если ему суждено расстаться с жизнью в этих Богом забытых горах, то свои последние минуты он хотел бы провести иначе – отнюдь не выслушивая нечто вроде пересказа кровавого порнографического фильма, а судя по тому, что он уже узнал, ничего другого ожидать и не следовало. Но девушка принялась рассказывать, и, в то время как колонна машин все глубже погружалась во мрак, миссионер стал все-таки слушать: иногда это единственный способ помочь человеческому существу.
Глава IX
Командовавший воздушными силами полковник звонил каждые полчаса, чтобы сообщить, как развиваются события, и заверить Альмайо в своей полной преданности, попутно напоминая о том, что в распоряжении lider maximo он постоянно держит самолет на случай, если тот решит – разумеется, временно – покинуть страну. Альмайо отдал приказ подвергнуть мятежников бомбардировке с воздуха: Генеральный штаб армии, танковые части, радиостанцию, сброд на улицах; затем перезвонил, чтобы добавить, что следует также сбросить бомбы на публичную библиотеку, новый университет и филармонию. Полковник рискнул заметить, что три упомянутых объекта вряд ля можно считать стратегически важными; ему кажется, что их уничтожение не даст большого практического результата.
– Внутри них забаррикадировались студенты, – сказал Альмайо и повесил трубку.
Это не было правдой, но у него были свои соображения.
Стрельба, похоже, немного утихла; телефон оставался в распоряжении правительства и работал по-прежнему бесперебойно. Телефонную станцию штурмовали трижды, но силы безопасности сумели выстоять. Альмайо отправил в город полковника Моралеса с приказом выяснить картину развития уличных боев, взял с письменного стола бутылку и вернулся в свои личные апартаменты. Молодую индеанку он нашел в том же положении, что и оставил: голышом, сидя на корточках на матраце, она расчесывала волосы. В своей резиденции он постоянно держал двух-трех индеанок, но эта была талантливее остальных; она делала вид, будто всерьез этим интересуется, тогда как остальные позволяли проделывать с собой все, что ему было угодно, с равнодушием коров. Он велел ей одеться; наготы он не любил, она всегда несколько шокировала его; нагота напоминала о бедности, лишениях, испытанных им в детстве, о голых задницах кужонов, подыхающих от голода в своем тысячелетнем дерьме.
Потом он замер, лежа на спине, ожидая, когда силы вернутся к нему. Он думал о феноменальном кубинце, которого велел привезти из Акапулько, где тот произвел сенсацию; о необычайном его таланте сообщил генералу его посол в Мексике. О мятеже он больше не думал. Он знал, что вскоре подавит его: красивые воззвания руководителей восстания, некоторые из которых были интеллектуалами, движимыми наилучшими намерениями, прекрасно доказывали их искренность и бескорыстность, что свидетельствовало о полном отсутствии шансов на успех. Не могло быть и речи о том, что они смогут получить необходимую protecciґon. Он думал о своем ночном кабаре – единственной на свете вещи, по-настоящему увлекавшей его; там он пережил лучшие минуты своей жизни. Заведение принадлежало ему уже более десяти лет; теперь, принимая во внимание занимаемое им положение, ему пришлось воспользоваться услугами подставного лица, официально считавшегося владельцем кабаре, но реально он вел дела сам. Он приглашал самых великих артистов мира, заказывал лучшие развлекательные программы и часто сам сидел в зале или вызывал их во Дворец. «Страсть, которую lider maximo питает к бродячим артистам и всякого рода шарлатанам – кое-кто из них даже пробрался в его окружение, – вызывает немалое веселье в посольствах». Это он прочел в одном из американских иллюстрированных журналов.
Некоторых артистов он всегда вспоминал в тяжелые минуты, когда в душу закрадывались сомнения, расшатывающие веру.
Среди них был один голландец, который вонзал себе в живот шпагу так, что ее острие вылезало с противоположной стороны; потом он вытаскивал шпагу, кланялся и с улыбкой покидал сцену, а назавтра вновь повторял свой подвиг. Многие врачи были свидетелями этого номера, а у зрителей волосы на голове дыбом вставали. Потом, уже в Гамбурге, голландец умер – однажды произошла какая-то накладка; может быть, он сделал неверное движение и на каких-нибудь пару миллиметров отклонился от той точки, куда мог вонзать шпагу, не причиняя себе вреда. Но так считали специалисты мюзик-холла, а у Хосе на этот счет были другие соображения. Просто голландцу изменила удача, он потерял protecciґon, которой до этого пользовался.
А еще был Крюгер, сотнями гипнотизировавший людей, заставлявший их увидеть исторические события, происходившие много веков назад, а затем их описывать. Это производило сильное впечатление, но потом кто-то объяснил Хосе, что гипноз – научно доказанное явление и с его помощью лечат людей в больницах, что вызвало у Альмайо крайнее отвращение; он запретил представления немца и выслал его из страны, не заплатив денег. Он готов был отдать что угодно ради того, чтобы увидеть нечто, никогда еще не представавшее человеческому взору. В «Эль Сеньоре» он повидал бесчисленное множество танцоров, жонглеров, фокусников, акробатов и иллюзионистов, и не так давно ему довелось пережить особенно волнующие мгновения страстной надежды, когда он слушал Пти Луи, негра с Гаити, барабан которого мгновенно погружал зрителей в настоящий транс, создавая поистине волнующий момент напряженного ожидания: возникало такое чувство, будто вот-вот что-то произойдет.
Альмайо слушал его ночами напролет, напиваясь допьяна и все чего-то ожидая – сам не зная чего. Ожидание это тем более околдовывало, что чернокожий манипулировал им с утонченной жестокостью и хитростью, мастерски умея использовать то чувство неотвратимости, которое он вызывал и безжалостно растягивал до бесконечности, пользуясь своим чутьем, достойным шамана с Антильских островов, играя на струнах самой насущной потребности всех рабов и неимущих.
Гаитянин был неутомим, одержим вдохновением и одарен силой, которые, казалось, вселили в его руки секрет вечного двигателя. Он опускался на корточки на черном мраморе пола возле своего барабана – по обнаженному торсу струился пот – и пристально, с неизменной улыбкой, словно белая кривая трещина разрывавшей его лицо, смотрел на Альмайо. Диктатор чувствовал, как между ними устанавливалась некая подлая и в то же время братская близость, у него создавалось впечатление, будто чернокожий и вправду знает нечто, идущее оттуда. Его руки с такой скоростью лупили по барабану, что становились невидимыми; ритм всякий раз был новым, и даже когда ночь была уже на исходе, две удивительные вариации казались воцарившимися навечно;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95
Глава IX
Командовавший воздушными силами полковник звонил каждые полчаса, чтобы сообщить, как развиваются события, и заверить Альмайо в своей полной преданности, попутно напоминая о том, что в распоряжении lider maximo он постоянно держит самолет на случай, если тот решит – разумеется, временно – покинуть страну. Альмайо отдал приказ подвергнуть мятежников бомбардировке с воздуха: Генеральный штаб армии, танковые части, радиостанцию, сброд на улицах; затем перезвонил, чтобы добавить, что следует также сбросить бомбы на публичную библиотеку, новый университет и филармонию. Полковник рискнул заметить, что три упомянутых объекта вряд ля можно считать стратегически важными; ему кажется, что их уничтожение не даст большого практического результата.
– Внутри них забаррикадировались студенты, – сказал Альмайо и повесил трубку.
Это не было правдой, но у него были свои соображения.
Стрельба, похоже, немного утихла; телефон оставался в распоряжении правительства и работал по-прежнему бесперебойно. Телефонную станцию штурмовали трижды, но силы безопасности сумели выстоять. Альмайо отправил в город полковника Моралеса с приказом выяснить картину развития уличных боев, взял с письменного стола бутылку и вернулся в свои личные апартаменты. Молодую индеанку он нашел в том же положении, что и оставил: голышом, сидя на корточках на матраце, она расчесывала волосы. В своей резиденции он постоянно держал двух-трех индеанок, но эта была талантливее остальных; она делала вид, будто всерьез этим интересуется, тогда как остальные позволяли проделывать с собой все, что ему было угодно, с равнодушием коров. Он велел ей одеться; наготы он не любил, она всегда несколько шокировала его; нагота напоминала о бедности, лишениях, испытанных им в детстве, о голых задницах кужонов, подыхающих от голода в своем тысячелетнем дерьме.
Потом он замер, лежа на спине, ожидая, когда силы вернутся к нему. Он думал о феноменальном кубинце, которого велел привезти из Акапулько, где тот произвел сенсацию; о необычайном его таланте сообщил генералу его посол в Мексике. О мятеже он больше не думал. Он знал, что вскоре подавит его: красивые воззвания руководителей восстания, некоторые из которых были интеллектуалами, движимыми наилучшими намерениями, прекрасно доказывали их искренность и бескорыстность, что свидетельствовало о полном отсутствии шансов на успех. Не могло быть и речи о том, что они смогут получить необходимую protecciґon. Он думал о своем ночном кабаре – единственной на свете вещи, по-настоящему увлекавшей его; там он пережил лучшие минуты своей жизни. Заведение принадлежало ему уже более десяти лет; теперь, принимая во внимание занимаемое им положение, ему пришлось воспользоваться услугами подставного лица, официально считавшегося владельцем кабаре, но реально он вел дела сам. Он приглашал самых великих артистов мира, заказывал лучшие развлекательные программы и часто сам сидел в зале или вызывал их во Дворец. «Страсть, которую lider maximo питает к бродячим артистам и всякого рода шарлатанам – кое-кто из них даже пробрался в его окружение, – вызывает немалое веселье в посольствах». Это он прочел в одном из американских иллюстрированных журналов.
Некоторых артистов он всегда вспоминал в тяжелые минуты, когда в душу закрадывались сомнения, расшатывающие веру.
Среди них был один голландец, который вонзал себе в живот шпагу так, что ее острие вылезало с противоположной стороны; потом он вытаскивал шпагу, кланялся и с улыбкой покидал сцену, а назавтра вновь повторял свой подвиг. Многие врачи были свидетелями этого номера, а у зрителей волосы на голове дыбом вставали. Потом, уже в Гамбурге, голландец умер – однажды произошла какая-то накладка; может быть, он сделал неверное движение и на каких-нибудь пару миллиметров отклонился от той точки, куда мог вонзать шпагу, не причиняя себе вреда. Но так считали специалисты мюзик-холла, а у Хосе на этот счет были другие соображения. Просто голландцу изменила удача, он потерял protecciґon, которой до этого пользовался.
А еще был Крюгер, сотнями гипнотизировавший людей, заставлявший их увидеть исторические события, происходившие много веков назад, а затем их описывать. Это производило сильное впечатление, но потом кто-то объяснил Хосе, что гипноз – научно доказанное явление и с его помощью лечат людей в больницах, что вызвало у Альмайо крайнее отвращение; он запретил представления немца и выслал его из страны, не заплатив денег. Он готов был отдать что угодно ради того, чтобы увидеть нечто, никогда еще не представавшее человеческому взору. В «Эль Сеньоре» он повидал бесчисленное множество танцоров, жонглеров, фокусников, акробатов и иллюзионистов, и не так давно ему довелось пережить особенно волнующие мгновения страстной надежды, когда он слушал Пти Луи, негра с Гаити, барабан которого мгновенно погружал зрителей в настоящий транс, создавая поистине волнующий момент напряженного ожидания: возникало такое чувство, будто вот-вот что-то произойдет.
Альмайо слушал его ночами напролет, напиваясь допьяна и все чего-то ожидая – сам не зная чего. Ожидание это тем более околдовывало, что чернокожий манипулировал им с утонченной жестокостью и хитростью, мастерски умея использовать то чувство неотвратимости, которое он вызывал и безжалостно растягивал до бесконечности, пользуясь своим чутьем, достойным шамана с Антильских островов, играя на струнах самой насущной потребности всех рабов и неимущих.
Гаитянин был неутомим, одержим вдохновением и одарен силой, которые, казалось, вселили в его руки секрет вечного двигателя. Он опускался на корточки на черном мраморе пола возле своего барабана – по обнаженному торсу струился пот – и пристально, с неизменной улыбкой, словно белая кривая трещина разрывавшей его лицо, смотрел на Альмайо. Диктатор чувствовал, как между ними устанавливалась некая подлая и в то же время братская близость, у него создавалось впечатление, будто чернокожий и вправду знает нечто, идущее оттуда. Его руки с такой скоростью лупили по барабану, что становились невидимыми; ритм всякий раз был новым, и даже когда ночь была уже на исходе, две удивительные вариации казались воцарившимися навечно;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95