– Климов, пошли.
Глава II
В семь его растолкал Стаc.
– Службу проспишь, – сказал он и умчался.
Климов, с трудом продрав глаза, стал собираться. Майское солнце било в окно. По комнате медлительно двигался золотой водоворот пылинок. Дерево подоконника было теплым от падавших лучей. Из распахнутых створок окна широко входил запах цветущего сада и свежевскопанной земли.
Он вышел на крыльцо. Стас бегал по саду, и за ним с лаем носился щенок. Потом Стас стал наклоняться, раскидывать руки и приседать. Каждый день с неумолимой строгостью Стас развивал свое щуплое тело гимнастикой Мюллера. Климов сбежал во двор, размялся, поиграл полуторапудовичком, сохранившимся у хозяйки от былых торговых времен, потом ополоснулся водой из ведра и быстро оделся. Голубая рубашка с галстуком и штатский костюм стесняли его, но костюмы им всем были куплены угрозыском с процентов, полученных от продажи имущества банды Ванюши. Клейн считал, что агент губрозыска должен быть одет, как большинство населения города. А теперь все больше входила в моду штатская одежда, хотя в губкоме, губисполкоме и в некоторых других учреждениях все еще не решались изменить френчу и галифе. Война только что кончилась, да и кончилась ли? На севере добивали Пепеляева. Владивосток лишь полгода как стал советским. Подошел Стае.
– Поедим?
– Есть что?
– Хозяйка в кредит дала.
Пока ели, Стас листал книжку по цветоводству. В последнее время он бредил цветами. Добыл где-то семян и под смешки хозяйки засадил ими угол сада. Не было на свете более рачительного цветовода.
– Мне вчера Селезнев втык сделал, – говорил Стас, жуя горячую картофелину и морщась от ее жара, – говорит, я должен политпросветработу усиливать. А то, говорит, всякие там Гонтари черт знает какую бузу разводят, а мы им отпора не даем.
– Не знаю, – сказал Климов, – за что Гонтарю давать отпор. Нормальный парень… А вот Селезнев твой…
– Селезнев человек идеи, – перебил его Стас. – А нот Гонтарь и Филин – это точно: сознательности в них не вижу.
– Плохо свое дело делают? – спросил Климов. – Не припомню, чтобы тот или другой на дежурство не вышли, с опасной операции сбежали…
– Разве только в этом человек познается?
– В чем же, Стас? – спросил Климов, подчищая тарелку. – Объясни ты мне: живет на свете человек, хорошо делает свое дело, не подставляет другим ногу, смотрит на мир, видит его радости и с ними радуется, видит его недостатки и пытается их исправить. Разве это плохой человек?
– Эх, Витя, – с горечью сказал Стас, – не идейно ты мыслишь, не социально. Главное дело, на чьей человек стороне, за чью идею он готов голову положить!
– А если за свою собственную? – засмеялся Климов.
– Вот такой человек и есть индивидуалист и негодныйдля общества элемент.
Стас не умел жить без политработы, зря его в этом упрекал Селезнев.
– Вечером увидимся? – спросил Климов, дожевывая последнюю картофелину.
– Дежурю в танцзале Кленгеля.
– Тогда до завтра.
Бегом, потому что опаздывал, – а Клыч этого не любил, – Климов вылетел из калитки.
…В комнате подотдела на подоконнике сидел Селезнев в роскошном сером костюме, белой сорочке и «бабочке», туго стягивающей красную жилистую шею. Кепкой он сбивал пылинки с отглаженных брюк. За столом писал что-то Потапыч, дымя короткой обкуренной трубкой. В галифе и спортивной фуфайке, обрисовывавшей мускулатуру, прохаживался Филин.
– Не, ей-богу, – говорил, морща низкий лоб и самолюбиво посматривая на остальных. – Если что, я отсюда сматываюсь и открываю спортзал для гиревого спорта.
– Капиталец накопил? – спросил Селезнев, усмехаясь.
– Капитал найду! – упрямо тряхнул челкой Филин. – А без гирь жить человечеству невозможно.
– То-то вчера со всеми твоими бицепсами Тюху удержать не мог, – смешливо щурился на него Селезнев.
Филин, набычась, смотрел на него.
– А ты мог?
– Не будь Климова, – снисходительно повествовал Селезнев, – Тюху бы только и видели. Молоток Климов!
Климов не поверил своим ушам. Он уже полгода работал в угрозыске, но похвала Селезнева его изумила. Селезнев хвалить товарищей не любил.
– Вы и сами б его взяли, – сказал он.
– Факт, взяли б, – тут же ответил Селезнев, – но и ты вовремя случился.
– Ты, Селезнев, конечно, здорово вчера на него кинулся, – сказал, багровея, Филин. – Это я ничего не говорю. Но только чего это ты тут награды раздаешь? И сами знаем, кто чего стоит.
– Не любишь, Филин, критику, – захохотал Селезнев. Его крутоскулое сероглазое лицо было полно чувства собственного превосходства. – Вот за это и в комсомол тебя не берут. Не выйдет из тебя человека, Филин.
– Зато из тебя уже вышел, – со злобой сказал Филин, сплевывая. – Коммунист, а вырядился, как фазан. Правильно это, а? Ответь вот тут трудящимся.
Селезней соскочил с подоконника и прошелся по комнате.
– Я тебе так скажу, гражданин Филин, – резко повер нулся к оппоненту Селезнев. – Во-первых, много себе позволяешь, пытаясь критиковать партийца. Вот первый тебе ответ.
Вошел Клыч, кивнул всем и ушел к себе за перегородку.
– Во-вторых, скажу тебе вот что, – продолжал Селезнев, раскуривая папиросу «Ира», – я так считаю: мы – авангард мировой революции, мы ее пружина, нерв. Это правильно?
– Ну, правильно, – настороженно глядел на него Филин.
– А раз так, то имею я право во всем и всюду занимать первое место. В стране недород. Тяжело. Но меня это не должно касаться. Меня надо кормить, обувать и одевать. Потому что я обязан быть готов к последнему, решительному бою, ясно? Я должен выглядеть на все сто! Потому что я, если хочешь знать, вроде как бы правофланговый, а по нему всех нас мерят и оценивают.
– Значит, тебя обеспечь и принаряди, а остальные хоть умри, потому что по таким, как ты, и нас должны мерить? – подал голос от своего стола Потапыч.
– Давно замечаю, – жестко и раздельно для большей внушительности проговорил Селезнев, – буржуазным духом попахиваешь, дед. И несешь в массу разброд и шатания.
– Я человек старый, – сказал Потапыч, выдохнув дым, – и вполне могу ошибаться. Тем более времена так перевернулись. Но не могу все-таки сообразить: революция была потому, что одни имели все, другие ничего не имели. А теперь ты требуешь, чтоб ты имел все, опять-таки даже когда у других нет ничего. Что же, революция для одного Селезнева делалась?
– Уравниловку тебе подай, – негромко сказал Селезнев, что-то обдумывая.
В это время из-за своей перегородки вышел Клыч.
– Я с тобой, Потапыч, согласен, – объявил он, – в тридцатом году работал я на английском угольщике. Вел понемногу пропаганду. Но англичане, они народ другой. Они прямую выгоду во всем ищут. И вот как-то раз мне один приятель говорит: «Принципы ваши, друг, очень высоки. Но погибнут они, – говорит, – потому, что человек немыслим без жажды стяжательства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Глава II
В семь его растолкал Стаc.
– Службу проспишь, – сказал он и умчался.
Климов, с трудом продрав глаза, стал собираться. Майское солнце било в окно. По комнате медлительно двигался золотой водоворот пылинок. Дерево подоконника было теплым от падавших лучей. Из распахнутых створок окна широко входил запах цветущего сада и свежевскопанной земли.
Он вышел на крыльцо. Стас бегал по саду, и за ним с лаем носился щенок. Потом Стас стал наклоняться, раскидывать руки и приседать. Каждый день с неумолимой строгостью Стас развивал свое щуплое тело гимнастикой Мюллера. Климов сбежал во двор, размялся, поиграл полуторапудовичком, сохранившимся у хозяйки от былых торговых времен, потом ополоснулся водой из ведра и быстро оделся. Голубая рубашка с галстуком и штатский костюм стесняли его, но костюмы им всем были куплены угрозыском с процентов, полученных от продажи имущества банды Ванюши. Клейн считал, что агент губрозыска должен быть одет, как большинство населения города. А теперь все больше входила в моду штатская одежда, хотя в губкоме, губисполкоме и в некоторых других учреждениях все еще не решались изменить френчу и галифе. Война только что кончилась, да и кончилась ли? На севере добивали Пепеляева. Владивосток лишь полгода как стал советским. Подошел Стае.
– Поедим?
– Есть что?
– Хозяйка в кредит дала.
Пока ели, Стас листал книжку по цветоводству. В последнее время он бредил цветами. Добыл где-то семян и под смешки хозяйки засадил ими угол сада. Не было на свете более рачительного цветовода.
– Мне вчера Селезнев втык сделал, – говорил Стас, жуя горячую картофелину и морщась от ее жара, – говорит, я должен политпросветработу усиливать. А то, говорит, всякие там Гонтари черт знает какую бузу разводят, а мы им отпора не даем.
– Не знаю, – сказал Климов, – за что Гонтарю давать отпор. Нормальный парень… А вот Селезнев твой…
– Селезнев человек идеи, – перебил его Стас. – А нот Гонтарь и Филин – это точно: сознательности в них не вижу.
– Плохо свое дело делают? – спросил Климов. – Не припомню, чтобы тот или другой на дежурство не вышли, с опасной операции сбежали…
– Разве только в этом человек познается?
– В чем же, Стас? – спросил Климов, подчищая тарелку. – Объясни ты мне: живет на свете человек, хорошо делает свое дело, не подставляет другим ногу, смотрит на мир, видит его радости и с ними радуется, видит его недостатки и пытается их исправить. Разве это плохой человек?
– Эх, Витя, – с горечью сказал Стас, – не идейно ты мыслишь, не социально. Главное дело, на чьей человек стороне, за чью идею он готов голову положить!
– А если за свою собственную? – засмеялся Климов.
– Вот такой человек и есть индивидуалист и негодныйдля общества элемент.
Стас не умел жить без политработы, зря его в этом упрекал Селезнев.
– Вечером увидимся? – спросил Климов, дожевывая последнюю картофелину.
– Дежурю в танцзале Кленгеля.
– Тогда до завтра.
Бегом, потому что опаздывал, – а Клыч этого не любил, – Климов вылетел из калитки.
…В комнате подотдела на подоконнике сидел Селезнев в роскошном сером костюме, белой сорочке и «бабочке», туго стягивающей красную жилистую шею. Кепкой он сбивал пылинки с отглаженных брюк. За столом писал что-то Потапыч, дымя короткой обкуренной трубкой. В галифе и спортивной фуфайке, обрисовывавшей мускулатуру, прохаживался Филин.
– Не, ей-богу, – говорил, морща низкий лоб и самолюбиво посматривая на остальных. – Если что, я отсюда сматываюсь и открываю спортзал для гиревого спорта.
– Капиталец накопил? – спросил Селезнев, усмехаясь.
– Капитал найду! – упрямо тряхнул челкой Филин. – А без гирь жить человечеству невозможно.
– То-то вчера со всеми твоими бицепсами Тюху удержать не мог, – смешливо щурился на него Селезнев.
Филин, набычась, смотрел на него.
– А ты мог?
– Не будь Климова, – снисходительно повествовал Селезнев, – Тюху бы только и видели. Молоток Климов!
Климов не поверил своим ушам. Он уже полгода работал в угрозыске, но похвала Селезнева его изумила. Селезнев хвалить товарищей не любил.
– Вы и сами б его взяли, – сказал он.
– Факт, взяли б, – тут же ответил Селезнев, – но и ты вовремя случился.
– Ты, Селезнев, конечно, здорово вчера на него кинулся, – сказал, багровея, Филин. – Это я ничего не говорю. Но только чего это ты тут награды раздаешь? И сами знаем, кто чего стоит.
– Не любишь, Филин, критику, – захохотал Селезнев. Его крутоскулое сероглазое лицо было полно чувства собственного превосходства. – Вот за это и в комсомол тебя не берут. Не выйдет из тебя человека, Филин.
– Зато из тебя уже вышел, – со злобой сказал Филин, сплевывая. – Коммунист, а вырядился, как фазан. Правильно это, а? Ответь вот тут трудящимся.
Селезней соскочил с подоконника и прошелся по комнате.
– Я тебе так скажу, гражданин Филин, – резко повер нулся к оппоненту Селезнев. – Во-первых, много себе позволяешь, пытаясь критиковать партийца. Вот первый тебе ответ.
Вошел Клыч, кивнул всем и ушел к себе за перегородку.
– Во-вторых, скажу тебе вот что, – продолжал Селезнев, раскуривая папиросу «Ира», – я так считаю: мы – авангард мировой революции, мы ее пружина, нерв. Это правильно?
– Ну, правильно, – настороженно глядел на него Филин.
– А раз так, то имею я право во всем и всюду занимать первое место. В стране недород. Тяжело. Но меня это не должно касаться. Меня надо кормить, обувать и одевать. Потому что я обязан быть готов к последнему, решительному бою, ясно? Я должен выглядеть на все сто! Потому что я, если хочешь знать, вроде как бы правофланговый, а по нему всех нас мерят и оценивают.
– Значит, тебя обеспечь и принаряди, а остальные хоть умри, потому что по таким, как ты, и нас должны мерить? – подал голос от своего стола Потапыч.
– Давно замечаю, – жестко и раздельно для большей внушительности проговорил Селезнев, – буржуазным духом попахиваешь, дед. И несешь в массу разброд и шатания.
– Я человек старый, – сказал Потапыч, выдохнув дым, – и вполне могу ошибаться. Тем более времена так перевернулись. Но не могу все-таки сообразить: революция была потому, что одни имели все, другие ничего не имели. А теперь ты требуешь, чтоб ты имел все, опять-таки даже когда у других нет ничего. Что же, революция для одного Селезнева делалась?
– Уравниловку тебе подай, – негромко сказал Селезнев, что-то обдумывая.
В это время из-за своей перегородки вышел Клыч.
– Я с тобой, Потапыч, согласен, – объявил он, – в тридцатом году работал я на английском угольщике. Вел понемногу пропаганду. Но англичане, они народ другой. Они прямую выгоду во всем ищут. И вот как-то раз мне один приятель говорит: «Принципы ваши, друг, очень высоки. Но погибнут они, – говорит, – потому, что человек немыслим без жажды стяжательства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34