– Дуй во всю, детки!.. – возбуждённо покрикивал Маслов.
Взглядывая на него, я видел, как он, чуть не вырывая из рук дивчат развязанные снопы, совал их в барабан, низко наклоняясь над ним и рискуя сунуть туда же свою бороду.
– Давай, давай, давай!.. Торопись, возись, поворачивайся!.. Корми, дьявола!.. – орал он, краснея.
– Тише подавай! Полова затирает!.. – кричал кто-то.
– Сожрёт!.. Сыпь, девки!.. Максим, вилами девок!.. Ворочайся, вы, стряпухи!.. Размахивай рука-ми!..
Четыре девки, забрасываемые снопами, лихорадочно метались, боязливо пододвигая развязанные снопы Маслову. Он загребал хлебные колосья и ровным толстущим слоем спускал в барабан, сверкая чёрными глазами, нахмуренный и кипевший злобой, тою обдуманной, мстительной злобой, которая всегда доходит до цели.
– Ахти!.. – вздыхал вятич, подбрасывая снопы.
Из нашего воза выпрягли лошадь и увели её, подавая нам на телегу снопы с другого воза, поставленного рядом с ней. С меня лил градом пот, но, возбуждаемый криками Маслова, я махал вилами во всю мочь, с головой уходя в этот своеобразно поэтический и дикий процесс кормления деревянного зверя, стонавшего от жадности.
Маслов, красный, потный, с оскаленными зубами, хрипло кричал, не переставая:
– Возись, девки!.. Мокрицы, ползай!.. Засыпай их снопами, ребята!..
Девки и так уже не успевали развязывать…
– Солома не идёт… забилась!.. Дьявол! Чёрт! тише!.. – кричали откуда-то сзади.
– Молодцы! Водки ставлю… ведро! Барабанщик, жги!.. Спасибо! Ладно…
Хорошо!.. – кричал казак-хозяин.
– Тише, черти!.. Остановлю машину!.. – кричал машинист.
– Ничего!.. Сожрёт… Действуй, Максимка!.. Вячкой, гни хребет!.. Девки!..
Убью, дьяволицы!!. – бесился Маслов.
Подо мной ходила телега, и, казалось, – всё кругом колеблется и хочет оторваться от земли. Машина лихорадочно-торопливо щёлкала челюстями и хрипела. Шум оглушал и опьянял. Проклятая машина, действительно, была безжалостна к нам, пожирая снопы с удивительной быстротой. На месте Маслова мне бы тоже захотелось своротить ей жадные челюсти. Высоко подобрав подолы, девки на крыше метались, как бешеные, побуждаемые Масловым, а он, до плеч засучив рукава, изогнутый над барабаном, всклокоченный и красный, становился страшен в своем диком вдохновении… И вдруг он низко наклонился и весь дрогнул, точно его сильно дёрнули вниз… Что-то тёплое брызнуло мне на руки и лицо… Вятский тихо крикнул, живо спрыгнул с телеги и куда-то помчался.
Машина лихорадочно грохотала…
– Ба-атюшки!!. – отвратительно тонко и громко взвизгнула одна девица.
Маслов повозился и замер.
– Ай!.. Остановите машину! – крикнула другая.
– Стой!.. Машинист, стой!!. – завыли несколько голосов.
Я хотел прыгнуть на крышу молотилки и, оборвавшись, упал на землю. Машина торжествующе заворчала и умолкла… Стало тоскливо-тихо. Люди суетились молча или говоря вполголоса…
– …Умер?
– …Ну, разве с этого умрёшь!..
– Стой!.. – крикнул хозяин. – Чего распоряжаешься? Вези прямо его в станицу…
– По жаре-то… Надо завязать бы… Пыль тоже…
– Завяжут бабы…
Маслова спустили сверху. Он был бледен и без памяти. Его несли, держа за голову, за ноги и за правое плечо. Вместо левой руки у него болталась какая-то красная рвань, из которой струйками бежала, капала и брызгала кровь. Между безобразных кусков мяса и прямо из них торчали острые белые куски костей и виднелись жилы…
– Ф-фа!.. – сказал маленький усатый машинист. – Как раскатало!.. и кости вдрызг. Сила, чёрт её…
И, очевидно, довольный работой своего детища, он задумчиво улыбнулся и покачал головой, отходя от Маслова. Он же, бледный до синевы, не шевелился.
– Клади!
Маслова положили на землю.
– Ну-ка, я обвяжу её… – тихо сказала какая-то баба и тут же, при людях, стала раздеваться, Сняв сарафан, она спустила и рубашку; потом, не особенно торопясь, надела сарафан и стала разрывать рубашку. – Чистая! Утром надела только. Ей-богу, право! – Она наклонилась над больным и подняла истерзанную руку… – Господи, благослови!
– Напрочь? – открыв глаза, спросил Маслов и отвернулся направо, как бы не желая видеть истерзанную руку.
– Вдребезги рассадило, батюшка. Совсем уж, надо думать, лишишься, – ласково сказала баба.
Маслов спокойно плюнул в сторону.
– Тише, ты! Чай, не чулок выворачиваешь… – заметил он, когда баба стала обвязывать руку.
Я наклонился, чтоб помочь ей.
– Вот что, Максим, – сказал он мне, – сходи ты в Ханскую до Степка, Там, против церкви, казака Макарши дом… Сходи, скажи ему, как вот это… отгрызла, проклятая… Нарвался я… Чай, поди-ко, – цела, дьяволова игрушка, не испортила зубов об мои-то кости… Иди скорее… будь другом! А без него сдохну я тут…
Родной души нет… Иди, а? близко тут.
– Хорошо… прощай, брат! Я пойду.
– Не воротишься сюда?
– Нет, не ворочусь уж.
– Прощай. Живы будем… – он махнул рукой и улыбнулся… – Увидимся скоро. Пути наши известны… Прощай!
Он ещё улыбнулся мне своими чёрными глазами, в которых давно уже погасло возбуждение и светилась только тоска и боль. Я пошёл к Степку…
В Ханскую я пришёл часов в семь вечера, сразу нашёл хату казака Макарши и вошёл во двор. На колодезном срубе сидела девушка-казачка и плела себе косу.
– Тебе чего? – спросила она.
Я объяснил.
– Иди вон в огород… Да палку брось, а то собаки нарвут…
Я бросил палку и пошёл в огород. Вышли две собаки, понюхали мне ноги и, очевидно, решив, что мной заниматься не стоит, равнодушно ушли в кусты. Впереди раздавался голос Степка:
– Ты говоришь – нельзя? Наплевать – нельзя!.. Ду-рашка-чудашка! мо-ожно!..
Нам всё можно… Ты мне кум? И тебе можно… Ты думаешь – кум, так и нельзя? Да что такое кум? Стучусь я к тебе ночью в хату… так? Кто там? Я, пустите ночевать.
Хорошо!.. Ты говоришь – иди, добрый человек, иди! У меня жена родит, иди! Так? ага!.
Я пришёл, жена родила; ты говоришь – будь кумом, потому такое есть поверье… Это…
О ба-а!.. Друг!.. Т-ты!.. Вот так май!.. Птичка божия! Вiдкiля? – закричал он, увидав меня.
Он сидел в тени, под ветвями черешни, против рыжего казака в одной рубахе, пьяного, нелепо вытаращившего на меня тупые и круглые глаза филина. Перед ними на какой-то пёстрой тряпице стояла баклага вина, лежала груда яблок, варёное мясо и огурцы.
– Макарша! Видишь человека? – толкая меня к казаку, кричал Степок.
– В-вижу! – вздохнул Макарша и почему-то сокрушённо и жалобно заморгал глазами и закачал головой, точно собираясь заплакать.
– Погоди, Степок… – сказал я.
– Видишь?.. – не хотел годить Степок, основательно пихая меня сзади кулаками и коленями. – Ну, так целуй его… Потому как оба вы горчайшие пьяницы… значит – братья родные, вот и всё. Ты знаешь, кто он таков, этот человек? И-ди-и ты, чучело!..
Наконец Степок подпихнул меня к казаку, тот расставил руки и вкусно зачмокал губами.
1 2 3 4 5 6 7