Он по-прежнему толком не был знаком с работами марксистов, идеи которых он то оспаривал в язвительной статье и незаконченной пьесе, то собирался пропагандировать среди рабочих.
Судя по его рассказам, Бронштейн с энтузиазмом воспринял еще одну сторону революционной деятельности - необходимость соблюдения секретности. Даже много лет спустя он с нескрываемым восторгом описывал тайные встречи, происходившие то в шумном трактире «Россия» под оглушительную музыку «машины», то лунной ночью на кладбище. Бронштейн придумал себе псевдоним «Львов», и этой фамилией он представлялся при знакомстве с новыми членами «Союза». Вероятно, все это тешило его романтическое воображение.
Но он должен был понимать, что приготовление листовок и газет и распространение их среди рабочих- это не подготовка «кошачьего концерта» в школе. Рассказы журналистов Одессы в доме Шпенцеров могли убедить его в том, что платой за такие «игры» является суровое наказание, не сравнимое с его временным отчислением из школы. Что же определяло его поступки: подростковое легкомыслие или предпосылки к формированию зрелого революционера? Нет сомнения в том, что какова бы ни была доля «игрового» начала в действиях Бронштейна, он проявлял известную смелость, вставая в ряды врагов режима.
Но не только Бронштейн, а и его более зрелые коллеги по «Союзу» проявили немалое легкомыслие в своей подпольной деятельности, вопиющим образом пренебрегая правилами конспирации. Сомнения организаторов I съезда РСДРП в отношении способности николаевского союза вести подпольную работу были не напрасными. Почти сразу после начала распространения прокламаций члены «Союза» попали под наблюдение жандармерии. Их не арестовывали просто потому, что, по словам Троцкого, «полиция медлила, не веря, что «мальчишки из сада» способны вести такую кампанию, и предполагая, что за нашей спиной стоят более опытные руководители. Они подозревали, по-видимому, старых ссыльных. Это дало нам два-три лишних месяца. Но в конце концов слежка за нами приняла слишком явный характер, и жандармы узнавали неизбежно один кружок за другим».
ПЕРЕКОВКА ПОД ТЮРЕМНЫМ ПРЕССОМ
Как только полиция завершила сбор сведений о деятельности «Южно-русского рабочего союза», 28 января 1898 года в Николаеве было арестовано около 200 членов этой организации. В этот день Бронштейн находился за городом, в имении крупного помещика Соковника, где в это время работал Швиговский. Здесь он и был арестован, а затем помещен в тюрьму города Николаева. Зима на юге Украины не слишком сурова, но в тюрьме было холодно. Отопление камеры было рассчитано на пребывание в ней 30 человек, но там находилось лишь двое - Бронштейн и другой член «Союза» печатник Явич. На ночь им давали соломенный матрац, но в 6 часов утра его забирали. Каждый день арестанты мучительно пытались согреться, то бегая из угла в угол, то сидя плечом к плечу около чуть теплой печи.
Через три недели Бронштейна перевели в херсонскую тюрьму. Здесь было теплее, но в своих воспоминаниях Троцкий жаловался на убогость питания (кусок хлеба утром и похлебка днем) и антисанитарные условия («у меня не было смены белья. Три месяца я носил одну и ту же пару. У меня не было мыла. Тюремные паразиты ели меня заживо»). Главной же особенностью его заключения здесь было пребывание в одиночной камере. Как замечал Троцкий, «изоляция была абсолютная, какой я позже не знал нигде и никогда хотя побывал в двух десятках тюрем». После херсонской тюрьмы Троцкий был переведен в новую одесскую тюрьму и вновь посажен в одиночку.
В своих воспоминаниях Троцкий умолчал о том, как он воспринял неожиданный арест, разгром всей организации, внезапное прекращение вольной жизни. Скорее всего, это было огромным потрясением для впечатлительного, болезненного и честолюбивого юноши. Планы Бронштейна стать российским Лассалем терпели сокрушительный крах в самом начале его революционной деятельности. Если Троцкий всю жизнь не мог простить своего провала во втором классе училища, когда он был разоблачен как организатор «кошачьего концерта», то скорее всего после ареста юноша крайне остро переживал первое в своей самостоятельной жизни жестокое поражение. Но в своих мемуарах он лишь рассказал, как боролся со скукой и однообразием одиночного заключения, не давая себе раскиснуть, как ежедневно вышагивал тысячу сто одиннадцать шагов по диагонали камеры и сочинял революционные стихи.
Повторив эти рассказы Троцкого и сообщив, что в это время ряд членов «Союза» был подвергнут пыткам во время допросов, И. Дейчер считал, что по сравнению с ними Бронштейну повезло. Однако есть основания полагать, что Троцкий умолчал о тяжести тех испытаний, которые ему пришлось перенести в одиночном заключении. К такому выводу можно прийти, ознакомившись с содержанием фельетона В. Дорошевича «Одиночное заключение». Посетив новую одесскую тюрьму, фельетонист, чьи произведения так обожал читать юный Бронштейн, на основе тщательного знакомства с одиночными камерами пришел к выводу о том, что они представляют собой один из самых жестоких способов наказания. Ссылась на мнение знатоков, Дорошевич писал: «Тюрьмовед-практик, один из сахалинских смотрителей, знаменитый своей жестокостью, великий специалист по части телесных наказаний, полагал так: - Драть бросил. Что дранье! Ко всему человек привыкает. А вот хорошенькое одиночное заключение, к тому никто уж не привыкнет!»
Почти неизбежным последствием длительного пребывания в одиночной камере являлось, по утверждению В. Дорошевича, разрушение нервной системы и часто с необратимыми последствиями. Одним из проявлений этого были слуховые и зрительные галлюцинации. «В этих галлюцинациях есть одна особенность. Разным людям кажется разное. Одному казалась огромная лягушка, другому - мужик в красной рубахе. Но всегда и всем казалось: ярко-зеленая лягушка, мужик в ярко-красной рубахе. Совершенно естественный протест зрения, замученного белым цветом стен одиночек». Хотя Троцкий не писал, испытывал ли он подобные галлюцинации, очевидно, что после долгого пребывания в одиночке он стал страдать от острого дефицита ярких красок. Не случайно, вспоминая те продукты, которые были переданы ему в камеру его матерью, Троцкий особенно подчеркивал: «Апельсины, …ярко окрашенные апельсины». Результатом нервного расстройства у обитателей одиночек были, по словам Дорошевича, «беспрестанные покушения на самоубийство… Недаром при устройстве одиночек главное внимание обращается на то, чтобы арестанту не на чем было удавиться: «Э, - говорят, - эту перекладинку нужно убрать! Повесится!» Вот единственная «хорошая» мысль, которую возбуждает одиночная камера».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190
Судя по его рассказам, Бронштейн с энтузиазмом воспринял еще одну сторону революционной деятельности - необходимость соблюдения секретности. Даже много лет спустя он с нескрываемым восторгом описывал тайные встречи, происходившие то в шумном трактире «Россия» под оглушительную музыку «машины», то лунной ночью на кладбище. Бронштейн придумал себе псевдоним «Львов», и этой фамилией он представлялся при знакомстве с новыми членами «Союза». Вероятно, все это тешило его романтическое воображение.
Но он должен был понимать, что приготовление листовок и газет и распространение их среди рабочих- это не подготовка «кошачьего концерта» в школе. Рассказы журналистов Одессы в доме Шпенцеров могли убедить его в том, что платой за такие «игры» является суровое наказание, не сравнимое с его временным отчислением из школы. Что же определяло его поступки: подростковое легкомыслие или предпосылки к формированию зрелого революционера? Нет сомнения в том, что какова бы ни была доля «игрового» начала в действиях Бронштейна, он проявлял известную смелость, вставая в ряды врагов режима.
Но не только Бронштейн, а и его более зрелые коллеги по «Союзу» проявили немалое легкомыслие в своей подпольной деятельности, вопиющим образом пренебрегая правилами конспирации. Сомнения организаторов I съезда РСДРП в отношении способности николаевского союза вести подпольную работу были не напрасными. Почти сразу после начала распространения прокламаций члены «Союза» попали под наблюдение жандармерии. Их не арестовывали просто потому, что, по словам Троцкого, «полиция медлила, не веря, что «мальчишки из сада» способны вести такую кампанию, и предполагая, что за нашей спиной стоят более опытные руководители. Они подозревали, по-видимому, старых ссыльных. Это дало нам два-три лишних месяца. Но в конце концов слежка за нами приняла слишком явный характер, и жандармы узнавали неизбежно один кружок за другим».
ПЕРЕКОВКА ПОД ТЮРЕМНЫМ ПРЕССОМ
Как только полиция завершила сбор сведений о деятельности «Южно-русского рабочего союза», 28 января 1898 года в Николаеве было арестовано около 200 членов этой организации. В этот день Бронштейн находился за городом, в имении крупного помещика Соковника, где в это время работал Швиговский. Здесь он и был арестован, а затем помещен в тюрьму города Николаева. Зима на юге Украины не слишком сурова, но в тюрьме было холодно. Отопление камеры было рассчитано на пребывание в ней 30 человек, но там находилось лишь двое - Бронштейн и другой член «Союза» печатник Явич. На ночь им давали соломенный матрац, но в 6 часов утра его забирали. Каждый день арестанты мучительно пытались согреться, то бегая из угла в угол, то сидя плечом к плечу около чуть теплой печи.
Через три недели Бронштейна перевели в херсонскую тюрьму. Здесь было теплее, но в своих воспоминаниях Троцкий жаловался на убогость питания (кусок хлеба утром и похлебка днем) и антисанитарные условия («у меня не было смены белья. Три месяца я носил одну и ту же пару. У меня не было мыла. Тюремные паразиты ели меня заживо»). Главной же особенностью его заключения здесь было пребывание в одиночной камере. Как замечал Троцкий, «изоляция была абсолютная, какой я позже не знал нигде и никогда хотя побывал в двух десятках тюрем». После херсонской тюрьмы Троцкий был переведен в новую одесскую тюрьму и вновь посажен в одиночку.
В своих воспоминаниях Троцкий умолчал о том, как он воспринял неожиданный арест, разгром всей организации, внезапное прекращение вольной жизни. Скорее всего, это было огромным потрясением для впечатлительного, болезненного и честолюбивого юноши. Планы Бронштейна стать российским Лассалем терпели сокрушительный крах в самом начале его революционной деятельности. Если Троцкий всю жизнь не мог простить своего провала во втором классе училища, когда он был разоблачен как организатор «кошачьего концерта», то скорее всего после ареста юноша крайне остро переживал первое в своей самостоятельной жизни жестокое поражение. Но в своих мемуарах он лишь рассказал, как боролся со скукой и однообразием одиночного заключения, не давая себе раскиснуть, как ежедневно вышагивал тысячу сто одиннадцать шагов по диагонали камеры и сочинял революционные стихи.
Повторив эти рассказы Троцкого и сообщив, что в это время ряд членов «Союза» был подвергнут пыткам во время допросов, И. Дейчер считал, что по сравнению с ними Бронштейну повезло. Однако есть основания полагать, что Троцкий умолчал о тяжести тех испытаний, которые ему пришлось перенести в одиночном заключении. К такому выводу можно прийти, ознакомившись с содержанием фельетона В. Дорошевича «Одиночное заключение». Посетив новую одесскую тюрьму, фельетонист, чьи произведения так обожал читать юный Бронштейн, на основе тщательного знакомства с одиночными камерами пришел к выводу о том, что они представляют собой один из самых жестоких способов наказания. Ссылась на мнение знатоков, Дорошевич писал: «Тюрьмовед-практик, один из сахалинских смотрителей, знаменитый своей жестокостью, великий специалист по части телесных наказаний, полагал так: - Драть бросил. Что дранье! Ко всему человек привыкает. А вот хорошенькое одиночное заключение, к тому никто уж не привыкнет!»
Почти неизбежным последствием длительного пребывания в одиночной камере являлось, по утверждению В. Дорошевича, разрушение нервной системы и часто с необратимыми последствиями. Одним из проявлений этого были слуховые и зрительные галлюцинации. «В этих галлюцинациях есть одна особенность. Разным людям кажется разное. Одному казалась огромная лягушка, другому - мужик в красной рубахе. Но всегда и всем казалось: ярко-зеленая лягушка, мужик в ярко-красной рубахе. Совершенно естественный протест зрения, замученного белым цветом стен одиночек». Хотя Троцкий не писал, испытывал ли он подобные галлюцинации, очевидно, что после долгого пребывания в одиночке он стал страдать от острого дефицита ярких красок. Не случайно, вспоминая те продукты, которые были переданы ему в камеру его матерью, Троцкий особенно подчеркивал: «Апельсины, …ярко окрашенные апельсины». Результатом нервного расстройства у обитателей одиночек были, по словам Дорошевича, «беспрестанные покушения на самоубийство… Недаром при устройстве одиночек главное внимание обращается на то, чтобы арестанту не на чем было удавиться: «Э, - говорят, - эту перекладинку нужно убрать! Повесится!» Вот единственная «хорошая» мысль, которую возбуждает одиночная камера».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190