
Все это прокручивается в голове, и боль становится еще сильней. Я смотрю на нее. Я ее не знаю. Она ничто.
– У тебя… у тебя прекрасные… прекрасные ножки, – пьяно бормочет Витторио, склоняясь над ней.
– Витторио, – говорит она строго.
– Нет… нет, позволь же мне взглянуть. – Он приподнимает ее ногу.
– Витторио, – произносит она, и мне слышится отголосок робости.
Витторио наклоняется и целует ее ногу.
– О’кей, – поднимаюсь я. – Мы уходим.
– Ты хочешь уйти?
Она поднимает глаза, тем временем Витторио начинает ласкать ее лодыжку, его рука движется к ее чертову колену.
– Да. Сейчас, – требую я.
– Витторио, мы должны идти, – говорит она, пытаясь подняться.
– О нет, нет, нет… нет, нет, нет… не надо, не уходи, – встревожился Витторио.
– Нам пора, Витторио, – говорит она, допивая бокал.
– Нет! Нет! – выкрикивает Витторио, пытаясь дотянуться до ее руки.
– Господи Исусе, Лорен, пошли давай! – говорю я ей.
– Да иду я, иду, – говорит она, беспомощно отталкиваясь от дивана.
Она подходит к креслу, в котором я сидел, и принимается надевать туфли.
– Я не хочу, чтобы ты… ты уходила, – взывает Витторио с дивана, закрыв глаза.
– Витторио, нам пора. Уже поздно, – говорит она успокаивающим тоном.
– Надень их на улице, – говорю я ей, – пошли.
– Шон, – произносит она, – заткнись.
– Где Мари? – спрашиваю я. – И чтобы я этого больше не слышал – «заткнись».
– Повезла домой Мону и Трэва. – Она тянется за сумочкой на столе.
Витторио начинает подниматься с дивана, но не может удержать равновесие и, задев стол, валится на пол и принимается стонать.
– Боже мой, – говорит Лорен, спеша к нему.
– Я не хочу в Италию! – вопит он.
Она становится на колени позади него и пытается поднять его и опереть о диван.
– Не хочу уезжать, – повторяет он.
– Лорен, сваливаем отсюда, черт подери! – ору я.
– У тебя что, совсем нет сострадания? – вопит она в ответ.
– Лорен, чувак – алкаш! – кричу я. – Валим отсюда.
– Не уходи, Лорен… не уходи, – хрипит Витторио с закрытыми глазами.
– Я здесь, Витторио, здесь, – произносит она. – Шон, найди полотенце.
– Ни в коем случае! – ору я на нее.
– Лорен, – повторяет Витторио, все так же со стоном, свернувшись калачиком, словно маленький ребенок. – Где Лорен? Лорен?
– Лорен, – говорю я, стоя над ними; это зрелище для меня оскорбительно.
– Я здесь, – говорит она. – Я здесь, Витторио. Не волнуйся. – Она проводит рукой по его лбу, затем смотрит на меня. – Если ты не принесешь полотенце и не поможешь, то иди прямо сейчас и подожди на улице, если хочешь. Я остаюсь.
Это конец. Я говорю ей, что ухожу, но ей все равно. Иду к входной двери и жду, придет ли она. Стою там минуты три и слышу только шепот из гостиной. Затем выхожу на улицу, на тропинку и дальше, за ворота. Уже похолодало, и я опять надеваю куртку, которую снял. Сижу на поребрике через дорогу от дома. В комнате Витторио загорается свет, затем через минуту гаснет. Я сижу на поребрике и жду, уставившись на дом, не понимая, что делать, довольно долго.
Я возвращаюсь в кампус, нахожу в «Пабе» Джуди, и мы курим траву, потом идем в мою комнату, где на двери висит угрожающая записка от Руперта («ГОНИ БАБКИ»). Я комкаю ее и протягиваю Джуди. Джуди спрашивает, от кого это. Я говорю ей – от Фрэнка. Ей становится грустно, она принимается рыдать и говорит мне, что с Франклином покончено, что он ей никогда не нравился и что им никогда не следовало встречаться. Потом, когда она чувствует себя получше, она начинает ко мне подкатывать.
– Что я Лорен скажу? – спрашиваю я, глядя, как она раздевается после любовной прелюдии.
– Не знаю, – говорит она.
– Что я тебя трахнул? – предлагаю я.
– Нет. Нет, – говорит она, хотя, готов поклясться, ей нравится эта идея.
Лорен
Лежу в постели голая. Поздно. Полпервого. В соседней комнате кто-то слушает новую пластинку Talking Heads. Докуриваю сигарету и закуриваю другую. Гляжу на Шона. Он виновато отводит взгляд. Облокачивается головой о стену. Кот Сары, Сеймур, подходит к кровати и запрыгивает мне на колени, мяукая от голода. Тереблю кошачью голову и перевожу взгляд на Шона. Он снова смотрит на меня, затем опять в ту же точку на стене, в которую таращился прежде. Он знает: я хочу, чтобы он ушел. У него на лице полное понимание; одевайся, иди же, думаю я. Зеваю. В соседней комнате заедает пластинку, начинается снова. Мне не хочется, чтобы он видел меня голой, так что я натягиваю простыню до подбородка.
– Скажи что-нибудь, – говорю я, поглаживая кота.
– Типа чего?
Кот смотрит на него и мяукает.
– Типа почему мы всегда в моей комнате? – спрашиваю я.
– Потому что у меня ужасный сосед-француз, вот почему, – отвечает он.
– Он ужасный, потому что француз?
– Да, – кивает он.
– Господи. – Гляжу на сигарету, которую держу; на моем запястье покачивается золотой браслет.
Он смотрит на меня. Он знает, что я курю, только чтобы его позлить, выдувая дым в его сторону.
– Знаешь, что он сделал? – спрашивает он. Принюхиваюсь к своему запястью, затем к пальцам.
– Что?
– Завтра ведь Хеллоуин, так он купил в городе тыкву, понадрезал, напялил на нее французскую шапку – эдакое шапо, знаешь, эдакий беретик, – надел, значит, его на гребаную тыкву, а позади написал: «Париж – это навсегда».
Это самое продолжительное, что я от него когда-нибудь слышала;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69