ясно было, что все они сговорились еще до начала заседания. Мой мандат относился к немногим сомнительным, поскольку выборы в Лос-Сунчосе, как всегда, были опротестованы воздержавшейся оппозицией. Когда пришла моя очередь, меня пригласили войти и защитить свои полномочия. Поскольку все мои почтенные коллеги были избраны более или менее таким же способом, как я, и подвергались подобным же опротестованиям, им не трудно было убедиться в законности моего мандата и в том, что:
– «Злобное и мрачное бессилие нескольких граждан – эгоистов и плохих патриотов, подонков общества, далеких от народного мнения, вызывающих, подобно ядовитой змее, лишь презрение и отвращение, – вынуждает их воспользоваться единственным способов! изобразить себя жизнеспособными, твердыми, многочисленными и обманно выступить перед народом как значительная сила: они прибегли к наглому протесту против законных выборов, проведенных с неукоснительным соблюдением правил голосования, к протесту, под которым стоят имена нескольких жалких личностей, быть может, даже не избирателей, и помещено ложное утверждение „следуют подписи“, заверенное нотариусом, человеком, лишенным прав, чести и уважения. Нет подписей, нет людей, нет граждан, сеньор председатель!»
– Есть подписи! – раздался голос из публики.
– «Найдутся… найдутся вымышленные имена, подставные имена, которых не существует в избирательном списке. Нет, нет граждан, сеньор председатель! Есть только тайное честолюбие и исступленная ярость бессилия. („Очень хорошо!“ – на скамьях.) Я буду решительно поддерживать правительство, которое руководит нами, встречая общее одобрение. Это известно, и именно это возбуждает против меня ненависть тех, кто сам стремится к власти. Носители анархии – вот подлинные мои враги. Между тем нынешнее правительство пользуется поддержкой огромного большинства жителей поселка, и они-то меня выбрали, зная мои Убеждения. Не признавать законность моего мандата – значило бы ставить под сомнение популярность исполнительной власти, которую приветствуют восторженные толпы и чьим скромным, но самоотверженным помощником я хотел бы стать».
Приводя стенографическую запись, я слегка выправил стиль, но не из самомнения, а лишь потому, что люблю хорошую форму, то, что можно назвать чистотой ораторской одежды. Содержание было именно таким: неясным, неопределенным и оскорбительным для противников. Излишне говорить, что и здесь, как на моем знаменитом вступительном экзамене, я прошел единогласно. Я принес присягу и сел наконец на «свою скамью». Теперь я окончательно стал значительной особой. Отныне я уже слушал речи с меньшим почтением и втайне начал понимать, что все это ничего не стоит и я смогу это делать лучше других, без особых усилий и долголетней работы, о которой говорил Васкес. Я решил заняться чтением парламентских речей. Жалкая библиотека законодательной палаты, в которой было не более нескольких сот книг, подобрала мне газеты с отчетами о заседаниях конгресса; я набросился на Сармьенто, Авельянеду, Роусона, Митре, Велеса Сарсфильда, прочел десятки и десятки речей, удержав в памяти скорее отдельные фразы, чем содержание, и составил себе список общих мест, которые могли бы таковыми не показаться. Кроме того, я купил несколько книг Кастелара, переводы Цицерона и Мирабо, и взялся за чтение «Истории французской революции», которая увлекла меня, как некогда романы приключений. Речи в конвенте заметно обогатили мой репертуар, и в своих речах я пытался подражать их пламенному воодушевлению, их героической силе. Когда я выступал в палате, можно было подумать, будто отечество в опасности; другие «хорошие ораторы», не слишком многочисленные среди моих коллег, делали, впрочем, то же самое, и вот по поводу постройки дороги или других пустяковых дел дебаты в нашей скромной законодательной палате достигали высот самых памятных и волнующих заседаний в истории.
Речь, которую я произнес по поводу состояния начальных школ провинции, удостоилась того, что несколько корреспондентов написали о ней в Буэнос-Айрес и две-три газеты уделили мне лестные слова в своих заметках. Это было подобно удару шпорой по моему самолюбию, и теперь оно готово было закусить удила. Я решил познакомиться со столицей, с членами правительства, с президентом республики, человеком выдающихся способностей, тоже красноречивым оратором, и – как знать! – возможно, пробить брешь, которая позволит мне броситься на штурм этой твердыни и победить, став в столице тем, кем был я в Лос-Сунчосе, кем стал в главном городе моей провинции: если не первым, то одним из первых, кого ждет в будущем величие и слава.
Я жил исключительно ради политики: только о ней и думал, где бы я ни был, – работал или развлекался, занимался любовью или спал, потому что даже во сне я видел политику и даже в любовных связях искал пути к влиянию или власти. Никакая мелочь не ускользала от меня, и все – люди, события, факты – откладывалось у меня в памяти, на счастье, великолепной. Уже сейчас я мог бы рассказать о жизни и тайнах сотен людей, как высокопоставленных, так и скромных, даже незначительных. Я составлял свой арсенал жадно, терпеливо и потихоньку начинал им пользоваться, обучаясь владеть им в совершенстве.
Пробуя свое оружие, я стал писать в газету «Тьемпос» – увеличенную копию нашей «Эпохи», – и мои язвительные, колкие заметки, почти всегда основанные на каком-нибудь действительном или придуманном забавном случае, выгодно выделялись из косноязычной, неудобоваримой прозы, заполнявшей, словно вата, газетные столбцы. Моя слава начала расти, и многие уже рассматривали меня как многообещающую фигуру, хотя другие считали наглым, невоспитанным мальчишкой, способным на любое бесстыдство.
Тем временем мамита, Тереса, дон Ихинио, Лос-Сунчос уходили все дальше и дальше, оставаясь где-то позади, где-то внизу, словно навеки затерянные в тумане. И только иногда письма от Тересы на мгновение повергали меня в тревогу: ее тайна, наша тайна вот-вот откроется, правда станет очевидной очень скоро; в отчаянии она умоляла меня приехать, устроить все, что надо, спасти ее от неминуемой трагедии…
Но зачем было мне лезть в эту трясину?
XVII
Мне показалось небесполезным, прежде чем решиться на что бы то ни было, совершить задуманную поездку в Буэнос-Айрес. Я испросил в палате разрешение отлучиться и запасся рекомендательными письмами от своих друзей в правительстве провинции к «тузам» столицы. Имея, кроме того, при себе депутатский мандат, звание журналиста и родовое имя, я отправился на поиски первых столичных приключений. Двери официального мира, а также многих салонов в домах моих земляков открылись передо мною настежь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87
– «Злобное и мрачное бессилие нескольких граждан – эгоистов и плохих патриотов, подонков общества, далеких от народного мнения, вызывающих, подобно ядовитой змее, лишь презрение и отвращение, – вынуждает их воспользоваться единственным способов! изобразить себя жизнеспособными, твердыми, многочисленными и обманно выступить перед народом как значительная сила: они прибегли к наглому протесту против законных выборов, проведенных с неукоснительным соблюдением правил голосования, к протесту, под которым стоят имена нескольких жалких личностей, быть может, даже не избирателей, и помещено ложное утверждение „следуют подписи“, заверенное нотариусом, человеком, лишенным прав, чести и уважения. Нет подписей, нет людей, нет граждан, сеньор председатель!»
– Есть подписи! – раздался голос из публики.
– «Найдутся… найдутся вымышленные имена, подставные имена, которых не существует в избирательном списке. Нет, нет граждан, сеньор председатель! Есть только тайное честолюбие и исступленная ярость бессилия. („Очень хорошо!“ – на скамьях.) Я буду решительно поддерживать правительство, которое руководит нами, встречая общее одобрение. Это известно, и именно это возбуждает против меня ненависть тех, кто сам стремится к власти. Носители анархии – вот подлинные мои враги. Между тем нынешнее правительство пользуется поддержкой огромного большинства жителей поселка, и они-то меня выбрали, зная мои Убеждения. Не признавать законность моего мандата – значило бы ставить под сомнение популярность исполнительной власти, которую приветствуют восторженные толпы и чьим скромным, но самоотверженным помощником я хотел бы стать».
Приводя стенографическую запись, я слегка выправил стиль, но не из самомнения, а лишь потому, что люблю хорошую форму, то, что можно назвать чистотой ораторской одежды. Содержание было именно таким: неясным, неопределенным и оскорбительным для противников. Излишне говорить, что и здесь, как на моем знаменитом вступительном экзамене, я прошел единогласно. Я принес присягу и сел наконец на «свою скамью». Теперь я окончательно стал значительной особой. Отныне я уже слушал речи с меньшим почтением и втайне начал понимать, что все это ничего не стоит и я смогу это делать лучше других, без особых усилий и долголетней работы, о которой говорил Васкес. Я решил заняться чтением парламентских речей. Жалкая библиотека законодательной палаты, в которой было не более нескольких сот книг, подобрала мне газеты с отчетами о заседаниях конгресса; я набросился на Сармьенто, Авельянеду, Роусона, Митре, Велеса Сарсфильда, прочел десятки и десятки речей, удержав в памяти скорее отдельные фразы, чем содержание, и составил себе список общих мест, которые могли бы таковыми не показаться. Кроме того, я купил несколько книг Кастелара, переводы Цицерона и Мирабо, и взялся за чтение «Истории французской революции», которая увлекла меня, как некогда романы приключений. Речи в конвенте заметно обогатили мой репертуар, и в своих речах я пытался подражать их пламенному воодушевлению, их героической силе. Когда я выступал в палате, можно было подумать, будто отечество в опасности; другие «хорошие ораторы», не слишком многочисленные среди моих коллег, делали, впрочем, то же самое, и вот по поводу постройки дороги или других пустяковых дел дебаты в нашей скромной законодательной палате достигали высот самых памятных и волнующих заседаний в истории.
Речь, которую я произнес по поводу состояния начальных школ провинции, удостоилась того, что несколько корреспондентов написали о ней в Буэнос-Айрес и две-три газеты уделили мне лестные слова в своих заметках. Это было подобно удару шпорой по моему самолюбию, и теперь оно готово было закусить удила. Я решил познакомиться со столицей, с членами правительства, с президентом республики, человеком выдающихся способностей, тоже красноречивым оратором, и – как знать! – возможно, пробить брешь, которая позволит мне броситься на штурм этой твердыни и победить, став в столице тем, кем был я в Лос-Сунчосе, кем стал в главном городе моей провинции: если не первым, то одним из первых, кого ждет в будущем величие и слава.
Я жил исключительно ради политики: только о ней и думал, где бы я ни был, – работал или развлекался, занимался любовью или спал, потому что даже во сне я видел политику и даже в любовных связях искал пути к влиянию или власти. Никакая мелочь не ускользала от меня, и все – люди, события, факты – откладывалось у меня в памяти, на счастье, великолепной. Уже сейчас я мог бы рассказать о жизни и тайнах сотен людей, как высокопоставленных, так и скромных, даже незначительных. Я составлял свой арсенал жадно, терпеливо и потихоньку начинал им пользоваться, обучаясь владеть им в совершенстве.
Пробуя свое оружие, я стал писать в газету «Тьемпос» – увеличенную копию нашей «Эпохи», – и мои язвительные, колкие заметки, почти всегда основанные на каком-нибудь действительном или придуманном забавном случае, выгодно выделялись из косноязычной, неудобоваримой прозы, заполнявшей, словно вата, газетные столбцы. Моя слава начала расти, и многие уже рассматривали меня как многообещающую фигуру, хотя другие считали наглым, невоспитанным мальчишкой, способным на любое бесстыдство.
Тем временем мамита, Тереса, дон Ихинио, Лос-Сунчос уходили все дальше и дальше, оставаясь где-то позади, где-то внизу, словно навеки затерянные в тумане. И только иногда письма от Тересы на мгновение повергали меня в тревогу: ее тайна, наша тайна вот-вот откроется, правда станет очевидной очень скоро; в отчаянии она умоляла меня приехать, устроить все, что надо, спасти ее от неминуемой трагедии…
Но зачем было мне лезть в эту трясину?
XVII
Мне показалось небесполезным, прежде чем решиться на что бы то ни было, совершить задуманную поездку в Буэнос-Айрес. Я испросил в палате разрешение отлучиться и запасся рекомендательными письмами от своих друзей в правительстве провинции к «тузам» столицы. Имея, кроме того, при себе депутатский мандат, звание журналиста и родовое имя, я отправился на поиски первых столичных приключений. Двери официального мира, а также многих салонов в домах моих земляков открылись передо мною настежь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87