В «приемном отделении» были так называемые боксы — такие малые камеры, в которых нельзя было ни лежать, ни сидеть, а только стоять. Постоял и я в таком боксе со своим мешком. Потом меня вызвали Комнатка маленькая, но потолки высокие. Две худые, злые, некрасивые женщины. Одна — другой:
— Марусь! Погляди-ка, кто к нам пожаловал.
— Кто?
— Такой молодой, а статьи такие тяжелые. Из бывших, что ли?
— Нет! — сказал я.
— А почему Раевский? Они кто — князья или графы были, эти Раевские? — обратилась она уже к Марусе.
— Точно не знаю, но мы, вроде, уже их всех перебили.
— Я праправнук декабриста и поэта Владимира Федосеевича Раевского.
— Знаем мы вас, внуков и правнуков. Все Раевские в белых армиях воевали, и все в расход пущены. Разве что за границу кто успел убежать.
— Ладно,…с ним! В 506-ю его. Контра недобитая! И добродушный надзиратель повел меня в 506-ю на пятый самый высокий, этаж по кирпичным ступеням, по сводчатым коридорам, через многочисленные решетчатые двери.
Пришли. Устали. Я — от мешка, надзиратель — от одышки. Камера оказалась сводчатой, небольшой, но уютной. На четырех человек. Но жителей было двое. Одного совершенно не помню, другой запомнился ярко — матрос Боев. Он сидел у окна и очень душевно пел.
На железный засов ворота заперты,
Где преступники срок отбывают.
За высокой,
за серой тюремной стеной
Дом стоит и прохожих пугает.
В одиночке сидит вор преступник один.
Спать ложится на жесткое ложе.
Ему снится малыш его маленький сын.
Ему снится она — всех дороже.
Но недолго он спал этим радостным сном.
Растворилися с грохотом двери…
— Ты из «внутрянки» МГБ? — спросил он.
— Да.
— Вчера здесь Борис Батуев был, а позавчера предатель ваш — как его? — Чижов. Борис горевал, что не встретился с ним. Да вы его все равно догоните где-нибудь на пересылке. И удавить его спокойно можете, хоть и ввели снова смертную казнь.
— Когда ввели?
— Указом от 12 января этого года. Для изменников Родины, шпионов, диверсантов. А вам за вашего предателя только срок могут прибавить. А если технически замочите, то и без суда обойдется.
— Сколько дали Борису?
— Дали-то немного — всего 10 лет. Но ОСО — особое совещание! Оно и продлить может, может после каждой десятки новую добавлять. Там кто-то из ваших портрет Сталина расшлепал. Повезло ему, что была отменена смертная казнь.
— А почему к нему не применили Указ от 12 января?
— Потому что закон обратной силы не имеет. Ведь этот ваш подельник преступление до Указа совершил, до 12 января. Понял?
— Понял.
Окно вертикально загорожено уходящими в стены прутьями. Каждый — толщиною в руку. Расстояние между прутьями сантиметров семь. Снаружи окно закрыто ящиком — «баркасом». Видно лишь небо и слева — небольшой дальний кусочек города, справа — часть внутренней стены тюрьмы.
— Екатерина-матушка строила, а для нас пригодилось!… Тебя завтра утром возьмут — в столыпинском до Москвы поедешь роскошно — на Красную Пресню, на пересылку. Там, может, и с друзьями встретишься.
На рассвете (а я почти не спал) позвали меня на этап.
Воронеж. Часа четыре утра. Безлюдье. Проверили. Пересчитали. Погрузили в столыпинский вагон, известный по учебнику истории и по картине «Всюду жизнь» художника Н. А. Ярошенко. На картине, как помнит читатель, изображена идиллическая сцена. Открытое (с поднятым стеклом) окно тюремного вагона. Настоящей решетки нет, лишь тонкие редкие прутики. За окном в вагонном коридоре юная мать с ребенком. Ребенок кормит крошками хлеба собравшихся на деревянном перроне голубей. За окном виден также седой старик и молодой солдат с мосинским карабином на плече. Да, да, именно так! Первоначально столыпинский вагон отличался от тогдашнего (конца XIX века) вагона III класса лишь теми прутиками на окнах. И солдаты стояли у обеих дверей. Заключенные могли свободно гулять по вагону, переходить из купе в купе.
Иное дело был столыпинский вагон в 30-40-х годах нашего века. Это было нечто вроде довоенного пригородного вагона с нижним (для сидения), верхним (для сна) и третьим (для багажа) ярусами. Поправка только на решетчатую стенку с решетчатой дверью, отделяющую купе от коридора. Кроме того, вое четыре яруса пол, сиденье, средняя полка с откидным лазом и верхняя полка — предназначалась для размещения заключенных. Но я этого еще не знал, ибо ехал в столыпинском вагоне впервые и ехал один в купе (а вообще в одно такое, описанное мною «купе» набивали порою до 30-40 заключенных).
В соседнем купе ехал Игорь Струков. Мы начали было по привычке перестукиваться, но вскоре поняли, что можно просто разговаривать. Слышимость была хорошая. Все разговаривали — от первого купе до последнего. Струкову дали 6 лет. Давиду Буденному — 5. Про такие двух-трех-пятилетние сроки говорили потом в лагере «Что ж, это срок детский, на параше можно отсидеть».
Но это, конечно, шутка, и горькая шутка. И срок есть срок, а лагерь есть лагерь. Особенно тяжел был лагерь в Джезказгане для Игоря Струкова. Он еще в детстве лишился ног (одной — выше, другой — ниже колена) — попал под трамвай. В лагере Игорь работал из-за инвалидности в ППЧ (производственно-плановой части) и по мере возможности помогал Давиду, которому приходилось туго в рудной шутка. В том же лагере оказались и другие мои друзья-подельники: В. Рудницкий, Н Стародубцев, А Селезнев Конечно, вместе им было веселее, чем мне одному на Колыме.
Но вернусь в столыпин. Послышалась хорошая песня. Я ее и раньше знал, но здесь в Столыпине, под перестук колес, она особенно впечатляла.
Цыганка с картами,
Дорога дальняя.
Дорога дальняя -
Казенный дом.
Быть может старая
Тюрьма центральная
Меня, мальчишечку,
По новой ждет.
Отлично знаю я
И без гадания:
Решетки толстыя
Мне суждены…
Опять по пятницам
Пойдут свидания
И слезы горькие
Моей жены.
Все было у нас, как в старинной песне. Не было только свиданий. Да и жен не было.
А в столице и старых воронков в то время уже не было. Наш столыпин загнали в тупик, огороженный высокой дощатой стеною. Нас пересчитали, еще раз проверили. И въехали в загон два огромных фургона. На одном было написано: «Ростлавкондитер. Хлебобулочные изделия». На другом: «Мясо. Мясные изделия». Фургоны были новые и красивые, ярко разрисованные калачами и колбасами. Я попал в «Мясные изделия».
Нас долго везли до Краснопресненской пересыльной тюрьмы. Я до этого никогда в Москве не был. Но фургоны — без окон. Сквозь узкие вентиляционные щели были иногда видны какие-то обрывки старых, замурзанных улиц.
Двери фургонов открылись лишь во дворе огромной (не екатерининской) тюрьмы, которая была замаскирована под фабрику. Вместо наружных решеток — решетки, внешне похожие на жалюзи. Возвышалась высокая кирпичная труба, и даже дымок шел из нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
— Марусь! Погляди-ка, кто к нам пожаловал.
— Кто?
— Такой молодой, а статьи такие тяжелые. Из бывших, что ли?
— Нет! — сказал я.
— А почему Раевский? Они кто — князья или графы были, эти Раевские? — обратилась она уже к Марусе.
— Точно не знаю, но мы, вроде, уже их всех перебили.
— Я праправнук декабриста и поэта Владимира Федосеевича Раевского.
— Знаем мы вас, внуков и правнуков. Все Раевские в белых армиях воевали, и все в расход пущены. Разве что за границу кто успел убежать.
— Ладно,…с ним! В 506-ю его. Контра недобитая! И добродушный надзиратель повел меня в 506-ю на пятый самый высокий, этаж по кирпичным ступеням, по сводчатым коридорам, через многочисленные решетчатые двери.
Пришли. Устали. Я — от мешка, надзиратель — от одышки. Камера оказалась сводчатой, небольшой, но уютной. На четырех человек. Но жителей было двое. Одного совершенно не помню, другой запомнился ярко — матрос Боев. Он сидел у окна и очень душевно пел.
На железный засов ворота заперты,
Где преступники срок отбывают.
За высокой,
за серой тюремной стеной
Дом стоит и прохожих пугает.
В одиночке сидит вор преступник один.
Спать ложится на жесткое ложе.
Ему снится малыш его маленький сын.
Ему снится она — всех дороже.
Но недолго он спал этим радостным сном.
Растворилися с грохотом двери…
— Ты из «внутрянки» МГБ? — спросил он.
— Да.
— Вчера здесь Борис Батуев был, а позавчера предатель ваш — как его? — Чижов. Борис горевал, что не встретился с ним. Да вы его все равно догоните где-нибудь на пересылке. И удавить его спокойно можете, хоть и ввели снова смертную казнь.
— Когда ввели?
— Указом от 12 января этого года. Для изменников Родины, шпионов, диверсантов. А вам за вашего предателя только срок могут прибавить. А если технически замочите, то и без суда обойдется.
— Сколько дали Борису?
— Дали-то немного — всего 10 лет. Но ОСО — особое совещание! Оно и продлить может, может после каждой десятки новую добавлять. Там кто-то из ваших портрет Сталина расшлепал. Повезло ему, что была отменена смертная казнь.
— А почему к нему не применили Указ от 12 января?
— Потому что закон обратной силы не имеет. Ведь этот ваш подельник преступление до Указа совершил, до 12 января. Понял?
— Понял.
Окно вертикально загорожено уходящими в стены прутьями. Каждый — толщиною в руку. Расстояние между прутьями сантиметров семь. Снаружи окно закрыто ящиком — «баркасом». Видно лишь небо и слева — небольшой дальний кусочек города, справа — часть внутренней стены тюрьмы.
— Екатерина-матушка строила, а для нас пригодилось!… Тебя завтра утром возьмут — в столыпинском до Москвы поедешь роскошно — на Красную Пресню, на пересылку. Там, может, и с друзьями встретишься.
На рассвете (а я почти не спал) позвали меня на этап.
Воронеж. Часа четыре утра. Безлюдье. Проверили. Пересчитали. Погрузили в столыпинский вагон, известный по учебнику истории и по картине «Всюду жизнь» художника Н. А. Ярошенко. На картине, как помнит читатель, изображена идиллическая сцена. Открытое (с поднятым стеклом) окно тюремного вагона. Настоящей решетки нет, лишь тонкие редкие прутики. За окном в вагонном коридоре юная мать с ребенком. Ребенок кормит крошками хлеба собравшихся на деревянном перроне голубей. За окном виден также седой старик и молодой солдат с мосинским карабином на плече. Да, да, именно так! Первоначально столыпинский вагон отличался от тогдашнего (конца XIX века) вагона III класса лишь теми прутиками на окнах. И солдаты стояли у обеих дверей. Заключенные могли свободно гулять по вагону, переходить из купе в купе.
Иное дело был столыпинский вагон в 30-40-х годах нашего века. Это было нечто вроде довоенного пригородного вагона с нижним (для сидения), верхним (для сна) и третьим (для багажа) ярусами. Поправка только на решетчатую стенку с решетчатой дверью, отделяющую купе от коридора. Кроме того, вое четыре яруса пол, сиденье, средняя полка с откидным лазом и верхняя полка — предназначалась для размещения заключенных. Но я этого еще не знал, ибо ехал в столыпинском вагоне впервые и ехал один в купе (а вообще в одно такое, описанное мною «купе» набивали порою до 30-40 заключенных).
В соседнем купе ехал Игорь Струков. Мы начали было по привычке перестукиваться, но вскоре поняли, что можно просто разговаривать. Слышимость была хорошая. Все разговаривали — от первого купе до последнего. Струкову дали 6 лет. Давиду Буденному — 5. Про такие двух-трех-пятилетние сроки говорили потом в лагере «Что ж, это срок детский, на параше можно отсидеть».
Но это, конечно, шутка, и горькая шутка. И срок есть срок, а лагерь есть лагерь. Особенно тяжел был лагерь в Джезказгане для Игоря Струкова. Он еще в детстве лишился ног (одной — выше, другой — ниже колена) — попал под трамвай. В лагере Игорь работал из-за инвалидности в ППЧ (производственно-плановой части) и по мере возможности помогал Давиду, которому приходилось туго в рудной шутка. В том же лагере оказались и другие мои друзья-подельники: В. Рудницкий, Н Стародубцев, А Селезнев Конечно, вместе им было веселее, чем мне одному на Колыме.
Но вернусь в столыпин. Послышалась хорошая песня. Я ее и раньше знал, но здесь в Столыпине, под перестук колес, она особенно впечатляла.
Цыганка с картами,
Дорога дальняя.
Дорога дальняя -
Казенный дом.
Быть может старая
Тюрьма центральная
Меня, мальчишечку,
По новой ждет.
Отлично знаю я
И без гадания:
Решетки толстыя
Мне суждены…
Опять по пятницам
Пойдут свидания
И слезы горькие
Моей жены.
Все было у нас, как в старинной песне. Не было только свиданий. Да и жен не было.
А в столице и старых воронков в то время уже не было. Наш столыпин загнали в тупик, огороженный высокой дощатой стеною. Нас пересчитали, еще раз проверили. И въехали в загон два огромных фургона. На одном было написано: «Ростлавкондитер. Хлебобулочные изделия». На другом: «Мясо. Мясные изделия». Фургоны были новые и красивые, ярко разрисованные калачами и колбасами. Я попал в «Мясные изделия».
Нас долго везли до Краснопресненской пересыльной тюрьмы. Я до этого никогда в Москве не был. Но фургоны — без окон. Сквозь узкие вентиляционные щели были иногда видны какие-то обрывки старых, замурзанных улиц.
Двери фургонов открылись лишь во дворе огромной (не екатерининской) тюрьмы, которая была замаскирована под фабрику. Вместо наружных решеток — решетки, внешне похожие на жалюзи. Возвышалась высокая кирпичная труба, и даже дымок шел из нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71