Свершилось, -кашлял мой кашель, а ведь на самом деле ничего не свершилось. Младенец Иисус без стыда и совести держал у себя мои палочки, держал на розовом гипсе мою жесть, держал, но не барабанил и не подтверждал мое право следовать за ним. Оскар же предпочел бы иметь подтверждение в письменном виде, письменный наказ следовать за Христом.
С тех самых пор у меня выработалась хорошая или дурная привычка: при осмотре любых церквей -пусть даже самых знаменитых соборов -сразу, едва ступив ногой на каменные плиты, даже и при отменном самочувствии, разражаться длительным кашлем, который, в зависимости от стиля церкви, высоты и ширины, предстает готическим либо романским, а то и вовсе барочным и даже спустя много лет позволяет мне воспроизвести на барабане Оскара мой кашель в соборе то ли Ульма, то ли Шпейера. Но в те времена, когда жарким августовским днем я подвергался могильно-холодному воздействию католицизма, думать о туризме и о посещении церквей в дальних странах можно было, лишь облачась в военную форму, участвуя в планомерном отступлении и, может быть, даже записывая в неизменном дневничке: "Сегодня оставили Орвьето, удивительнейший церковный фасад, съездить после войны вместе с Моникой и осмотреть повнимательней".
Мне нетрудно было стать церковным завсегдатаем, ибо дома меня ничто не удерживало. Правда, дома была Мария, но у Марии был Мацерат. Правда, дома был мой сын Курт, но малыш с каждым днем становился все более несносным: швырял мне песок в глаза, царапал меня так, что ломал ногти о мою отцовскую плоть. Да и кулаки мне сынок показывал с такими побелевшими косточками, что при одном только виде этой агрессивной двойни у меня текла кровь из носу.
Как ни странно, Мацерат за меня вступался, неуклюже, но от всей души. Оскар с удивлением терпел, когда этот до сей поры безразличный ему человек сажал его к себе на колени, прижимал, разглядывал, даже поцеловал однажды, сам при этом растрогался и сказал, обращаясь больше к самому себе, чем к Марии:
-Нельзя же так. Нельзя же родного сына. Да пусть он хоть десять раз, и пусть все врачи нам говорят. Они просто так пишут. У них, верно, своих детей нет.
Мария, которая сидела за столом и, как и каждый вечер, наклеивала на газетные развороты талоны от продовольственных карточек, подняла взгляд:
-Да не волнуйся, Альфред. Можно подумать, будто мне на это наплевать. Но если они говорят, что сегодня все так делают, я уж и не знаю, как оно верней.
Мацерат ткнул указательным пальцем в сторону пианино, которое после смерти бедной матушки и думать позабыло про музыку:
-Агнес и сама бы этого никак не сделала, и другим бы не позволила.
Мария глянула на пианино, подняла плечи и, лишь заговорив, снова их опустила.
-Чего ж тут диковинного, когда она мать и всегда надеялась, может, ему получшеет. Дак ты сам видишь: ничего не получшело, его все гоняют, и жить как все он не может, и помереть тоже нет.
Уж не черпал ли Мацерат силы в портрете Бетховена, который все еще висел над пианино и сумрачно взирал на сумрачного Гитлера?
Нет! -вскричал Мацерат. -Ни за что! -И грохнул кулаком по столу, прямо по сырым липким газетным листам, затем велел Марии подать ему письмо от директора заведения, прочитал раз, и другой, и третий, разорвал письмо и разбросал клочки среди талонов на хлеб, талонов на жиры, талонов на прочие продукты, талонов для транзитников, и для занятых в тяжелом производстве, и еще среди талонов для будущих и для кормящих матерей. И пусть даже Оскар благодаря Мацерату не попал в руки врачей, он с тех пор представлял себе и представляет по сей день, едва на глаза ему попадется Мария -на редкость красивую, расположенную среди высокогорного приволья клинику, а в этой клинике -светлую, приветливую на современный лад операционную, видит, как перед ее обитой дверью Мария с робкой, но исполненной доверия улыбкой передает меня в руки врачей, которые точно так же, вызывая доверие, улыбаются и прячут под своими белыми стерильными халатами вызывающие доверие шприцы мгновенного действия. Итак, мир покинул меня и лишь тень моей бедной матушки, что сковала пальцы Мацерату, когда он уже собрался было подписать бумагу, присланную из министерства по охране здоровья, не раз и не два воспрепятствовала тому, чтобы я, многократно покинутый, покинул этот мир.
Оскар не хотел быть неблагодарным. У меня еще оставался мой барабан. И оставался голос, который едва ли мог предложить что-нибудь новенькое вам, знающим мои победы над стеклом, и который тем из вас, кто любит разнообразие, вполне мог наскучить, но для меня голос Оскара в дополнение к барабану навсегда оставался немеркнущим подтверждением моего существования, ибо, покуда я резал пением стекло, я и существовал, покуда мое целенаправленное дыхание отнимало дыхание у стекла, во мне еще сохранялась жизнь.
В те времена Оскар много пел. Пел много -до отчаяния. Всякий раз, выходя поздней порой из церкви Сердца Христова, я непременно резал что-нибудь своим голосом. Я шел домой, я даже не искал ничего особенного, я избирал целью плохо затемненное оконце какой-нибудь мансарды либо выкрашенный в синий цвет и горящий в строгом соответствии с правилами противовоздушной обороны фонарь. Всякий раз, побывав в церкви, я возвращался другой дорогой. Однажды Оскар пошел к Мариенштрассе через Антон-Меллервег. Другой раз он избрал Упхагенвег, вокруг Конрадовой гимназии, заставил дребезжать ее застекленный портал и через рейхсколонию вышел к Макс-Хальбеплац. Когда в один из последних августовских дней я слишком поздно добрался до церкви и увидел закрытый портал, я решил сделать крюк больше обычного, чтобы дать выход своей досаде. Я пробежал по Банхофштрассе, казня по пути каждый третий фонарь, за Дворцом кино свернул направо, в Адольф-Гитлер-штрассе, оставил по левую руку ряды окон в пехотных казармах, однако сумел остудить свой пыл на приближающемся со стороны Оливы полупустом трамвае, левую сторону которого я начисто лишил затемненных стекол.
Но Оскар не уделил своему успеху никакого внимания, он заставил трамвай заскрежетать, остановиться, заставил пассажиров выйти из него, выругаться и снова войти, сам же искал для своей ярости какое-то подобие десерта, лакомый кусочек в это столь скудное на лакомства время и остановил движение своих шнурованных башмаков, лишь когда добрался до первых домов Лангфура и подле столярной мастерской Беренда, в лунном свете, увидел перед широко раскинувшимся барачным поселком аэропорта главный корпус шоколадной фабрики "Балтик".
Впрочем, ярость моя уже была не настолько велика, чтобы сразу испытанным методом доложить фабрике о своем присутствии. Я решил не спешить, я пересчитал уже подсчитанные луной стекла, мои расчеты совпали с ее расчетами, и я мог, стало быть, начать представление, но для начала пожелал узнать, какие это подростки шли за мной по пятам, начиная от Хохштриса и даже, может быть, уже под каштанами Банхофштрассе, шестеро или семеро стояло под навесом на трамвайной остановке Хоенфридбергервег.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201
С тех самых пор у меня выработалась хорошая или дурная привычка: при осмотре любых церквей -пусть даже самых знаменитых соборов -сразу, едва ступив ногой на каменные плиты, даже и при отменном самочувствии, разражаться длительным кашлем, который, в зависимости от стиля церкви, высоты и ширины, предстает готическим либо романским, а то и вовсе барочным и даже спустя много лет позволяет мне воспроизвести на барабане Оскара мой кашель в соборе то ли Ульма, то ли Шпейера. Но в те времена, когда жарким августовским днем я подвергался могильно-холодному воздействию католицизма, думать о туризме и о посещении церквей в дальних странах можно было, лишь облачась в военную форму, участвуя в планомерном отступлении и, может быть, даже записывая в неизменном дневничке: "Сегодня оставили Орвьето, удивительнейший церковный фасад, съездить после войны вместе с Моникой и осмотреть повнимательней".
Мне нетрудно было стать церковным завсегдатаем, ибо дома меня ничто не удерживало. Правда, дома была Мария, но у Марии был Мацерат. Правда, дома был мой сын Курт, но малыш с каждым днем становился все более несносным: швырял мне песок в глаза, царапал меня так, что ломал ногти о мою отцовскую плоть. Да и кулаки мне сынок показывал с такими побелевшими косточками, что при одном только виде этой агрессивной двойни у меня текла кровь из носу.
Как ни странно, Мацерат за меня вступался, неуклюже, но от всей души. Оскар с удивлением терпел, когда этот до сей поры безразличный ему человек сажал его к себе на колени, прижимал, разглядывал, даже поцеловал однажды, сам при этом растрогался и сказал, обращаясь больше к самому себе, чем к Марии:
-Нельзя же так. Нельзя же родного сына. Да пусть он хоть десять раз, и пусть все врачи нам говорят. Они просто так пишут. У них, верно, своих детей нет.
Мария, которая сидела за столом и, как и каждый вечер, наклеивала на газетные развороты талоны от продовольственных карточек, подняла взгляд:
-Да не волнуйся, Альфред. Можно подумать, будто мне на это наплевать. Но если они говорят, что сегодня все так делают, я уж и не знаю, как оно верней.
Мацерат ткнул указательным пальцем в сторону пианино, которое после смерти бедной матушки и думать позабыло про музыку:
-Агнес и сама бы этого никак не сделала, и другим бы не позволила.
Мария глянула на пианино, подняла плечи и, лишь заговорив, снова их опустила.
-Чего ж тут диковинного, когда она мать и всегда надеялась, может, ему получшеет. Дак ты сам видишь: ничего не получшело, его все гоняют, и жить как все он не может, и помереть тоже нет.
Уж не черпал ли Мацерат силы в портрете Бетховена, который все еще висел над пианино и сумрачно взирал на сумрачного Гитлера?
Нет! -вскричал Мацерат. -Ни за что! -И грохнул кулаком по столу, прямо по сырым липким газетным листам, затем велел Марии подать ему письмо от директора заведения, прочитал раз, и другой, и третий, разорвал письмо и разбросал клочки среди талонов на хлеб, талонов на жиры, талонов на прочие продукты, талонов для транзитников, и для занятых в тяжелом производстве, и еще среди талонов для будущих и для кормящих матерей. И пусть даже Оскар благодаря Мацерату не попал в руки врачей, он с тех пор представлял себе и представляет по сей день, едва на глаза ему попадется Мария -на редкость красивую, расположенную среди высокогорного приволья клинику, а в этой клинике -светлую, приветливую на современный лад операционную, видит, как перед ее обитой дверью Мария с робкой, но исполненной доверия улыбкой передает меня в руки врачей, которые точно так же, вызывая доверие, улыбаются и прячут под своими белыми стерильными халатами вызывающие доверие шприцы мгновенного действия. Итак, мир покинул меня и лишь тень моей бедной матушки, что сковала пальцы Мацерату, когда он уже собрался было подписать бумагу, присланную из министерства по охране здоровья, не раз и не два воспрепятствовала тому, чтобы я, многократно покинутый, покинул этот мир.
Оскар не хотел быть неблагодарным. У меня еще оставался мой барабан. И оставался голос, который едва ли мог предложить что-нибудь новенькое вам, знающим мои победы над стеклом, и который тем из вас, кто любит разнообразие, вполне мог наскучить, но для меня голос Оскара в дополнение к барабану навсегда оставался немеркнущим подтверждением моего существования, ибо, покуда я резал пением стекло, я и существовал, покуда мое целенаправленное дыхание отнимало дыхание у стекла, во мне еще сохранялась жизнь.
В те времена Оскар много пел. Пел много -до отчаяния. Всякий раз, выходя поздней порой из церкви Сердца Христова, я непременно резал что-нибудь своим голосом. Я шел домой, я даже не искал ничего особенного, я избирал целью плохо затемненное оконце какой-нибудь мансарды либо выкрашенный в синий цвет и горящий в строгом соответствии с правилами противовоздушной обороны фонарь. Всякий раз, побывав в церкви, я возвращался другой дорогой. Однажды Оскар пошел к Мариенштрассе через Антон-Меллервег. Другой раз он избрал Упхагенвег, вокруг Конрадовой гимназии, заставил дребезжать ее застекленный портал и через рейхсколонию вышел к Макс-Хальбеплац. Когда в один из последних августовских дней я слишком поздно добрался до церкви и увидел закрытый портал, я решил сделать крюк больше обычного, чтобы дать выход своей досаде. Я пробежал по Банхофштрассе, казня по пути каждый третий фонарь, за Дворцом кино свернул направо, в Адольф-Гитлер-штрассе, оставил по левую руку ряды окон в пехотных казармах, однако сумел остудить свой пыл на приближающемся со стороны Оливы полупустом трамвае, левую сторону которого я начисто лишил затемненных стекол.
Но Оскар не уделил своему успеху никакого внимания, он заставил трамвай заскрежетать, остановиться, заставил пассажиров выйти из него, выругаться и снова войти, сам же искал для своей ярости какое-то подобие десерта, лакомый кусочек в это столь скудное на лакомства время и остановил движение своих шнурованных башмаков, лишь когда добрался до первых домов Лангфура и подле столярной мастерской Беренда, в лунном свете, увидел перед широко раскинувшимся барачным поселком аэропорта главный корпус шоколадной фабрики "Балтик".
Впрочем, ярость моя уже была не настолько велика, чтобы сразу испытанным методом доложить фабрике о своем присутствии. Я решил не спешить, я пересчитал уже подсчитанные луной стекла, мои расчеты совпали с ее расчетами, и я мог, стало быть, начать представление, но для начала пожелал узнать, какие это подростки шли за мной по пятам, начиная от Хохштриса и даже, может быть, уже под каштанами Банхофштрассе, шестеро или семеро стояло под навесом на трамвайной остановке Хоенфридбергервег.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201