София тоже была вознаграждена, так как Вобстер любезно сломал себе шею, и венецианцу пришлось жениться на ней. Думаю, она угрожала бросить его, а он боялся, что не найдет другую женщину, которая так великолепно удовлетворяла бы его пристрастиям к белому и черному цветам. У нее была молочно-белая кожа, волосы цвета воронова крыла и такие темные глаза, что они казались совсем черными. Маленькая пухлая красавица! Мне говорили, что потом ее всегда видели только в белом платье и черном плаще, и я не сомневаюсь, что эффект был потрясающим.
В тоне его слышались насмешливые потки, но они не обманули Венецию. Не доверяя своему голосу, она хранила молчание и, боясь обнаружить кипевшее в ней негодование, опустила взгляд. Венеция сделала пугающее открытие, что тонкие девичьи пальчики могут превращаться в когти, и поспешно распрямила их. Возможно, она сделала это недостаточно быстро, а может, ее выдало молчание, так как Деймрел заговорил тем же насмешливым топом:
— Вы воображаете, будто я пережил трагедию? Боюсь, в этой истории не найти ничего романтичного — это был фарс со всеми атрибутами, вплоть до неизбежной дуэли на рассвете, из которой оба противника вышли невредимыми, чем я искрение обязан моему сопернику. Помимо прочих достоинств, он был метким стрелком и легко мог всадить в меня пулю и с куда большего расстояния, но предпочел выстрелить в воздух.
Деймрел поведал Венеции обо всем, что она хотела знать. Он мог смеяться над своим прошлым, но Венеция ощущала рану, нанесенную его гордости легкомысленной женщиной и светским щеголем, так же остро, как свою собственную. У нее были братья, и она знала, как легко ранимы юноши. Венеция хорошо представляла себе Деймрела в те дни — красивым, высоким и стройным, как сейчас, но с лицом, лишенным морщин, и с глазами, полными энергии, а не скуки. Опыт сделал его циничным, но в юности он был пылким и страстным и наверняка не мог смеяться над собственной глупостью.
Все, что Деймрел совершил с тех пор, как счел себя выставленным на посмешище (а она не знала и не хотела знать, сколь низко он нал), было неизбежным следствием измены его любовницы. Неужели его праведные родители полагали, что он вернется в образе блудного сына? Им следовало лучше его знать! Он мог бы вернуться женатым на этой женщине, бросая вызов общественному мнению, а не обманутым любовником. Семья отвергла его, и он предпочел остаться отвергнутым, находя извращенное удовольствие в предоставлении всем любопытным доказательств своего падения. И все из-за маленькой, пухлой, черноглазой шлюхи, чье обручальное кольцо и титул скрывали душу куртизанки!
— Скверно, не так ли? — промолвил Деймрел. — Вместо того чтобы героически погибнуть, я остался жить, брошенный и безутешный… впрочем, должен признаться, безутешным я был не так долго.
Венеция посмотрела на него.
— Рада это слышать, — серьезно сказала она. — Надеюсь, ваша следующая возлюбленная была не только хорошенькой, но и забавной.
Усмешка исчезла с лица Деймрела, а в его глазах мелькнуло изумление.
— Очаровательная птичка! — заверил он Венецию.
— Вот и хорошо! Вам здорово повезло. Возможно, вам это не приходило в голову, но я не сомневаюсь, что теперь-то леди София изрядно потолстела. Так всегда случается с маленькими пухлыми женщинами. К тому же итальянцы кладут в пищу слишком много масла, что часто имеет печальные последствия. — Увидев, что его плечи дрогнули, Венеция добавила: — Можете смеяться, но это более чем вероятно. Если бы отец предупредил вас об этом, вместо того чтобы разыгрывать из себя родителя из шекспировской пьесы, все сложилось бы совсем по-иному. Что хорошего принес гнев Капулетти, Лиру или нелепому отцу Гермии? Хотя, быть может, лорд Деймрел не был поклонником Шекспира?
— Боюсь, что не был, — с трудом вымолвил Деймрел, уронив голову на руки и трясясь от смеха.
— Мне не следовало этого говорить, — виновато произнесла Венеция. — Это моя самая скверная привычка — и Обри тоже. Мы всегда говорим то, что думаем, не давая себе труда поразмыслить. Прошу прощения!
Деймрел наконец поднял голову:
— Нет-нет! «Тот сладок ум, что может говорить…»
Она наморщила лоб и вопросительно посмотрела на него.
— Неужели вы в тупике, о начитанная мисс Лэнион? — усмехнулся Деймрел. — Это написал Бен Джонсон о еще одной Венеции. Я обнаружил это прошлой ночью, когда вы меня покинули.
— Неужели? — удивленно воскликнула она. — Никогда не знала, что существует стихотворение, посвященное Венеции! Как она выглядела?
— Как и вы, если верить Джону Обри, она была «прекрасным и желанным созданием».
Не тронутая этим комплиментом, Венеция серьезно произнесла:
— Я бы хотела, чтобы вы не говорили цветистые банальности. Это делает вас похожим на щеголя с Йоркского бала.
— Скверная девчонка! — воскликнул Деймрел.
— Вот так-то лучше, когда разговор идет между друзьями, — смеясь, одобрила она.
— По-вашему, я хочу вам польстить? Не понимаю, почему вы так думаете, — ведь знаете, как красивы. Вы сами мне это сказали.
— Я?! — возмутилась Венеция. — Никогда не говорила ничего подобного!
— Говорили! Когда собирали мою ежевику…
— О! Это только для того, чтобы дать вам отпор. — Она слегка покраснела.
— Интересно, есть у вас зеркало?
— Есть, и оно говорит мне, что я недурно выгляжу. Думаю, я пошла в мать, хотя няня как-то сказала, чтобы умерить мое тщеславие, что мне до нее, как до неба.
— Она ошиблась.
— Значит, вы знали мою мать? — быстро спросила Венеция. — Она умерла, когда мне было всего десять лет, и я едва ее помню. Мы редко виделись с ней — она и папа постоянно были в отъезде, а портретов ее никогда не рисовали. А если и рисовали, то папа их уничтожил, когда она умерла. Он не мог выносить, даже когда произносили ее имя, и запрещал упоминать о ней! В Андершо только няня позволяла себе говорить о матери. По-моему, это странный способ проявления любви, но папа вообще был странным человеком. Я похожа на мать?
— Некоторым могло бы так показаться. Насколько я помню, ее черты были совершеннее ваших, но у вас более золотистые волосы, более голубые глаза и куда более приятная улыбка.
— Господи, опять вы болтаете чушь! Вы не можете помнить спустя столько лет, какие глаза и волосы были у моей матери, так что перестаньте меня дурачить!
— Да, мэм, — покорно отозвался Деймрел. — Я бы охотнее поболтал о ваших глазах или хорошеньких губках, которые вы абсолютно несправедливо описали как «умеренно красные».
— Не могу взять в толк, — строго заметила Венеция, — почему вы упорно вспоминаете эпизод, о котором лучше забыть?
— Не можете? — Он протянул руку и приподнял ее подбородок длинными пальцами. — Очевидно, чтобы напомнить вам, дорогая моя, что, хотя сейчас я обязан вести себя как гостеприимный хозяин, это всего лишь внешний лоск, — и бог знает, почему я должен вам это говорить!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
В тоне его слышались насмешливые потки, но они не обманули Венецию. Не доверяя своему голосу, она хранила молчание и, боясь обнаружить кипевшее в ней негодование, опустила взгляд. Венеция сделала пугающее открытие, что тонкие девичьи пальчики могут превращаться в когти, и поспешно распрямила их. Возможно, она сделала это недостаточно быстро, а может, ее выдало молчание, так как Деймрел заговорил тем же насмешливым топом:
— Вы воображаете, будто я пережил трагедию? Боюсь, в этой истории не найти ничего романтичного — это был фарс со всеми атрибутами, вплоть до неизбежной дуэли на рассвете, из которой оба противника вышли невредимыми, чем я искрение обязан моему сопернику. Помимо прочих достоинств, он был метким стрелком и легко мог всадить в меня пулю и с куда большего расстояния, но предпочел выстрелить в воздух.
Деймрел поведал Венеции обо всем, что она хотела знать. Он мог смеяться над своим прошлым, но Венеция ощущала рану, нанесенную его гордости легкомысленной женщиной и светским щеголем, так же остро, как свою собственную. У нее были братья, и она знала, как легко ранимы юноши. Венеция хорошо представляла себе Деймрела в те дни — красивым, высоким и стройным, как сейчас, но с лицом, лишенным морщин, и с глазами, полными энергии, а не скуки. Опыт сделал его циничным, но в юности он был пылким и страстным и наверняка не мог смеяться над собственной глупостью.
Все, что Деймрел совершил с тех пор, как счел себя выставленным на посмешище (а она не знала и не хотела знать, сколь низко он нал), было неизбежным следствием измены его любовницы. Неужели его праведные родители полагали, что он вернется в образе блудного сына? Им следовало лучше его знать! Он мог бы вернуться женатым на этой женщине, бросая вызов общественному мнению, а не обманутым любовником. Семья отвергла его, и он предпочел остаться отвергнутым, находя извращенное удовольствие в предоставлении всем любопытным доказательств своего падения. И все из-за маленькой, пухлой, черноглазой шлюхи, чье обручальное кольцо и титул скрывали душу куртизанки!
— Скверно, не так ли? — промолвил Деймрел. — Вместо того чтобы героически погибнуть, я остался жить, брошенный и безутешный… впрочем, должен признаться, безутешным я был не так долго.
Венеция посмотрела на него.
— Рада это слышать, — серьезно сказала она. — Надеюсь, ваша следующая возлюбленная была не только хорошенькой, но и забавной.
Усмешка исчезла с лица Деймрела, а в его глазах мелькнуло изумление.
— Очаровательная птичка! — заверил он Венецию.
— Вот и хорошо! Вам здорово повезло. Возможно, вам это не приходило в голову, но я не сомневаюсь, что теперь-то леди София изрядно потолстела. Так всегда случается с маленькими пухлыми женщинами. К тому же итальянцы кладут в пищу слишком много масла, что часто имеет печальные последствия. — Увидев, что его плечи дрогнули, Венеция добавила: — Можете смеяться, но это более чем вероятно. Если бы отец предупредил вас об этом, вместо того чтобы разыгрывать из себя родителя из шекспировской пьесы, все сложилось бы совсем по-иному. Что хорошего принес гнев Капулетти, Лиру или нелепому отцу Гермии? Хотя, быть может, лорд Деймрел не был поклонником Шекспира?
— Боюсь, что не был, — с трудом вымолвил Деймрел, уронив голову на руки и трясясь от смеха.
— Мне не следовало этого говорить, — виновато произнесла Венеция. — Это моя самая скверная привычка — и Обри тоже. Мы всегда говорим то, что думаем, не давая себе труда поразмыслить. Прошу прощения!
Деймрел наконец поднял голову:
— Нет-нет! «Тот сладок ум, что может говорить…»
Она наморщила лоб и вопросительно посмотрела на него.
— Неужели вы в тупике, о начитанная мисс Лэнион? — усмехнулся Деймрел. — Это написал Бен Джонсон о еще одной Венеции. Я обнаружил это прошлой ночью, когда вы меня покинули.
— Неужели? — удивленно воскликнула она. — Никогда не знала, что существует стихотворение, посвященное Венеции! Как она выглядела?
— Как и вы, если верить Джону Обри, она была «прекрасным и желанным созданием».
Не тронутая этим комплиментом, Венеция серьезно произнесла:
— Я бы хотела, чтобы вы не говорили цветистые банальности. Это делает вас похожим на щеголя с Йоркского бала.
— Скверная девчонка! — воскликнул Деймрел.
— Вот так-то лучше, когда разговор идет между друзьями, — смеясь, одобрила она.
— По-вашему, я хочу вам польстить? Не понимаю, почему вы так думаете, — ведь знаете, как красивы. Вы сами мне это сказали.
— Я?! — возмутилась Венеция. — Никогда не говорила ничего подобного!
— Говорили! Когда собирали мою ежевику…
— О! Это только для того, чтобы дать вам отпор. — Она слегка покраснела.
— Интересно, есть у вас зеркало?
— Есть, и оно говорит мне, что я недурно выгляжу. Думаю, я пошла в мать, хотя няня как-то сказала, чтобы умерить мое тщеславие, что мне до нее, как до неба.
— Она ошиблась.
— Значит, вы знали мою мать? — быстро спросила Венеция. — Она умерла, когда мне было всего десять лет, и я едва ее помню. Мы редко виделись с ней — она и папа постоянно были в отъезде, а портретов ее никогда не рисовали. А если и рисовали, то папа их уничтожил, когда она умерла. Он не мог выносить, даже когда произносили ее имя, и запрещал упоминать о ней! В Андершо только няня позволяла себе говорить о матери. По-моему, это странный способ проявления любви, но папа вообще был странным человеком. Я похожа на мать?
— Некоторым могло бы так показаться. Насколько я помню, ее черты были совершеннее ваших, но у вас более золотистые волосы, более голубые глаза и куда более приятная улыбка.
— Господи, опять вы болтаете чушь! Вы не можете помнить спустя столько лет, какие глаза и волосы были у моей матери, так что перестаньте меня дурачить!
— Да, мэм, — покорно отозвался Деймрел. — Я бы охотнее поболтал о ваших глазах или хорошеньких губках, которые вы абсолютно несправедливо описали как «умеренно красные».
— Не могу взять в толк, — строго заметила Венеция, — почему вы упорно вспоминаете эпизод, о котором лучше забыть?
— Не можете? — Он протянул руку и приподнял ее подбородок длинными пальцами. — Очевидно, чтобы напомнить вам, дорогая моя, что, хотя сейчас я обязан вести себя как гостеприимный хозяин, это всего лишь внешний лоск, — и бог знает, почему я должен вам это говорить!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86