Иногда они искали прохлады и уединения среди высокого укропа и кипрея на огромных строительных площадках. В сиянии полуночи борода Клары серебрилась как у патриарха.
– Такой же ночью, как эта, – сказал Майлз, лежа навзничь и глядя в лицо луны, – я спалил базу ВВС и половину находившихся в ней.
Клара села и стала лениво расчесывать бакенбарды, затем более резко провела гребнем по густым спутанным волосам, убирая их со лба, оправила одежду, раскрывшуюся во время их объятий. Она была полна женского удовлетворения и готова идти домой. Но Майлз, как любая особь мужского пола в посткоитальном утомлении, был поражен холодным чувством утраты. Никакие демонстрации и упражнения не подготовили его к этому незнакомому, новому ощущению одиночества, которое следует за апогеем любви.
По дороге домой они говорили небрежно и довольно раздраженно.
– Ты теперь совсем не ходишь на балет.
– Нет.
– Разве тебе не дадут места?
– Думаю, что дадут.
– Тогда почему бы не пойти?
– Не думаю, что мне понравится. Я часто вижу репетиции. Мне это не нравится.
– Но ты жила этим.
– Теперь другие интересы.
– Я?
– Конечно.
– Ты любишь меня больше, чем балет?
– Я очень счастлива.
– Счастливее, чем если бы ты танцевала?
– Не знаю, как сказать. Ты – это все, что у меня сейчас есть.
– А если ты изменишься?
– Нет.
– А если…
– Никаких «если».
– Проклятье!
– Не сердись, милый. Это все луна.
И они расстались в тишине.
Пришел ноябрь, пора забастовок; отдых для Майлза, нежданный и ненужный; периоды одиночества, когда балетная школа продолжала работать, а дом смерти стоял холодным и пустым.
Клара стала жаловаться на здоровье. Она полнела.
– Переедаю лишнего, – говорила она поначалу, но перемена обеспокоила ее. – Может из-за этой гнусной операции? – спросила она. – Я слыхала, одну девушку из Кембриджа умертвили потому, что она все толстела и толстела.
– Она весила 209 фунтов, – сказал Майлз. – Д-р Бимиш упоминал об этом. У него сильные профессиональные возражения против операции Клюгмана.
– Я собираюсь повидаться с Директором Терапии. Сейчас у них новый.
Когда она вернулась после приема, Майлз, все еще без дела из-за забастовки, ждал ее среди картин и фарфора. Она села на кровать рядом.
– Давай выпьем, – сказала она.
Они полюбили пить вино, что, впрочем, случалось редко из-за его дороговизны. Государство выбирало сорт и название. В этом месяце выпустили портвейн «Прогресс». Клара держала его в алом с белым горлышком богемском графине. Стаканы были современные, небьющиеся и невзрачные.
– Что сказал доктор?
– Он был очень мил.
– Ну?
– Гораздо умнее прежнего.
– Он сказал, что это связано с той операцией?
– О, да. Все от нее.
– Он сможет тебя вылечить?
– Да, он так думает.
– Хорошо.
Они выпили вино.
– Тот первый врач здорово испортил операцию?
– Еще как. Новый доктор говорит, что я – уникальный случай. Видишь ли, я беременна.
– Клара…
– Да, удивительно, правда?
Он подумал.
Он вновь наполнил стаканы.
Он сказал:
– Плохо, бедняжка будет не Сиротой. Возможностей маловато. Если это мальчик, постараемся зарегистрировать его как рабочего. Конечно, может быть и девочка. Тогда, – просветлев, – мы могли бы сделать ее танцовщицей.
– О, не говори мне о танцах, – крикнула Клара и вдруг заплакала. – Не надо о танцах.
Ее слезы капали все быстрее. Это была не вспышка раздражения, а глубокая, необоримая, неутешная скорбь.
А на следующий день она исчезла.
IV
Приближалась пора Санта Клауса. Магазины были полны тряпичных куколок. В школах дети распевали старые песенки о мире и доброй воле. Забастовщики вернулись на работу, чтобы угодить к квартальной премии. На елках развешивали лампочки, а топки Купола Спасения гудели вновь. Майлза повысили. Теперь он сидел возле помощника регистратора и помогал штемпелевать и подшивать документы мертвых. Эта работа была труднее прежней, к которой он привык, а кроме того Майлз жаждал общества Клары. В Куполе и на елке, что в автопарке, гасли огни. Он прошел полмили мимо бараков до жилья Клары. Другие девушки ждали своих мужчин, либо отправлялись искать их в Рекреаториуме, но дверь Клары была замкнута. К ней была приколота записка: «Майлз, ненадолго уезжаю. К.» Сердитый и заинтригованный, он вернулся в свое общежитие.
В отличие от него, у Клары были дяди и кузены, разбросанные по стране. После операции она стеснялась навещать их. Теперь, как предполагал Майлз, она скрывалась у них. Именно манера ее бегства, такая непохожая на ее мягкие привычки, мучила его. Всю неделю он не думал ни о чем другом. В голове его подголосками всей дневной деятельности звучали упреки, а ночью он лежал без сна, мысленно повторяя каждое слово, сказанное ими друг другу, и каждую минуту близости.
Через неделю мысли о ней стали спазматическими и регулярными. Думы нестерпимо угнетали его. Он силился не думать об этом, как силятся сдержать приступ икоты, но безуспешно. Спазматически, механически он думал о возвращении Клары. Он проверил по времени и обнаружил, что это происходило каждые семь с половиной минут. Он засыпал, думая о ней, и просыпался, думая о ней. Но все же временами он спал. Он сходил к психиатру отдела, который сказал ему, что он мучается родительской ответственностью. Но не Клара-мать преследовала его, а Клара-предательница.
На следующей неделе он думал о ней каждые двадцать минут. Еще через неделю он думал о ней нерегулярно, хотя часто; только когда что-либо извне напоминало о ней. Он стал смотреть на других девушек и решил, что излечился.
Он вовсю заглядывался на девушек, проходя по темным коридорам Купола, а они смело оглядывались на него. Потом одна остановила его и сказала:
– Я раньше видела вас с Кларой, – и при упоминании ее имени боль вытеснила весь его интерес к другое девушке. – Вчера я навестила ее.
– Где?
– Конечно же, в больнице. Вы что, не знали?
– Что с ней?
– Она не говорит, никто в больнице не говорит. Это сверхсекретно. Я так думаю, что она попала в аварию, и там замешан какой-то политик. Я не вижу другой причины всей этой возни. Она вся в повязках и весела, как жаворонок.
Назавтра, 25-го декабря, был День Санта Клауса, рабочий день в отделе Эвтаназии, который был весьма важной службой. В сумерках Майлз шагал к больнице, одному из недостроенных зданий с фасадом из бетона, стали и стекла и мешаниной бараков за ним. Швейцар не отрывался от телевизора, показывавшего старую непонятную народную игру, в которую прошлые поколения играли в День Санта Клауса, и которую возродили и переработали, как предмет исторического интереса.
Швейцар интересовался ею профессионально, ибо она затрагивала службу материнства до начала дней Благоденствия. Он назвал номер палаты, где лежала Клара, не отрываясь от странного зрелища из быка и осла, старика с фонарем и молодой матери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9
– Такой же ночью, как эта, – сказал Майлз, лежа навзничь и глядя в лицо луны, – я спалил базу ВВС и половину находившихся в ней.
Клара села и стала лениво расчесывать бакенбарды, затем более резко провела гребнем по густым спутанным волосам, убирая их со лба, оправила одежду, раскрывшуюся во время их объятий. Она была полна женского удовлетворения и готова идти домой. Но Майлз, как любая особь мужского пола в посткоитальном утомлении, был поражен холодным чувством утраты. Никакие демонстрации и упражнения не подготовили его к этому незнакомому, новому ощущению одиночества, которое следует за апогеем любви.
По дороге домой они говорили небрежно и довольно раздраженно.
– Ты теперь совсем не ходишь на балет.
– Нет.
– Разве тебе не дадут места?
– Думаю, что дадут.
– Тогда почему бы не пойти?
– Не думаю, что мне понравится. Я часто вижу репетиции. Мне это не нравится.
– Но ты жила этим.
– Теперь другие интересы.
– Я?
– Конечно.
– Ты любишь меня больше, чем балет?
– Я очень счастлива.
– Счастливее, чем если бы ты танцевала?
– Не знаю, как сказать. Ты – это все, что у меня сейчас есть.
– А если ты изменишься?
– Нет.
– А если…
– Никаких «если».
– Проклятье!
– Не сердись, милый. Это все луна.
И они расстались в тишине.
Пришел ноябрь, пора забастовок; отдых для Майлза, нежданный и ненужный; периоды одиночества, когда балетная школа продолжала работать, а дом смерти стоял холодным и пустым.
Клара стала жаловаться на здоровье. Она полнела.
– Переедаю лишнего, – говорила она поначалу, но перемена обеспокоила ее. – Может из-за этой гнусной операции? – спросила она. – Я слыхала, одну девушку из Кембриджа умертвили потому, что она все толстела и толстела.
– Она весила 209 фунтов, – сказал Майлз. – Д-р Бимиш упоминал об этом. У него сильные профессиональные возражения против операции Клюгмана.
– Я собираюсь повидаться с Директором Терапии. Сейчас у них новый.
Когда она вернулась после приема, Майлз, все еще без дела из-за забастовки, ждал ее среди картин и фарфора. Она села на кровать рядом.
– Давай выпьем, – сказала она.
Они полюбили пить вино, что, впрочем, случалось редко из-за его дороговизны. Государство выбирало сорт и название. В этом месяце выпустили портвейн «Прогресс». Клара держала его в алом с белым горлышком богемском графине. Стаканы были современные, небьющиеся и невзрачные.
– Что сказал доктор?
– Он был очень мил.
– Ну?
– Гораздо умнее прежнего.
– Он сказал, что это связано с той операцией?
– О, да. Все от нее.
– Он сможет тебя вылечить?
– Да, он так думает.
– Хорошо.
Они выпили вино.
– Тот первый врач здорово испортил операцию?
– Еще как. Новый доктор говорит, что я – уникальный случай. Видишь ли, я беременна.
– Клара…
– Да, удивительно, правда?
Он подумал.
Он вновь наполнил стаканы.
Он сказал:
– Плохо, бедняжка будет не Сиротой. Возможностей маловато. Если это мальчик, постараемся зарегистрировать его как рабочего. Конечно, может быть и девочка. Тогда, – просветлев, – мы могли бы сделать ее танцовщицей.
– О, не говори мне о танцах, – крикнула Клара и вдруг заплакала. – Не надо о танцах.
Ее слезы капали все быстрее. Это была не вспышка раздражения, а глубокая, необоримая, неутешная скорбь.
А на следующий день она исчезла.
IV
Приближалась пора Санта Клауса. Магазины были полны тряпичных куколок. В школах дети распевали старые песенки о мире и доброй воле. Забастовщики вернулись на работу, чтобы угодить к квартальной премии. На елках развешивали лампочки, а топки Купола Спасения гудели вновь. Майлза повысили. Теперь он сидел возле помощника регистратора и помогал штемпелевать и подшивать документы мертвых. Эта работа была труднее прежней, к которой он привык, а кроме того Майлз жаждал общества Клары. В Куполе и на елке, что в автопарке, гасли огни. Он прошел полмили мимо бараков до жилья Клары. Другие девушки ждали своих мужчин, либо отправлялись искать их в Рекреаториуме, но дверь Клары была замкнута. К ней была приколота записка: «Майлз, ненадолго уезжаю. К.» Сердитый и заинтригованный, он вернулся в свое общежитие.
В отличие от него, у Клары были дяди и кузены, разбросанные по стране. После операции она стеснялась навещать их. Теперь, как предполагал Майлз, она скрывалась у них. Именно манера ее бегства, такая непохожая на ее мягкие привычки, мучила его. Всю неделю он не думал ни о чем другом. В голове его подголосками всей дневной деятельности звучали упреки, а ночью он лежал без сна, мысленно повторяя каждое слово, сказанное ими друг другу, и каждую минуту близости.
Через неделю мысли о ней стали спазматическими и регулярными. Думы нестерпимо угнетали его. Он силился не думать об этом, как силятся сдержать приступ икоты, но безуспешно. Спазматически, механически он думал о возвращении Клары. Он проверил по времени и обнаружил, что это происходило каждые семь с половиной минут. Он засыпал, думая о ней, и просыпался, думая о ней. Но все же временами он спал. Он сходил к психиатру отдела, который сказал ему, что он мучается родительской ответственностью. Но не Клара-мать преследовала его, а Клара-предательница.
На следующей неделе он думал о ней каждые двадцать минут. Еще через неделю он думал о ней нерегулярно, хотя часто; только когда что-либо извне напоминало о ней. Он стал смотреть на других девушек и решил, что излечился.
Он вовсю заглядывался на девушек, проходя по темным коридорам Купола, а они смело оглядывались на него. Потом одна остановила его и сказала:
– Я раньше видела вас с Кларой, – и при упоминании ее имени боль вытеснила весь его интерес к другое девушке. – Вчера я навестила ее.
– Где?
– Конечно же, в больнице. Вы что, не знали?
– Что с ней?
– Она не говорит, никто в больнице не говорит. Это сверхсекретно. Я так думаю, что она попала в аварию, и там замешан какой-то политик. Я не вижу другой причины всей этой возни. Она вся в повязках и весела, как жаворонок.
Назавтра, 25-го декабря, был День Санта Клауса, рабочий день в отделе Эвтаназии, который был весьма важной службой. В сумерках Майлз шагал к больнице, одному из недостроенных зданий с фасадом из бетона, стали и стекла и мешаниной бараков за ним. Швейцар не отрывался от телевизора, показывавшего старую непонятную народную игру, в которую прошлые поколения играли в День Санта Клауса, и которую возродили и переработали, как предмет исторического интереса.
Швейцар интересовался ею профессионально, ибо она затрагивала службу материнства до начала дней Благоденствия. Он назвал номер палаты, где лежала Клара, не отрываясь от странного зрелища из быка и осла, старика с фонарем и молодой матери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9