Было что-то донельзя знакомое в этом лице, а вернее, в волнении, образом которого стало лицо. С большой сосредоточенностью Дядюшка Педро продолжил историю. Во время рассказа его густые брови сошлись над широким носом, а взгляд стал жестким из-за желания точнее вспомнить, как все было. Почему этот образ был ему так знаком? Вдруг он понял почему.
В этот момент послышался голос Агеды. «Пора ложиться», – заскрипел голос Агеды с притворной нежностью, используемой для общения с детьми. Дядюшка Педро повернул голову с неожиданным для него самого раздражением. Он ощутил глухое возмущение по поводу такого произвола и был буквально готов совершить какое-нибудь абсурдное действие, когда с удивлением услышал раздраженный голосишко своего слушателя: «Ну да, еще рано!» И Дядюшка Педро, улыбаясь, подтвердил: «Ну да, еще рано!» Мальчик отвел назад плечи, а его маленькая голова на тонкой шее дрожала. Что же – так и останутся дети этой ночью заблудившимися в лесу?! Как бы не так!
Дядюшка Педро отодвинулся вместе со стулом, неутешно проскрипевшим под его тяжестью. Стул был плетеный, а сосед, зажиревший и потучневший, – не кем иным, как им самим. И выходит, думал Дядюшка Педро, печально улыбаясь самому себе, что ты причаливаешь к порогу твоего утраченного очага, маятник возвращается на свое место. Важное откровение. Он примирительно успокоил Агеду. Рассказал историю до конца.
Из книги «Дивертисменты»
(1946)
О сестрах
Говорили, будто обитают они в пещере…
Тайная философия
В самом конце селения жили в маленьком побеленном доме три старушки, бывшие милейшим образом не в себе. В гостиной был у них длинный ковер, не ковер даже, а его изначальная основа из суровых нитей – как бы скелет ковра, что ли. Время от времени они аккуратно перерезали серебряными ножницами одну из нитей, а не то добавляли одну, красную или белую, как бог на душу положит. Местный доктор сеньор Веранес по пятницам навещал их, он выпивал с ними чашечку кофе и прописывал им ту или иную примочку. «А куда это торопится моя старушка?» – спрашивал, улыбаясь, учтивейший сеньор Веранес, когда одна из трех сестер вскакивала вдруг и семенила с ножницами к ковру. «Ну как же, – отвечала другая, – куда же еще, ежели пробил час бедного епископа Валенсийского?» Ведь трем старушенциям втемяшилось, будто они – три Парки. Доктор Веранес от всей души потешался над этим их столь безмерным простодушием.
Но однажды в пятницу старушки окружили его подчеркнутой заботой. Кофе был как никогда ароматным, а под голову доктора подложили вышитую подушечку. Они не тараторили, как бывало, и казались чем-то озабоченными. В половине седьмого одна из них подала знак встать. «Нет, не могу», – сказала она, вздохнув, и вновь села. И, указав на старшую, добавила: «Давай уж ты, Анна Мария».
И старшая, скорбно глядя на озадаченного сеньора Веранеса, прокралась к ковру и аккуратно перерезала ножницами одну из добротных, толстых золоченых нитей. Голова доктора Веранеса тут же омертвело упала на грудь.
После решили, что обезумевшие старушки подсыпали в кофе зелье. Но еще прежде чем их начали подозревать, они перебрались в какое-то другое селение, и сыскать их не представилось возможным.
О Жаке
Тончайшие стальные стрелы дождя вонзаются в умирающее свинцовое море, огромная грудь которого едва вздымается. Тяжелый нос судна с трудом рассекает воду. В бесконечном безмолвии слышно, как он вспарывает ее.
На носу корсар Жак. Засаленная повязка закрывает пустую глазницу. Неподвижный, как носовая скульптура, он грезит, окутанный загадочной печалью дождя. Темные галеоны плывут по охровым рекам… Сундуки с сокровищами тесно оплетены лианами…
Жак хочет повернуться, чтобы отдать приказание, и вдруг чувствует, как палуба содрогается, киль трещит, корабль кренится, словно бы наткнувшись на мель. Чудовище, нет – гигантская рука поднимает роняющий струи воды корабль. Неподвижный Жак глядит на черные – в толщину каната – волосы.
«Этот?» – «Да, этот», – говорит мальчик, и вот корабль вместе с Жаком заворачивают в бумагу, на которой оставляют свои влажные пятна брызги идущего снаружи дождика. Вода струится по стеклу витрины, в глубине лавки мгла заполняет пустоту студеной тишиной.
О вечере ее большого успеха
Сопрано, колоратурное сопрано. Кармен Мария Пелаес застыла у края сцены, сейчас она запоет, сегодня вечер ее большого успеха. Импресарио с нафабренными усами и в лакированных штиблетах гарантировал ей: «Черт побирай, Кармен, большая триумф!» Кармен Мария, блистательная и молодая – ослепленная прожекторами на краю сцены, – поет. О Кармен, пой, пой! И Кармен мычит и скворчит – надрывается. С последним аккордом разражается буря аплодисментов. Кармен Мария кланяется, захлестнутая этой горячей волной, распрямляется. Огни угасают, улетучивается отвесная стена мрака, открывая огромную пасть просторного, безлюдного зала, – помирающий от смеха импресарио крутит ручку чудовищного барабана – чудовищного аппарата для аплодисментов. Кармен Мария хочет бежать, но чувствует, как ее сковывают негнущиеся суставы. Она оглядывает себя – какая страшенная старуха.
О том, как Его Превосходительство нашел время
…Вовеки не сыскать доброго времени…
Целый вечер Его Превосходительство брел по полю, одолевая кочковатые, неровные тропинки, сплошь утыканные большими колючками. Он устал, вспотел, был весь в пыли, ему хотелось присесть, хоть чем-нибудь освежить пересохшее горло. Выйдя на главную дорогу, он на мгновение остановился отереть виски тонким платочком из чистого льна. И тут меж двух холмов он увидел в зарослях миндаля красную черепицу и чисто побеленные стены корчмы. Со вздохом облегчения Его Превосходительство не торопясь направился к ней.
Вот он садится за грубый стол под обвитым виноградными лозами навесом, отбрасывающим прохладную тень на красные плиты двора. Из сада доносятся нежные ароматы, издалека слышны лай собачонки, строгий крик петуxa – в общем, размеренный обиход сельской жизни. Его Превосходительство сбрасывает пелерину, которая стекает со скамьи тяжелыми фиолетовыми складками, снимает широкополую шляпу, переводит дыхание. Только тогда он замечает, что из темной глубины дверного проема за ним наблюдает корчмарь.
Он неподвижен, длинные руки свисают вдоль бедер, голова чуть склонилась на грудь. Но тут же он оживает и приближается, улыбаясь. «Что угодно Вашему Превосходительству?» – спрашивает он, обмахивая стол доисторическим жестом корчмарей. Его Превосходительство усмехается. «Не найдется ли у тебя хорошего вина?» – «Оно и есть хорошее! Да принесу маслины к нему…» С этим корчмарь и уходит.
Тут же он возвращается, ставя на стол глиняный кувшин, стакан и блюдо с сочными маслинами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
В этот момент послышался голос Агеды. «Пора ложиться», – заскрипел голос Агеды с притворной нежностью, используемой для общения с детьми. Дядюшка Педро повернул голову с неожиданным для него самого раздражением. Он ощутил глухое возмущение по поводу такого произвола и был буквально готов совершить какое-нибудь абсурдное действие, когда с удивлением услышал раздраженный голосишко своего слушателя: «Ну да, еще рано!» И Дядюшка Педро, улыбаясь, подтвердил: «Ну да, еще рано!» Мальчик отвел назад плечи, а его маленькая голова на тонкой шее дрожала. Что же – так и останутся дети этой ночью заблудившимися в лесу?! Как бы не так!
Дядюшка Педро отодвинулся вместе со стулом, неутешно проскрипевшим под его тяжестью. Стул был плетеный, а сосед, зажиревший и потучневший, – не кем иным, как им самим. И выходит, думал Дядюшка Педро, печально улыбаясь самому себе, что ты причаливаешь к порогу твоего утраченного очага, маятник возвращается на свое место. Важное откровение. Он примирительно успокоил Агеду. Рассказал историю до конца.
Из книги «Дивертисменты»
(1946)
О сестрах
Говорили, будто обитают они в пещере…
Тайная философия
В самом конце селения жили в маленьком побеленном доме три старушки, бывшие милейшим образом не в себе. В гостиной был у них длинный ковер, не ковер даже, а его изначальная основа из суровых нитей – как бы скелет ковра, что ли. Время от времени они аккуратно перерезали серебряными ножницами одну из нитей, а не то добавляли одну, красную или белую, как бог на душу положит. Местный доктор сеньор Веранес по пятницам навещал их, он выпивал с ними чашечку кофе и прописывал им ту или иную примочку. «А куда это торопится моя старушка?» – спрашивал, улыбаясь, учтивейший сеньор Веранес, когда одна из трех сестер вскакивала вдруг и семенила с ножницами к ковру. «Ну как же, – отвечала другая, – куда же еще, ежели пробил час бедного епископа Валенсийского?» Ведь трем старушенциям втемяшилось, будто они – три Парки. Доктор Веранес от всей души потешался над этим их столь безмерным простодушием.
Но однажды в пятницу старушки окружили его подчеркнутой заботой. Кофе был как никогда ароматным, а под голову доктора подложили вышитую подушечку. Они не тараторили, как бывало, и казались чем-то озабоченными. В половине седьмого одна из них подала знак встать. «Нет, не могу», – сказала она, вздохнув, и вновь села. И, указав на старшую, добавила: «Давай уж ты, Анна Мария».
И старшая, скорбно глядя на озадаченного сеньора Веранеса, прокралась к ковру и аккуратно перерезала ножницами одну из добротных, толстых золоченых нитей. Голова доктора Веранеса тут же омертвело упала на грудь.
После решили, что обезумевшие старушки подсыпали в кофе зелье. Но еще прежде чем их начали подозревать, они перебрались в какое-то другое селение, и сыскать их не представилось возможным.
О Жаке
Тончайшие стальные стрелы дождя вонзаются в умирающее свинцовое море, огромная грудь которого едва вздымается. Тяжелый нос судна с трудом рассекает воду. В бесконечном безмолвии слышно, как он вспарывает ее.
На носу корсар Жак. Засаленная повязка закрывает пустую глазницу. Неподвижный, как носовая скульптура, он грезит, окутанный загадочной печалью дождя. Темные галеоны плывут по охровым рекам… Сундуки с сокровищами тесно оплетены лианами…
Жак хочет повернуться, чтобы отдать приказание, и вдруг чувствует, как палуба содрогается, киль трещит, корабль кренится, словно бы наткнувшись на мель. Чудовище, нет – гигантская рука поднимает роняющий струи воды корабль. Неподвижный Жак глядит на черные – в толщину каната – волосы.
«Этот?» – «Да, этот», – говорит мальчик, и вот корабль вместе с Жаком заворачивают в бумагу, на которой оставляют свои влажные пятна брызги идущего снаружи дождика. Вода струится по стеклу витрины, в глубине лавки мгла заполняет пустоту студеной тишиной.
О вечере ее большого успеха
Сопрано, колоратурное сопрано. Кармен Мария Пелаес застыла у края сцены, сейчас она запоет, сегодня вечер ее большого успеха. Импресарио с нафабренными усами и в лакированных штиблетах гарантировал ей: «Черт побирай, Кармен, большая триумф!» Кармен Мария, блистательная и молодая – ослепленная прожекторами на краю сцены, – поет. О Кармен, пой, пой! И Кармен мычит и скворчит – надрывается. С последним аккордом разражается буря аплодисментов. Кармен Мария кланяется, захлестнутая этой горячей волной, распрямляется. Огни угасают, улетучивается отвесная стена мрака, открывая огромную пасть просторного, безлюдного зала, – помирающий от смеха импресарио крутит ручку чудовищного барабана – чудовищного аппарата для аплодисментов. Кармен Мария хочет бежать, но чувствует, как ее сковывают негнущиеся суставы. Она оглядывает себя – какая страшенная старуха.
О том, как Его Превосходительство нашел время
…Вовеки не сыскать доброго времени…
Целый вечер Его Превосходительство брел по полю, одолевая кочковатые, неровные тропинки, сплошь утыканные большими колючками. Он устал, вспотел, был весь в пыли, ему хотелось присесть, хоть чем-нибудь освежить пересохшее горло. Выйдя на главную дорогу, он на мгновение остановился отереть виски тонким платочком из чистого льна. И тут меж двух холмов он увидел в зарослях миндаля красную черепицу и чисто побеленные стены корчмы. Со вздохом облегчения Его Превосходительство не торопясь направился к ней.
Вот он садится за грубый стол под обвитым виноградными лозами навесом, отбрасывающим прохладную тень на красные плиты двора. Из сада доносятся нежные ароматы, издалека слышны лай собачонки, строгий крик петуxa – в общем, размеренный обиход сельской жизни. Его Превосходительство сбрасывает пелерину, которая стекает со скамьи тяжелыми фиолетовыми складками, снимает широкополую шляпу, переводит дыхание. Только тогда он замечает, что из темной глубины дверного проема за ним наблюдает корчмарь.
Он неподвижен, длинные руки свисают вдоль бедер, голова чуть склонилась на грудь. Но тут же он оживает и приближается, улыбаясь. «Что угодно Вашему Превосходительству?» – спрашивает он, обмахивая стол доисторическим жестом корчмарей. Его Превосходительство усмехается. «Не найдется ли у тебя хорошего вина?» – «Оно и есть хорошее! Да принесу маслины к нему…» С этим корчмарь и уходит.
Тут же он возвращается, ставя на стол глиняный кувшин, стакан и блюдо с сочными маслинами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41