Чуть позже она вошла в комнату мальчика, усадила его на постели и, не обращая внимания на недовольные гримасы настойчиво и бережно стала кормить его с ложечки яичным желтком. Она вытерла ему губы, поцеловала в лоб, поправила постель и уговорила его быть умницей и поспать.
Когда Альберт вернулся с прогулки, она увела его с собой на веранду, где легкий летний ветерок с тихим потрескиванием шевелил тугие занавеси в белую и коричневую полоску.
– Опять приезжал врач, – сообщила она. – Он считает, что у Пьера не все в порядке с нервами и ему необходим полный покой. Мне жаль тебя, но играть на рояле пока нельзя. Я знаю, мой мальчик, для тебя это жертва. Может быть, будет лучше, если ты уедешь на несколько дней в горы или в Мюнхен? Погода сейчас отличная. Я думаю, папа тоже будет не против.
– Спасибо, мама, ты очень мила. Может быть, я и уеду на денек, но не больше. Ведь у тебя нет больше никого, кто был бы рядом, пока Пьер болен. И потом, мне пора уже взяться за уроки, я до сих пор еще ничего не сделал… Только бы Пьер скорее поправился!
– Хорошо, Альберт, ты молодец. Сейчас для меня и в самом деле трудное время, и я рада, что ты будешь рядом. Да и с папой ты снова стал находить общий язык, не так ли?
– Ах, да, с тех пор как он решился на это путешествие. Впрочем, я так мало его вижу, он пишет целый день. Знаешь, иногда мне жаль, что я часто вел себя с ним отвратительно, – он ведь тоже мучил меня, но в нем есть что-то, что мне нравится вопреки всему. Он ужасно односторонен и в музыке плохо разбирается, но все-таки он большой художник, у него есть цель в жизни. Вот это мне в нем и нравится. Его слава не дает ему ничего, да и деньги, в сущности, для него мало что значат; это не то, ради чего он работает.
Он наморщил лоб, подыскивая нужные слова. Но он не мог выразить свое вполне определенное чувство так, как ему хотелось. Мать с улыбкой погладила его по голове.
– Почитаем опять вечером по-французски? – ласково спросила она.
Он кивнул и тоже улыбнулся, и в этот момент ей показалось непостижимой глупостью то, что еще совсем недавно она могла желать для себя чего-то иного, чем жить ради своих сыновей.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Незадолго до полудня на лесной опушке появился Роберт, чтобы помочь своему хозяину отнести домой рабочие принадлежности. Верагут закончил еще один этюд, который решил нести сам. Теперь он точно знал, какой должна быть картина, и собирался справиться с ней за несколько дней.
– Завтра утром мы опять придем сюда, – удовлетворенно воскликнул он и заморгал усталыми глазами, утомленными полуденным солнцем.
Роберт неторопливо расстегнул свой пиджак и вынул из нагрудного кармана какую-то бумагу. Это был слегка смятый конверт без адреса.
– Велено передать вам.
– Кем велено?
– Господином советником медицины. Он спрашивал вас в десять часов, но вы тогда были заняты, и он сказал, что я не должен отрывать вас от работы.
– Хорошо. Пошли!
Взяв рюкзак, складной стул и мольберт, слуга пошел вперед, а Верагут остановился и, предчувствуя недоброе, открыл письмецо. В конверте была только визитная карточка врача с торопливо и невнятно нацарапанными на ней карандашом строчками: «Пожалуйста, приходите сегодня после обеда ко мне, я хочу поговорить с Вами о Пьере. Его недуг опаснее, чем я счел нужным сказать Вашей жене. Не пугайте ее понапрасну, пока мы с Вами не переговорим».
Усилием воли он подавил испуг, перехвативший ему дыхание, заставил себя стоять спокойно и еще дважды внимательно перечитал записку. «Опаснее, чем я счел нужным сказать Вашей жене!» Вот где скрыта угроза! Его жена не была существом настолько уязвимым и нервным, чтобы ее нужно было щадить из-за какого-нибудь пустяка. Значит, дело плохо, Пьер опасно болен и может умереть! Но ведь в записке сказано «недуг», это звучит безобидно. И потом – «не пугайте ее понапрасну»! Нет, видимо, все не так уж плохо. Может быть, какая-нибудь заразная детская болезнь. Может быть, доктор хочет его изолировать, отправить в клинику?
Эти мысли немного успокоили его. Он медленно спустился с холма и по нагретой солнцем дороге пошел домой. Во всяком случае, надо прислушаться к совету врача и сделать так, чтобы жена ничего не заметила.
Однако дома им овладело нетерпение. Не убрав картину и не умывшись, он вбежал в дом – еще не высохший холст он прислонил к стене на лестнице – и тихо вошел в комнату Пьера. Жена была там.
Он склонился над малышом и поцеловал его в голову.
– Здравствуй, Пьер. Как дела?
Пьер слабо улыбнулся. Но тотчас же втянул воздух затрепетавшими ноздрями и крикнул:
– Нет, нет, уходи! Ты так дурно пахнешь! Верагут послушно отступил в сторону.
– Это скипидар, мой мальчик. Папа не успел умыться, так как хотел поскорее увидеть тебя. Сейчас я пойду и переоденусь, а потом снова приду к тебе, ладно?
Он пошел к себе, захватив картину. В ушах его звучал жалобный голос мальчика.
За столом он узнал о том, что сказал врач, и с радостью услышал, что Пьер поел и его не вырвало. Но волнение и страх не проходили, и он с трудом поддерживал разговор с Альбертом.
Затем он посидел полчаса у постели Пьера, который лежал спокойно и только изредка, словно от боли, хватался рукой за лоб. Преисполненный страха и любви, смотрел он на маленький, болезненно-вялый рот, на красивый светлый лоб, на котором сейчас появилась между бровями небольшая вертикальная морщинка, страдальческая, но по-детски мягкая, подвижная морщинка, которая бесследно исчезнет, когда Пьер снова выздоровеет. А выздороветь он должен – даже если потом будет вдвое больнее оставить его и уйти. И пусть он растет во всей своей нежной прелести и сияющей детской красоте, пусть распускается, как цветок на солнце, даже если он, Верагут, никогда больше не увидит его и навсегда распрощается с ним. Дай Бог ему стать здоровым, красивым и счастливым человеком, в котором воплотятся самые тонкие и чистые черты его отца.
Только теперь, сидя у постели ребенка, он начал догадываться, сколько горьких минут ему придется еще испытать, прежде чем все это окажется в прошлом. Губы его вздрагивали, сердце сжималось от боли, но в глубине души, терзаемой страданием и страхом, он чувствовал, что решение его твердо и непоколебимо. Так и должно быть, тут не помогут больше ни страдания, ни любовь. Но ему еще надлежало пережить этот последний период, не уклоняясь от боли, и он был готов испить чашу до дна, ибо за последние дни безошибочно почувствовал, что лишь через эти мрачные ворота ведет его путь в новую жизнь. Если он сейчас струсит, если сбежит, спасаясь от боли, то захватит с собой в другую жизнь тину и яд и никогда не достигнет чистой, святой свободы, к которой он так стремится и ради которой готов вытерпеть любые муки.
Но сначала нужно поговорить с доктором.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40