В Третьяковской галерее, в Музее изящных искусств?
Больше я уже не ершился. Меня все ниже пригибало к столу, словно сверху на голову, на плечи давил пресс. Из всех названных имен я действительно слышал только об одном Сократе, да и то из третьих рук, а сам его раньше называл — Стократ. Какого черта Углонов сыплет на меня этими величинами? Вон у него какая библиотсчи-ща, а у меня в чемодане всего одна «теоретическая» книжонка Крайского «Что нужно знать начинающему писателю». Откуда мне взять монеты на покупку? Правда, еще давно, рабфаковцем, на студенческие гроши я пытался приобрести «что-нибудь из философии»: «Основные начала» Спенсера, о которой вычитал у Джека Лондона в «Мартине Идене», Шопенгауэра, Монтескье, знакомых понаслышке, но во всех магазинах ответ был один: «Таких книг в продаже не имеем».
Что я сюда, на допрос пришел? Литературные проповеди выслушивать? Я сам решил спросить Углонова о том, что меня мучило, «тормозило» творчество.
— Скажите, Ульян Мартынович, как надо строить сюжет?
— У каждого писателя свой метод,— сочным басом, немного пришлепывая пухлыми губами, ответил он.—• Какой метод считаю лучшим я — поясню. Недавно я вернулся из Бельгии и Голландии, и вот в Амстердамском музее мое внимание привлек художник... ну да вы его все равно не знаете. У него есть картина, сюжет которой построен настолько замечательно, что на нем можно учиться мастерству. Посередине полотна, на централь-ком плане, нарисован мужчина. Он только что вошел в комнату и растерянно, с ужасом смотрит вправо. В правой стороне картины стоит молодая женщина и вся перегнулась, словно хочет броситься вперед: лицо ее выражает отчаяние, из глаз готовы брызнуть слезы, смотрит она в левую сторону картины на старуху. Эта старуха осторожно движется, почти крадется еще дальше, в самый угол комнаты, А в углу маленький белокурый мальчонка с улыбкой приставил к горлу раскрытую бритву. Ему весело, он играет. Одно неосторожное движение, и это может стоить ему жизни. Все замерли. Сумеет ли бабушка не напугать его, ласково отнять бритву? Понимаете? Художник заставил вас осмотреть всю картину, и
осмотреть не так, как вам бы хотелось, а как он сам подиктовал. И все время держит зрителя в неослабном напряжении. Вот так надо строить сюжет произведения. И Федор Михайлович умел это лучше всех, — снова кивнул Углонов на великолепный портрет классика над головой.
Это действительно ловко! Вон, оказывается, как сюжет строят! Л я даже не могу как следует обдумать замысел своего рассказа. Едва смутно проклюнется мыслишка— сразу за бумагу: зуд мучит. Не всегда конец вижу, всех героев. Ума, наверно, не хватает? Как вспомнишь, что впереди лет сорок предстоит писать полное собрание сочинений, мурашки по спине дерут. Может, зря мучаюсь? Взять да и бросить литературу? Пока не поздно. А то совсем отравлюсь «никотином» и припухну, как муха на липучке. Что я знаю? Сколько ни слушаю симфоническую музыку, никогда не могу понять, что хотел выразить композитор, начинаю потихоньку зевать в кулак.
Вот у Ульяна Углонова — культура! Чего он только не знает, где не побывал. Интересно, какой университет кончил? Может, и академию? А начитанность! (Я-то, сирота, своей гордился.) Вспомнил я, что Свирский принимал меня «по-домашнему», в пижаме. Углонов сидел в свежей рубахе с галстуком, в костюме, великолепных туфлях. Неужто так работает? Иль для меня вылез из халата?
Смотрел я на него, как загипнотизированный. Когда от неподвижности немело плечо или рука, позу менял осторожно, боясь прервать нить его рассуждений. Все это время помнил и о своих мокрых ногах: беда, если из худых ботинок натечет лужа. Знаменитый писатель учит меня, а я ему «подложу» грязную свинью под стол. Чем шире объяснял мне Углонов назначение писателя, в чем должна выражаться его деятельность, ответственность перед обществом, тем, казалось, ниже опускался я в кресле. Вот-вот провалюсь. Почему я до сих пор сам этого не знал? Почему в моей башке не рождаются подобные мысли? Долгий же путь развития мне предстоит, долгий!
Разговаривали мы уже больше часа. «А значит, понравился ему «Карапет», — вновь с робкой надеждой утвердился я в своем предположении. — Стал бы он со мной столько нянчиться? Только почему так долго
молчит о нем? Знает ведь, что я пришел из-за повести. Пора бы уж перейти к разбору».
— Как изучать жизнь? — спросил я.
Мне показалось, что Углонов глянул на меня удивленно: дескать, вы отдаете себе отчет в том, что говорите? Лишь много лет спустя я понял, какой глупый вопрос ухитрился тогда задать.
— Как писатель должен относиться к людям, к жизненному материалу? — правильно повернул он этот вопрос. — Ответ свой я тоже проиллюстрирую вам на живописи. Есть такой фламандский художник... ну да вы его тоже не знаете. Вот какая у него картина: балкон на первом плане и через него перегнулся этакий здоровенный человечище... вроде меня. Смотрит вниз. А внизу, на площади, полно народу, — очевидно, идет гулянье: капоры, шляпки, котелки, цилиндры, кепи, косынки — все мелкие, мелкие, словно булавочные головки. Вот так сверху писатель должен взирать на жизнь, на людей. Подняться над толпой.
Очевидно, Углонов был во власти заграничных впечатлений, музеев.
Больше двух часов я слушал его поучения. В кабинет вошла полная, нарядно одетая женщина, в перстнях, кивком поздоровалась со мной, спросила писателя;
— Не скоро освободишься?
Чувствовалось, что она и боится ему помешать, и печется о его самочувствии, беспокоится: не утомился ли?
— Моя жена, — представил мне Углонов даму. Я понял, что мне пора уходить.
«Вишь, как о нем заботятся, — подумал я.—Чтоб охломоны, вроде меня, не отнимали драгоценное время».
Туфли мои совершенно просохли, и я смело, с облегченным чувством поднялся из-за стола. Писатель смотрел на меня весьма благосклонно: наверно, ему понравилось, что я битых два часа слушал его смиренно, чуть не на задних лапках. Почему он все-таки молчит о «Карапете»? Уже готовясь уходить, я с волнением спросил:
— Вы прочитали моего «Карапета»?
У меня даже, казалось, кишки слиплись в ожидании приговора.
— Какого?
Я остолбенел. Да не может быть: прочитал рукопись и тут же забыл? Неужто Болотина права и повесть у меня сырая, язык засорен вульгаризмами? А отчего ей блистать красотами? Единого сюжета в «Карапете» нет, он сшит из разномастных кусков. Ничего нет и похожего на амстердамскую картину «с бритвой», о которой только что рассказывал Ульян Углонов. Грамотешка хромает. Я ведь и сотой доли не знаю того, что знают московские писатели. Ох, зря, кажется, зря я с таким рылом сунулся в калашный ряд!
— Что это за «Карапет»? — спросил Углонов.
— Повесть моя, —ответил я упавшим голосом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Больше я уже не ершился. Меня все ниже пригибало к столу, словно сверху на голову, на плечи давил пресс. Из всех названных имен я действительно слышал только об одном Сократе, да и то из третьих рук, а сам его раньше называл — Стократ. Какого черта Углонов сыплет на меня этими величинами? Вон у него какая библиотсчи-ща, а у меня в чемодане всего одна «теоретическая» книжонка Крайского «Что нужно знать начинающему писателю». Откуда мне взять монеты на покупку? Правда, еще давно, рабфаковцем, на студенческие гроши я пытался приобрести «что-нибудь из философии»: «Основные начала» Спенсера, о которой вычитал у Джека Лондона в «Мартине Идене», Шопенгауэра, Монтескье, знакомых понаслышке, но во всех магазинах ответ был один: «Таких книг в продаже не имеем».
Что я сюда, на допрос пришел? Литературные проповеди выслушивать? Я сам решил спросить Углонова о том, что меня мучило, «тормозило» творчество.
— Скажите, Ульян Мартынович, как надо строить сюжет?
— У каждого писателя свой метод,— сочным басом, немного пришлепывая пухлыми губами, ответил он.—• Какой метод считаю лучшим я — поясню. Недавно я вернулся из Бельгии и Голландии, и вот в Амстердамском музее мое внимание привлек художник... ну да вы его все равно не знаете. У него есть картина, сюжет которой построен настолько замечательно, что на нем можно учиться мастерству. Посередине полотна, на централь-ком плане, нарисован мужчина. Он только что вошел в комнату и растерянно, с ужасом смотрит вправо. В правой стороне картины стоит молодая женщина и вся перегнулась, словно хочет броситься вперед: лицо ее выражает отчаяние, из глаз готовы брызнуть слезы, смотрит она в левую сторону картины на старуху. Эта старуха осторожно движется, почти крадется еще дальше, в самый угол комнаты, А в углу маленький белокурый мальчонка с улыбкой приставил к горлу раскрытую бритву. Ему весело, он играет. Одно неосторожное движение, и это может стоить ему жизни. Все замерли. Сумеет ли бабушка не напугать его, ласково отнять бритву? Понимаете? Художник заставил вас осмотреть всю картину, и
осмотреть не так, как вам бы хотелось, а как он сам подиктовал. И все время держит зрителя в неослабном напряжении. Вот так надо строить сюжет произведения. И Федор Михайлович умел это лучше всех, — снова кивнул Углонов на великолепный портрет классика над головой.
Это действительно ловко! Вон, оказывается, как сюжет строят! Л я даже не могу как следует обдумать замысел своего рассказа. Едва смутно проклюнется мыслишка— сразу за бумагу: зуд мучит. Не всегда конец вижу, всех героев. Ума, наверно, не хватает? Как вспомнишь, что впереди лет сорок предстоит писать полное собрание сочинений, мурашки по спине дерут. Может, зря мучаюсь? Взять да и бросить литературу? Пока не поздно. А то совсем отравлюсь «никотином» и припухну, как муха на липучке. Что я знаю? Сколько ни слушаю симфоническую музыку, никогда не могу понять, что хотел выразить композитор, начинаю потихоньку зевать в кулак.
Вот у Ульяна Углонова — культура! Чего он только не знает, где не побывал. Интересно, какой университет кончил? Может, и академию? А начитанность! (Я-то, сирота, своей гордился.) Вспомнил я, что Свирский принимал меня «по-домашнему», в пижаме. Углонов сидел в свежей рубахе с галстуком, в костюме, великолепных туфлях. Неужто так работает? Иль для меня вылез из халата?
Смотрел я на него, как загипнотизированный. Когда от неподвижности немело плечо или рука, позу менял осторожно, боясь прервать нить его рассуждений. Все это время помнил и о своих мокрых ногах: беда, если из худых ботинок натечет лужа. Знаменитый писатель учит меня, а я ему «подложу» грязную свинью под стол. Чем шире объяснял мне Углонов назначение писателя, в чем должна выражаться его деятельность, ответственность перед обществом, тем, казалось, ниже опускался я в кресле. Вот-вот провалюсь. Почему я до сих пор сам этого не знал? Почему в моей башке не рождаются подобные мысли? Долгий же путь развития мне предстоит, долгий!
Разговаривали мы уже больше часа. «А значит, понравился ему «Карапет», — вновь с робкой надеждой утвердился я в своем предположении. — Стал бы он со мной столько нянчиться? Только почему так долго
молчит о нем? Знает ведь, что я пришел из-за повести. Пора бы уж перейти к разбору».
— Как изучать жизнь? — спросил я.
Мне показалось, что Углонов глянул на меня удивленно: дескать, вы отдаете себе отчет в том, что говорите? Лишь много лет спустя я понял, какой глупый вопрос ухитрился тогда задать.
— Как писатель должен относиться к людям, к жизненному материалу? — правильно повернул он этот вопрос. — Ответ свой я тоже проиллюстрирую вам на живописи. Есть такой фламандский художник... ну да вы его тоже не знаете. Вот какая у него картина: балкон на первом плане и через него перегнулся этакий здоровенный человечище... вроде меня. Смотрит вниз. А внизу, на площади, полно народу, — очевидно, идет гулянье: капоры, шляпки, котелки, цилиндры, кепи, косынки — все мелкие, мелкие, словно булавочные головки. Вот так сверху писатель должен взирать на жизнь, на людей. Подняться над толпой.
Очевидно, Углонов был во власти заграничных впечатлений, музеев.
Больше двух часов я слушал его поучения. В кабинет вошла полная, нарядно одетая женщина, в перстнях, кивком поздоровалась со мной, спросила писателя;
— Не скоро освободишься?
Чувствовалось, что она и боится ему помешать, и печется о его самочувствии, беспокоится: не утомился ли?
— Моя жена, — представил мне Углонов даму. Я понял, что мне пора уходить.
«Вишь, как о нем заботятся, — подумал я.—Чтоб охломоны, вроде меня, не отнимали драгоценное время».
Туфли мои совершенно просохли, и я смело, с облегченным чувством поднялся из-за стола. Писатель смотрел на меня весьма благосклонно: наверно, ему понравилось, что я битых два часа слушал его смиренно, чуть не на задних лапках. Почему он все-таки молчит о «Карапете»? Уже готовясь уходить, я с волнением спросил:
— Вы прочитали моего «Карапета»?
У меня даже, казалось, кишки слиплись в ожидании приговора.
— Какого?
Я остолбенел. Да не может быть: прочитал рукопись и тут же забыл? Неужто Болотина права и повесть у меня сырая, язык засорен вульгаризмами? А отчего ей блистать красотами? Единого сюжета в «Карапете» нет, он сшит из разномастных кусков. Ничего нет и похожего на амстердамскую картину «с бритвой», о которой только что рассказывал Ульян Углонов. Грамотешка хромает. Я ведь и сотой доли не знаю того, что знают московские писатели. Ох, зря, кажется, зря я с таким рылом сунулся в калашный ряд!
— Что это за «Карапет»? — спросил Углонов.
— Повесть моя, —ответил я упавшим голосом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58